«Углубление» революции – дорога к выживанию

«Углубление» революции – дорога к выживанию

Сегодня мы должны понимать, что «демократы» из Временного правительства двигались в обратном от цели направлении еще и потому, что разрушили последние инструменты власти, которые им достались от старого режима, и на которые они могли бы хоть как-то опереться.

Его глава князь Г. Е. Львов, обладавший многолетним опытом организации земского движения, одним из первых своих решений отменил институт губернаторов, предполагая, что именно так и должно действовать демократическое государство, поскольку земства представляли собой как бы сгусток народной воли и поэтому могли взять власть в свои руки. «Перед нами, – не без гордости вспоминал А. Ф. Керенский, – встала задача создать завершенную структуру нового государства».[517]

Однако на практике это решение роковым образом сказалось на системе государственного управления – потеряв вертикаль власти, она фактически прекратила свое существование, потому что на протяжении восьми месяцев земства так и не смогли доказать свою эффективность, они так и остались общественными организациями высшего сословия с аморфной и безответственной структурой.

Но и население, народ, в своих ожиданиях свободы чувствовало себя обманутым, ведь свержение царского режима и отмена губернаторского управления, замена его на земскую администрацию никак не компенсировала ему социальной справедливости. А по-другому не могло и быть – земство было инструментом высшего сословия. Свобода опять, как и в 1861 году, оказалась не настоящей. Народ по-прежнему должен был нести обязательные повинности, к которым добавилась еще и «хлебная монополия», в то время как высшее сословие, даже потеряв значительный объем социальной власти, сохранило за собой многие привилегии и фундаментальное право – право частно-сословной собственности. И, конечно, связанное с ним право на гарантированный доход, которое представляло собой одно из свойств привилегированности, установленное Манифестом от 15 декабря 1763 «О наполнении Судебных мест достойными и честными людьми; о мерах к прекращению лихоимства и взяток…».

В этом смысле «республика», говоря словами А. Ф. Керенского, не стала ничего менять в сословных отношениях, хотя на словах всячески старалась от них откреститься. Так, постановлениями от 4 и 10 марта Временное правительство подтвердило пенсионную практику царского правительства. Именно практику, потому что «персональные» пенсии в империи назначались в основном не по закону, а «вне правил». Правительство не только выплачивало пенсии привилегированным лицам прежнего режима, но и на тех же условиях устанавливало их для новых сановных пенсионеров, которые «вследствие невозможности примениться к новому строю» покинули государственную службу.

Например, в соответствии с записью в журнале заседаний Временного правительства № 182 от 6 сентября 1917 года были назначены пенсии членам главного военного суда генералам от инфантерии Креховецкому-Ющенко, Мухину, Дорошевскому и Волкову – по 6145 рублей в год каждому. А 27 сентября – члену Государственного Совета, сенатору, военному генерал-губернатору областей Австро-Венгрии, занятых по праву войны, генералу от инфантерии Трепову в размере 7 тыс. рублей в год и т. д. и т. п.[518]

За три недели с 23 августа по 11 октября 1917 года было установлено персональных пенсий на общую сумму в 1 млн. 173 тыс. 406 руб.[519]

Из этого вытекает, что при формировании новых структур власти Временное правительство пользовалось старым штатным расписанием царской империи, не забывая, естественно, и себя. Так, 16 марта оно назначило всем членам правительства, обер-прокурору и государственному контролеру содержание в 15 тыс. рублей в год каждому, что составляло 1250 рублей в месяц.[520]

А через несколько дней после революции в Министерстве торговли и промышленности, например, был создан отдел труда. Воглавлял его чиновник IV класса с годовым окладом в 3600 рублей, столовых и квартирных по 1200, итого доходов – 6 тысяч рублей. То есть в месяц его доход составлял 500 рублей.

