Диктатура Временного правительства – диктатура без власти

Диктатура Временного правительства – диктатура без власти

Сегодня социализм – это как какое-то «проклятье фараонов». А тогда о нем мечтало несколько поколений, им грезили, его приближали как могли. В России эти идеи овладели практически всеми слоями общества (в 1918 г. монархист В. В. Шульгин называл это массовым помешательством[446]), поэтому неудивительно, что даже такой крайне правый политический деятель как П. Н. Дурново предсказывал социальные потрясения именно с социалистическим содержанием.

Но если почитать протоколы и стенограммы Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, то станет ясно, что в феврале-марте 1917 года идеи научного социализма там никак не были представлены. Было много социалистической риторики, трескотни, но коммунизма в подлинном смысле слова там не было, несмотря на то, что к руководству Советом пришли социалисты. Социалисты по убеждениям, но по происхождению дворяне или выходцы из других привилегированных слоев.

Они рассматривали войну как империалистическую, захватническую, каковой она, конечно, и была, считали, что она ведется в интересах эксплуататорских классов, поэтому остановить ее можно только объединив усилия пролетариев всех стран и, соответственно, демократическим миром «без аннексий и контрибуций», как призывала Циммервальдская конференция социалистов. Отсюда всеобщее ожидание мировой революции, над которой сегодня не издевается только ленивый. Отсюда же разногласия в среде социалистов по вопросу о том, как достичь мира и, соответственно, в вопросе о власти – ведь если мировой пролетариат не поддержит русских пролетариев, то революция будет обречена на поражение.

Но объединяла всех, социалистов и несоциалистов, давнишняя мечта об Учредительном собрании, буквально все политические силы страны ждали его созыва как манны небесной. Оно должно было закрепить «завоевания» Февральской революции, обеспечить решение демократических задач, связанных с реализацией общегражданских «буржуазных» свобод человека – демократическая республика, всеобщее избирательное право, 8-часовой рабочий день и т. д. Видимо, поэтому Февральская революция всегда считалась буржуазно-демократической, хотя сейчас стараются не говорить об этом вслух. В чем же «буржуазность» буржуазной революции, если использовать оценки социалистов начала ХХ века? Во Временном правительстве, куда вошли представители Прогрессивного блока или в его политике?

На наш взгляд, если в политике, лучше сказать, в действиях социалистического Совета не было социализма, то и в действиях (политикой их тоже не назовешь) буржуазного правительства не было ничего буржуазного. А причина проста – ни тот, ни другой не были ни социалистами, ни «буржуями». Больше того, и социалисты, и члены буржуазного правительства в большинстве своем принадлежали высшему сословию (председатель Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов Н. С. Чхеидзе был дворянином, а член Исполкома И. Г. Церетели – князем). Принадлежность к сословию определялась не наличием собственности на те или иные средства производства, не размерами капитала и даже не единством политических взглядов, а наличием особых прав.

Крестьянин мог быть богатым, иметь наемных работников, торговлю или лавку в городе, но при этом не иметь прав, а князь – бедным (относительно, конечно). Однако он пользовался значительными правовыми привилегиями, например, на получение образования, должности, чина или «места», на получение дворянского кредита под залог имения на 67 лет (!), на передвижение в пространстве, на покупку и продажу земли, на ведение предпринимательской деятельности и, наконец, на гуманное обращение в случае ареста…

В этом смысле первый глава Временного правительства, которого депутат А. А. Бубликов характеризовал как «положительным его несчастьем», «вечно растерянный, вечно что-то забывший, ничего не предусматривающий, постоянно старающийся всем угодить, всем быть приятным, ищущий глазами, кому бы еще уступить»,[447] кадет, князь Г. Е. Львов мало чем отличался от социалиста-революционера А. Ф. Керенского. Несмотря на различие в политической ориентации, они принадлежали одному и тому же социальному классу – высшему сословию. Оба были дворянами, хотя богачами не были. Их нельзя отнести к буржуазии как, например, министра финансов М. И. Терещенко, сказочно богатого сахарозаводчика, который принадлежал «войсковому сословию», и одновременно был самым «анекдотичным элементом кабинета» со стажем «маленького чиновника по балетной части».[448]

Вообще понятие «буржуазия» довольно расплывчато и неопределенно. И до сих пор нет единого и точного понимания этого термина. В марксизме считалось, что класс буржуазии появляется в капиталистическом обществе, что это «класс собственников средств производства, существующий за счёт прибавочной стоимости, получаемой в результате применения наемного труда» (Толковый словарь Ожегова).