Класс чиновника в данном случае был равен чину действительного статского советника гражданской службы, генерал-майора в армии или камергера при дворе. Самый низкооплачиваемый работник отдела – журналист. Эту должность имел право занимать чиновник IX класса, что равно чину титулярного советника или штабс-капитана в армии. Его доход составлял 900 рублей в год (600 рублей жалования и по 150 столовые и квартирные) или 75 рублей в месяц.[521]

Что такое пятьсот рублей в начале ХХ века и особенно в 1917 году, нам, конечно, трудно представить, разве кроме того, что при продаже земли дороже 500 рублей крестьянам нужно было просить разрешения в МВД и в Минфине. А также, что это была минимальная оценочная стоимость имения, под залог которого Государственный Дворянский Банк выдавал ссуду потомственному дворянину.[522] То есть понятно, что это были немалые деньги. К тому же 500 рублей стали той границей, с которой большевики ввели налог «на богатых» вскоре после прихода к власти. Богатство в 17 году начиналось именно с этой суммы, а значит, члены Временного правительства были в 2,5 раза богаче… «богатых» и могли за месяц купить два с половиной имения, правда, небольших, гектаров по двадцать. Всего же годовым доходом примерно в шесть тысяч рублей обладала категория небедных лиц с 5–10 тыс. рублей, которых в 1910 году насчитывалось 52 тысячи человек.

Немного, правда? С другой стороны, если учесть, что не более 4,5 тыс. человек «являются хозяевами правительственной машины, а, значит, и главными акционерами гигантских капиталистических имуществ и предприятий, с нею нераздельно связанных» (Н. А. Рубакин), то и немало. В целом в 1917 году предполагалось обложить подоходным налогом 696,7 тыс. человек с доходом от 1 тыс. до 50 тыс. рублей. Более половины из них, 56,9 %, составляли люди, имевшие 1–2 тыс.[523]

Для сравнения, зарплата ткача, т. е. зарплата квалифицированного рабочего «Фабрики Товарищества Прохоровской Трехгорной мануфактуры», одной из наиболее социально ориентированных фабрик России, в 1914 году составляла 332,4 рубля в год или 27,70 рублей в месяц.[524] На питание семейные рабочие тратили 45,5–57,3 % своего заработка, 15–20 % шло на жилье, остатки расходилось по мелочам.[525] Дальше, наверное, не имеет смысла проводить какие-то вычисления, которыми сегодня так увлекаются наши историки, экономисты, политологи. Дальше уже просто нечего сравнивать и вычислять.

В этом смысле право на принадлежность к той или иной группе представляет собой еще и экономическую границу между сословиями, потому что журналист с его небогатым доходом имел право двигаться вверх к более высокому классу и чину и к более высокому жалованью. К тому же его доход был достаточно защищен от безработицы и инфляции просто в силу сословной принадлежности. И не только он имел право, но и его дети – не идти же им в рабочие или крестьяне; законом это запрещалось («Лица высшего состояния и после Выс. Указа 5 октября 1906 г. не могут причисляться к сельским обывателям в общем порядке существующих на сей предмет узаконений»).[526] Они занимались управленческим и любым другим «интеллигентным» трудом с очевидным признаком сословной наследственности.

У ткача таких возможностей и быть не могло, колебания рынка или каприз и произвол хозяина, управляющего или мастера, неурожай в деревне и повышение цен из-за этого и, наконец, война ставили его на грань выживания. Точно так же, как и его детей – ведь сословные обязанности передавались по наследству. Переступить границу между сословиями он не мог.

Теоретически, конечно, у него была возможность всеми правдами и неправдами получить образование и поступить на службу, но только теоретически. Хотя, справедливости ради, надо сказать, что такие случаи бывали. Например, в списках депутатов III Госдумы (437 человек) есть три крестьянина с высшим образованием.[527] А среди сенаторов 1913 года был один крестьянин от «академической группы».[528] Такие, казалось бы, парадоксальные случаи объясняются все тем же сословным строем, его скрытыми от нас особенностями. Они, в частности, объясняются тем, что Высочайшим Указом от 5 октября 1906 (разд. III) запрещалось исключать из сельских обществ лиц, получивших ученые степени и звания, даже при приобретении ими высших прав состояния. Но при этом, «сельские обыватели, приобретшие права высшего состояния, но оставшиеся в составе сельских обществ, изъемлются по всем уголовным делам… из обязательной подсудности волостному и сельскому суду», а также от «подчинения карательной власти» сельских старост и старшин.[529]

Как-то непохоже это на проявления новых демократических тенденций времен конституционных реформ – теперь крестьяне, даже приобретая привилегированные права, все равно оставались крестьянами, хотя «карательная власть» волостных и сельских старост на них больше не распространялась. Понятно, что это было лишь стремление государства сохранить в нетронутом виде сельское общество, общину, потому что «сельские обыватели и лица других податных состояний, остающиеся в сельском обществе и продолжающие владеть надельной землею при приобретении ими высших прав состояния, сохраняют за собою все, связанные с принадлежностью к своим обществам, права, а равно несут соответственные обязанности».[530]

То есть все проблемы сословных отношений кроются в обязанностях, т. к. «равно несут соответственные обязанности». И получается, что, получив как бы в аренду права высшего сословия, крестьяне по-прежнему оставались крестьянами, «тяглым сословием», обязанным государству повинностями. «Высокопоставленные» крестьяне и теперь не могли переступить сословные границы при вступлении «в гражданскую службу», «при производстве в чины», «при получении орденов и знаков отличия», «при окончании курса в учебных заведениях» и т. д. («Общие Положения о Крестьянах», изд. 1909).

Расширение сословных прав и относительная либерализация царского режима после революции 1905 года вели парадоксальным образом к обратным результатам, к укреплению сословных границ – правовых, культурных, экономических (но, пожалуй, не политических), а значит, к еще большему попранию социальной справедливости. Отменяли ее в несколько этапов на протяжении 76 лет, окончательно точка в этом процессе была поставлена в 1861 году. Фокус в том, что отсутствие личной свободы у крепостных имело и обратную сторону – они были социально защищены. Это было условием выживания военного общества.

Даже в голодные годы помещик был обязан ссуживать крестьян зерном, чтобы они не пошли по миру, он по закону не имел права их разорять. В противном случае его имение бралось в опеку, и он лишался права собственности над ним (ст. 1900 «Уложение о наказаниях уголовных и исправительных», 1845 г.). А статья 1905 этого же Уложения гласила: «Если, по неисполнению помещиком его обязанностей в отношении к продовольствию крепостных людей его, они будут принуждены питаться подаянием, то за каждого пойманного в прошении милостыни человека, с владельца взыскивается по одному рублю пятидесяти копеек».[531]

Это и была социальная справедливость, какая-никакая, но справедливость.

Ее устанавливала норма закона.

Все изменилось после Освобождения. При переходе на свободные рыночные отношения помещикам стало выгодно придерживать зерно, чтобы поднять его цену или экспортировать за рубеж на более выгодных условиях, не оставляя почти ничего для внутреннего пользования. Еще до бурного развития железных дорог, в начале 70-х годов XIX века, известный ученый и помещик А. Н. Энгельгард отмечал:

«Крестьянин, который не может обернуться своим хлебом, который прикупает хлеба для собственного продовольствия, молит бога, чтобы хлеб был дешев. А помещик, купец-землевладелец, богач-крестьянин молит бога, чтобы хлеб был дорог. Когда погода стоит хорошая, благоприятная для хлеба, когда теплые благодатные дожди сменяются жаркими днями, бедняк-мужик радуется и благодарит бога, а богач, как выражаются крестьяне, все охает и ворчит: «Ах, господи» – говорит он: – парит, а потом дождь ударит, – ну как тут быть дорогому хлебу!».[532]

В таких условиях палочкой-выручалочкой для помещиков стал экспорт. Все знают, что мы кормили всю Европу. Но какой ценой – зерно вывозили даже в голодные годы. Как говорил министр финансов И. А. Вышнеградский, «недоедим, а вывезем!».[533]

Недоедали, естественно, крестьяне, а вывозили, как вы понимаете, помещики. Вгонять крестьян в нищету, разорять их стало выгодно! Потом, правда, боролись с голодом, организуя «хлебные магазины» и горячее питание для нищих по воскресеньям, столовые для бедных и всякие благотворительные акции – из сегодняшнего дня все выглядит до слез благородно.