Сейчас этот термин вышел из употребления, т. к. «с развитием безличной субъектности традиционное понимание буржуазии как класса собственников нуждается в модификации».[449] Но если принять, что капитализм в России был сословным, то есть развивался внутри ограниченного круга лиц, наделенных особыми правами, то и буржуазия была сословной, т. е. «дряблой и незрелой»,[450] как справедливо считалось в советской историографии.

Сегодня это обстоятельство никого особенно не интересует, никто даже не пытается понять, откуда взялась такая дряблость (Л. Б. Троцкий в «Преданной революции» называл ее «ничтожество русской буржуазии»). Во всем мире капиталисты – это хищники, акулы, жесткие и циничные первопроходцы, пионеры, которые не устают открывать новые области деятельности, не всегда, правда, в рамках закона. А у нас они какие-то ничтожные, дряблые и незрелые, даже паразитические.

Одну из причин называл в свое время профессор И. Х. Озеров: «русское общество жило дворянской моралью: подальше от промышленности, это-де дело нечистое и недостойное каждого интеллигента. А вот сидеть играть в карты, попивать при этом и ругать правительство – вот настоящее занятие мыслящего человека».[451]

Другую причину «дряблости» отечественных капиталистов можно найти, как ни странно, в финансовой реформе С. Ю. Витте, который широко распахнул двери для иностранных инвестиций в Россию. Благодаря этому первопроходцами становились в основном иностранцы. Это они на свои капиталы создавали банки, строили новые заводы и фабрики, вели добычу нефти, прокладывали железнодорожные пути. По некоторым данным, доля иностранного капитала «в производительных вложениях достигала 72 %».[452]

Если взять навскидку какой-нибудь справочник начала ХХ века, например, «Технико-промышленная Москва» за 1913–14 годы и сравнить фамилии на первой же странице, то получим 12 условно русских (Иванов и Гаускинс, Иванов и K°, Ипатов, Трындин, Блок, Трусевич и Щетинин, Баврин, Грачев, Дергачев и Гаврилов, Добровы и Набгольц, Ефремов, Красавин) и 25 чисто иностранных (Древерман, Вильц, Кноп, Махер, Розенблюм, Сумнер Джон, Циммер, Шпис и Прен, Эльзасское машиностроение, Юнг, Гаген, Бирн, Виллер, Гаген и Йогансон, Гакенталь, Гальперин, Гельестранд и Гентеле, Дангауер и Еайзер, Кертинг, Клейн, Шанцлин и Беккер, Кудлинг, Кютнер, Лангензипен, Либер, Лившиц).[453] То есть при случайной выборке получаем результат 1:2.

При этом риска для иностранцев было немного, так как они пользовались значительными привилегиями даже не будучи подданными Российской империи. Как отмечает Н. П. Ионичев, «на практике русское правительство не только не стесняло в правах иностранных предпринимателей, но в ряде случаев ослабляло действие ограничительных установлений».[454] А доход на вложенный капитал для них был выше, чем в других странах, что обеспечивалось заниженным на треть курсом золотого рубля.[455] В этих условиях нашей «буржуазии» особенно и делать-то ничего не надо было, потому что «покупая в России земельные участки для сооружения промышленных предприятий или приобретая действующие заводы, рудники, шахты, иностранные компании обычно рассчитывались с прежними владельцами соответствующими их стоимости пакетами акций».[456]