Особенно если к этому добавить, что от помещиков не отставало и государство. Л. Н. Толстой приводит один случай, когда «полицейские власти, приехав в деревни, где были столовые, запретили крестьянам ходить в них обедать и ужинать; для верности же исполнения разломали те столы, на которых обедали и спокойно уехали, не заменив для голодных отнятый у них кусок хлеба ничем, кроме требования безропотного повиновения».[534]

Если следовать букве «Свода законов», то нужно было бы сказать «беспрекословного повиновения». Граф Л. Н. Толстой очень точно знал границу сословности, не заметить ее современникам, особенно образованным помещикам, было не трудно, но понять – невозможно. Потому что невозможно было понять действия полиции, которой в соответствии с законом принадлежало «общее попечение о народном продовольствии».[535] Это если исходить из общегражданских или гуманитарных соображений, свойственных людям интеллигентным. Но из приведенного случая совершенно ясно, что сословные начала, охрана которых также относилась к ведению полиции, имели для нее гораздо большее значение, потому что высшее сословие не имело права самовольно помогать низшему. Это была прерогатива государства, точно такая же, как раздача земли или регулирование прав собственности.

Тут невольно вспомнишь, как радовался своему освобождению от социальной обязанности один из помещиков: «Законного требования на нашу щедрость уже более не будет». Все точно, именно с этого момента закон встал на стражу частно-сословного интереса. Теперь уже никто не штрафовал помещиков за нищенствующих крестьян, поскольку в условиях свободного рынка хозяин имеет право устанавливать любые цены на свой товар и распоряжаться им по своему усмотрению, имеет право нанимать и увольнять работников, обрекая их на голодную смерть.

А что стало с социальной справедливостью, если рассматривать ее как социальный факт, как вещь? Вероятно, что до 1914 года она еще как-то теплилась в исхудалом теле низшего сословия. Но за два года мировой войны сильно потеряла в социальном весе, поскольку мобилизационные усилия государства выжимали из нее все соки, что, тем не менее, никак не сказывалось на высшем сословии. Наоборот, даже попытка обложить подоходным налогом физических лиц с доходом от 1 тыс. рублей и выше растянулась на восемь лет. И когда в марте 1916 года все-таки было принято решение о его введении, никакого влияния ни на бюджет, ни на социальную справедливость оно оказать уже не могло. В 1917 году произошла революция, заплатить подоходный налог за отчетный 1916 год никто не успел, а потом богатые люди вообще перестали платить налоги «в связи с изменением политического строя России»,[536] они привыкли не иметь обязанностей.

Исходя из этого, заключаем, что рыночные отношения в сословном обществе сокращают объем социальной справедливости в зависимости от развитости капиталистических отношений. Чем выше их развитие «наверху», тем меньше социальной справедливости «внизу», раньше мы условно назвали это эффектом насоса. А в обычном понимании это буквально как в народной мудрости – бедные беднеют, а богатые богатеют.

Либеральный царь, царь-освободитель Александр II, введя капитализм волевым решением, окончательно избавил военное общество не только от крепостного права, но и от социальной справедливости. Не случайно «многомиллионное крестьянство России встретило великую реформу 1861 г. взрывом негодования. Получив волю, крестьяне отказывались верить случившемуся, говорили: «Нас надули! Воли без земли не бывает!».[537] Как более деликатно отмечает сетевой ресурс Викепидия, «в отличие от предыдущего царствования, почти не отмеченного социальными протестами, эпоха Александра II характеризовалась ростом общественного недовольства».[538] А сам император, призывавший «без различия званий и состояний» объединиться для защиты отечества, пережив семь покушений, погиб от рук террористов-революционеров, так, наверное, и не поняв, за что они его «травили».

Достигнув в годы мировой войны наивысшей точки монополизации, отечественный сословный капитализм столкнулся с проблемой – выжимать уже было нечего. Глубокий кризис охватил низшее сословие, в то время как высшее с ним было еще незнакомо, оно наслаждалось новыми театральными постановками, литературными вечерами, модными шляпками и дорогими ресторанами. Как отмечал очевидец, «шампанское лилось рекой».[539]

Не случайно знаменитый Василий Витальевич Шульгин, обращаясь к своим коллегам на частном совещании депутатов Государственной думы в мае 1917 года, с горечью корил их: «Вспомните, как одиноки были те голоса, которые говорили, что роскошь во время войны недопустима, что стыдно ходить по улицам разодетыми до такой степени, как мы это наблюдали. Гг, эти крики остались воплями вопиющих в пустыне. К кому они обращались? Гг, увы, это была буржуазия и не только буржуазия верхов (выделено В. М.), это была и демократическая буржуазия. Она в то время переживала, так сказать, пир во время чумы».[540]