У А. П. Чехова в «Вишневом саде» очень тонко подмечена эта особенность того времени в образе помещика Симеонова-Пищека, к которому в последний момент как-то особенно по-доброму отнеслась обычно суровая к нему судьба:

«Вот, думаю, уж все пропало, погиб, ан глядь, – железная дорога по моей земле прошла, и… мне заплатили. А там, гляди, еще что-нибудь случится не сегодня-завтра…». И действительно случилось: у вечного должника-попрошайки англичане «нашли в земле какую-то белую глину», и он «сдал им участок на двадцать четыре года».[457]

Таким образом, наши держатели акций обладали капиталами просто в силу своих сословных прав, ведь земля и промыслы могли принадлежать только высшим сословиям в качестве привилегии (монопольная земельная рента). До 1861 года по закону, а после изменения законодательства, особенно после постановления Госсовета от 8 июня 1898 года, и расширения прав на предпринимательство формально для всех сословий – в силу сложившихся обстоятельств, по традиции. Это во многом объясняет тот факт, что доля вложений отечественных капиталистов в производительную сферу все равно составляла лишь 28 %.[458]

Это также значит, что они в массе своей существовали за счет пассивного дохода, который им обеспечивали сословные права, и поэтому были «дряблыми и незрелыми», и все были очень похожи на Илью Ильича Обломова (если кто помнит из школьной программы) или на того же Симеонова-Пищека.

Но права эти распространялись не только на тех, кто занимался предпринимательством в соответствии с его положением «по отношению к средствам производства» и по его «роли в общественной организации труда». Эти права распространялись и на тех, кто не имел никакого отношения к производству – на художников, писателей, врачей, преподавателей, чиновников, учителей, популярных артистов, управляющих и т. д. То есть на всех тех, кто обслуживал и материальные, и барско-досуговые потребности отечественной «буржуазии». На всех тех, кто имел хоть какое-нибудь образование и принадлежал к так называемой интеллигенции, к «образованному обществу», которое, в нашем понимании, с начала ХХ века слилось с высшим сословием, наполнив его новым содержанием.

В этом смысле понятие буржуазии распространялось на всякого, кто обладал хотя бы некоторым правовым преимуществом перед низшим сословием, всякий, кто имел образование и «место», кто не одевался в мужицкий армяк или лапти – а таковых было абсолютное… меньшинство, совершенно чуждое своему народу. Не случайно В. Г. Короленко отмечал, «все образованные люди – в сюртуках ли или в мундирах – представлялись русскому крестьянину на одно лицо: хитрыми врагами».[459]

Фактически одежда и образованность стали внешними признаками сословности (а у образованности были свои признаки – очки и шляпа, долгие годы будоражившие покой советских граждан, при всяком удобном случае коривших их обладателей: «а еще в очках, а еще в шляпе!»). Это обстоятельство облегчало поляризацию общества на «мы», которых было абсолютное большинство, и «они», правящие сферы, как называл их министр земледелия А. В. Кривошеин (правда, у него наоборот).

Теперь давайте подумаем: если принять Временное правительство, например, за исполнительную власть, (а А. Ф. Керенский в своих воспоминаниях «Россия на историческом повороте» утверждал, что оно сосредоточило в своих руках и исполнительную, и законодательную власть[460]), то тогда Совет – это какая? В. И. Ленин считал, что это «второе, побочное правительство», которое добровольно отдает власть буржуазии в силу несознательности, рутины, забитости и неорганизованнсти масс.[461] Но поскольку мы полагаем, что власть есть произведение верхнего социального потенциала и права (Пв*Пр= Вл), то на вопрос о власти здесь придется посмотреть по-другому.