Немудрено, что «пир во время чумы» породил в сознании «демократической буржуазии» миф об отсутствии кризиса в 1917 году. Ведь мы смотрим на историю глазами высшего сословия, мы смотрим на нее глазами русского барина! Ну и, конечно, глазами наших сытых академиков, прадеды которых были помещиками в какой-нибудь Тверской губернии, как, например, у Ю. Н. Пивоварова. А тем временем всеобщая разруха и голод в городах притягивали «равнозаряженных» людей с низким социальным потенциалом, сплачивали, мобилизовывали «низы» в их застарелой ненависти к «верхам», создавали социальный потенциал огромной мощности.

Временное правительство, конечно, не имело представления об истинных причинах социальных противоречий. Оно исходило из теории борьбы классов и, следуя моде, жонглировало словами о демократии, капитализме и социализме, о свободе и социальной справедливости, хотя на самом деле принадлежало высшему состоянию, купавшемуся и во время революции в сословной свободе, сословной демократии и в сословном капитализме. Как показывает случай с отделом труда, отказываться от своих привилегий высшее сословие не собиралось. По словам Джона Рида, «табель о рангах Петра Великого, которой он железной рукой сковал всю Россию» по-прежнему «оставалась в силе».[541]

Почти так же, как Александр II, высшее сословие призывало население присоединиться к нему на пути к демократии. Но после Февраля у низшего сословия прав стало больше, чем у высшего. Зачем же ему демократия, зачем ему присоединяться к временному правительству? Социальная справедливость, попранная царями, и при «демократии» оставалась для народа недостижимой целью. И тогда лозунг Французской революции «Мир хижинам – война дворцам» стал его путеводной звездой. Наступила эпоха «черного передела», которую подготовил весь ход предыдущей истории. Народ требовал углубления революции, потому что, чтобы выжить в той войне, нужно было… делиться, в этом и состоял смысл «углубления», в этом была и социальная справедливость.

Можно себе представить, как сейчас взорвется возмущением какой-нибудь представитель творческой интеллигенции. У них считается нормальным заимствовать свои убеждения из многочисленных интерпретаций истории или из романов модных и страшно оппозиционных писателей, пишущих на отвлеченные от подлинной истории сюжеты. Тут же наверняка вспомнят незабвенного Шарикова – «взять все, да и поделить…».

Никто даже не задумывается, что великий русский писатель М. А. Булгаков принадлежал привилегированному состоянию (был «духовного звания» во втором поколении, попович), и все его творчество проникнуто собственной горечью за потерю сословных прав, которая гениально раскрывалась через сарказм, иронию или мистику. В этом смысле он, конечно, был антисоветчиком, даже если опустить службу в Белой армии.

Но будь он выходцем из крестьян, как С. А. Есенин, например, антигероем его «Собачьего сердца», скорее всего, стал профессор Преображенский с какой-нибудь сакраментальной и жизнеутверждающей фразой типа «законного требования на нашу щедрость уже более не будет». Потому что историческая правда (если, конечно, она кого-нибудь интересует) заключается в том, что «крестьяне были обмануты и ограблены, вышли из рабства у помещиков в кабалу к тем же помещикам» (Н. А. Троицкий). Не говоря уже о том, что «в руки первенствующего сословия после 1861 г. перешло не менее 10 миллиардов рублей» (Н. А. Рубакин).

Но самое главное – это и есть «темная материя» наших социальных отношений – заключается в том, что в военном обществе делить нужно не собственность, а обязанности!

Непонятно, правда?! Но если допустить, что в нашем понимании собственность является частью прав, которые обеспечивают выполнение обязанностей, то все встанет на свои места, тогда все станет понятным. Потому что корень наших социальных отношений кроется именно в обязанностях, а не в правах!

Подражая Западу в его спекуляциях на тему прав человека, мы гоняемся за призраком и теряем самих себя, теряем свою историю, свои корни. А это и есть наш никем не осознанный особый путь, о существовании которого не знает не только Ричард Пайпс, но и мы сами. Все гоняются за какой-то особенной духовностью, за какими-то утерянными идеалами, за какой-то «Четвертой политической теорией», не подозревая, что наш особый путь – это социальная справедливость. Она давно превратилась в «преданья старины глубокой». Но это не значит, что ее не было.