Несомненно, у Совета было право, этим правом его наградили солдаты и рабочие Петрограда, передав ему значительную часть своей социальной энергии, «аккумулировав» ее в его лице. Это право нигде не было записано (этим социальное право отличается от юридического), но это не значит, что его не было, иначе не было бы и Совета. Иначе и Временное правительство не выделило бы ему на «организационно-политическую работу» 10 млн рублей.[462] Но была ли у Совета власть в том смысле, который мы в нее вкладываем – Пв*Пр? Случайно собранные социалисты, вырванные вооруженной толпой из тюрьмы, растерянные и дезориентированные, лишенные инструментов административного управления, они лихорадочно пытались решать текущие задачи под давлением и с помощью восставших рабочих и солдат.

Нужно было обеспечить город продовольствием, дровами и углем, восстановить работу транспорта и предприятий, обеспечить правопорядок на улицах и защитить революцию от «происков» старого режима. Совет сразу начал заниматься решением этих проблем, но, тем не менее, задачу взять власть и сформировать правительство он перед собой не ставил, а вел лишь переговоры с бывшими депутатами Госдумы, которые торопились встать у руля.

«Власть, идущая на смену царизма, – писал в своих «Записках о революции» один из руководителей Совета в тот момент Николай Суханов, – должна быть только буржуазной. Трепова и Распутина должны и могут сменить только заправилы думского «Прогрессивного блока». На такое решение необходимо держать курс. Иначе переворот не удастся, и революция погибнет».[463] Сегодня читать такие вещи довольно странно, и в данном случае трудно не согласиться с В. И. Лениным, – власть сама упала в руки людям, а они ее отдают.

Тем не менее, с нашей точки зрения, социалисты в тот момент действительно не могли взять власть, потому что у них не было верхнего потенциала (Пв). Вернее, их социальный потенциал не достиг необходимой для взятия власти величины, хотя бы потому, что они просто не знали, что с ней делать. Даже знаменитый Приказ № 1 не был изобретением Исполкома Совета, который составляли в основном профессиональные революционеры. Он пошел на его создание только под давлением возбужденных солдатских масс (три тысячи делегатов Петроградского Совета, и почти все в шинелях).

Это в значительной степени подтверждает стихийный характер народного выступления, отсутствие в нем организующего начала или чьей-то воли, не говоря уже о целенаправленной политике. Н. Н. Суханов, непосредственный участник тех событий, прямо это подтверждает: «Приказ этот был в полном смысле продуктом народного творчества, а ни в каком случае не злонамеренным измышлением отдельного лица или даже руководящей группы…».[464]

Но и Временное правительство не стало властью, потому что у него не было ни права, ни верхнего потенциала (Пр, Пв). Парадокс ситуации заключался в том, что сформировав «буржуазное» правительство, парламент (точнее, группа его бывших депутатов), как обязательный элемент любого демократического государства, после революции просто куда-то испарился, не проводил официальных заседаний, не рассматривал законы, не заслушивал министров.

Сегодня это обстоятельство тоже никого особенно не интересует. Из почти ста работ, посвященных отдельным сторонам работы Государственной думы разных созывов и представленных на сайте РГБ, нет ни одной посвященной послереволюционной судьбе Думы до момента ее роспуска А. Ф. Керенским в сентябре 1917 года. Ее послереволюционная судьба просто выпала из всех современных учебников, методичек и популярных изданий. Она никому не интересна, видимо, потому, что никто не видит в ее исчезновении ни интриги, ни проблемы.

А между тем отсутствие парламента в буржуазном и демократическом государстве, да и вообще в любом государстве, это и есть главная интрига, и главная проблема! Ведь парламент был даже в Российской империи, при самодержавии. А в республике, каковой, по словам А. Ф. Керенского, Россия стала после 27 февраля, его не стало («с этого момента Россия, по сути дела, стала республикой, а вся верховная власть – исполнительная и законодательная – впредь до созыва Учредительного собрания переходила в руки Временного правительства»[465]).

Чудеса какие-то! Но если в государстве нет парламента, а правительство сосредоточило в своих руках и исполнительную, и законодательную власть, называть его республикой даже как-то странно, потому что отсутствие главного демократического института, каковым является парламент, свидетельствует о присутствии… диктатуры. Третьего не дано.