Здравый смысл подсказывает, распредели обязанности за всеми поровну, введи за их исполнение ответственность (сословную, а не только уголовную), и получишь социальную справедливость, примерно так, как это было до 1785 года или, в худшем случае, до… ХХ съезда КПСС.

И это при неравенстве прав, собственности и доходов!

Конечно, это действительно несколько ограничивает права и свободы человека, в западном понимании демократии, естественно. Но в мире давно существует прекрасный образец того, как «жесткое авторитарное государство» может строить успешное общество без этой химеры. И называется он просто – Сингапур. Там в значительной степени ограничены права собственности и права человека, что, тем не менее, не мешает ему процветать.

Мы, естественно, не Сингапур, поэтому полумерами здесь не обойтись. У нас «под ружье» нужно поставить всех, но это совсем не значит отмену частной собственности, ее передел или возврат сталинских репрессий. Это значит отказ от «чикагской школы», по лекалам которой наши либералы выстроили в 90-х годах существующие ныне социальные отношения. И это же означает, что «под ружье» мы должны поставить не силой страха, а силой закона. Закона с отчетливым сословным содержанием! Причем общество интуитивно уже идет по этому пути, ведь классные чины есть, их установил Указ Президента РФ № 113 от 01.02.2005. А нынешнее казачество и духовенство вполне можно квалифицировать как привилегированные сословия, не говоря уже о чиновниках. Отличительной чертой сословного законодательства должны стать не столько права, сколько обязанности, связанные в круговую поруку. Тогда и собственность у нас станет другой – условной, как это было в нашей истории с самого начале, задолго до рождения капитализма.

Отчасти эта система уже существует, но именно как неписанный закон, как обычай, как «понятие», а значит, как незаконное привилегированное право, порождающее коррупцию и криминал, кумовство и наследственность, как отношения личной преданности и незаконной круговой поруки, питающие ту же коррупцию и тот же криминал, борьба с которыми в нынешних условиях напоминает борьбу с ветряными мельницами. Наверное, поэтому у нас «все рабы и все деспоты».

Самое удивительное, что, как показывает богатая криминальная практика последнего десятилетия, многие владельцы крупных частных компаний или банков, лицензии которых ЦБ отзывает пачками почти каждый день, не считают свою собственность вполне частной, она для них чисто условная – только на прокорм, кормушка. Примерно так же относятся к своей должности и некоторые высокопоставленные чиновники, скандалы с которыми в последнее время поразили воображение видавших виды россиян. Никто из них с самого начала и не собирался «служить», никто не собирался ничего развивать или вкладывать, в противном случае они не вынимали бы из своей частной собственности миллионы долларов и не прятали ли бы их за границей. И не прятались бы там сами.

Больше того, даже те из предпринимателей, которые считаются вполне законопослушными, держат своим капиталы в оффшорах, а борьба за их возвращение на родину практически ни к чему не ведет. По свидетельству Н. А. Кричевского, 63,2 % всех крупнейших фирм России, за исключением компаний с госучастием, зарегистрированы за рубежом.[542] В данном случае криминальная статистика и практика оффшоров показывает нам неписанный закон никем не признанного сословного капитализма – капитализация прибыли и национализация убытков. Работа «в порядке миража», как говорил Скумбриевич из «Золотого теленка».

Но если восстановить рожденную историей условность частной собственности, то, возможно, мираж рассеется – тогда и коллективные договоры приобретут совсем иное содержание. Тогда и теневая экономика сократит свои границы, повысится собираемость налогов. Не выполнил планы в течение 3–5 лет – потеряешь «права состояния». У помещиков же отбирали поместье в опеку, если они разоряли своих крестьян, а у фабрикантов фабрики – «за неразмножение», и передавали другим,[543] более расторопным.

Главное – частная собственность в нашей стране не должна быть абсолютно частной и абсолютно священной, она должна быть условной, как средство для справедливого исполнения социальных обязанностей, как средство для честной и беспорочной службы.

Не царю, естественно, а народу!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.