А. Ф. Керенский не зря проговорился, что Временное правительство сосредоточило в своих руках и исполнительную, и законодательную власть – это грело его честолюбие, он ощущал, что власть у него в руках. Но тогда что это, если не диктатура в чистом виде? При этом форма диктатуры может быть любой – самодержавие, например, олигархия, военная диктатура или партийная, диктатура одного лица или нескольких лиц. Все дело в том, что законодательная база в условиях диктатуры пишется, трактуется, а главное реализуется узким кругом лиц через их ощущения и в их же личных интересах (невольно вспоминаешь новейшую историю Украины).

Временное правительство в этом смысле не было исключением. Оно представляло собой как раз узкий круг лиц, действующий в собственных противоречивых интересах, в числе которых, с одной стороны, конечно, было стремление стабилизировать обстановку и снизить социальное напряжение, а с другой – выполнить обязательства перед союзниками, поскольку война велась в их интересах и фактически на их деньги. А как известно, кто платит, тот и заказывает музыку.

Но право (Пр) Временного правительства отличалось крайне низким социальным потенциалом, поскольку, по утверждению последнего председателя Госдумы М. В. Родзянко, без соглашения с демократическими элементами (т. е. с Петроградским Советом) «не было никакой возможности водворить даже подобие порядка и создать популярную власть».[466]

Другими словами, право только что появившегося Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов М. В. Родзянко оценивал дороже права Госдумы, которая на тот момент существовала уже 11 лет, и будущего Временного правительства, составленного из бывших депутатов Думы и популярных деятелей Земского движения.

Депутат IV Думы А. А. Бубликов, неизвестный широкой публике тем, что триумфально, под крики «ура» на всем пути к царской ставке, произвел арест бывшего императора, вспоминал в эмиграции: «Государственная Дума решительно никакой поддержкой в стране не пользовалась. Правительство могло ее распускать сколько угодно и в стране не раздавалось и тени протеста. Если ее не разгоняли вовсе, то только потому, что ее умели “обезвреживать” через законодательную обструкцию верней палаты и потому, что немного опасались заграницы – как бы не лишили кредита. Маразм был полнейший».[467]

И чтобы хоть как-то легитимизировать право Временного правительства в его состав было решено ввести «социалиста» А. Ф. Керенского, который уже успел стать членом Совета. Нет, не так, простите. А. Ф. Керенский сам туда «втерся» по своей инициативе (говорят, он был масоном, как, впрочем, и все правительство) и в нарушение решения Совета, отказавшегося от участия в правительстве, сам он об этом вспоминал так: «Надо немедленно сообщить по телефону о согласии принять пост в правительстве, а уж потом отстаивать это решение на общем заседании Совета».[468] А получилось, в общем-то, хорошо – спас правительство, хотя и временное, хотя и на какое-то время, продемонстрировав при этом его полную никчемность (а оно на тот момент было самым образованным правительством в истории России).

То есть популярность общественных и политических деятелей, чьи имена были широко известны в стране, проигрывала даже не то чтобы популярности, а отсутствию популярности у Совета – ведь его существование было слишком коротким для ее появления. Именно поэтому можно смело утверждать, что Временное правительство, не опиравшееся на парламент, и позаимствовавшее у Совета недостающую ему легитимность в лице «социалиста» А. Ф. Керенского, должно было неизбежно превратиться в диктатуру.

Но диктатуру кого, буржуазии или социалистов? Выше мы выяснили, что ни у тех, ни у других, не было верхнего потенциала (Пв), а значит, не могло быть и власти. И что же, выходит, что это была диктатура без власти?

Дикость, конечно, но логика – вещь упрямая.

К тому же некоторые хорошо информированные современники именно так все это и понимали. Управляющий делами Временного правительства В. Д. Набоков вспоминал о нем как о формально облеченном диктаторской властью, которую оно должно было еще завоевывать и укреплять.[469]

Так и есть – диктатура без власти и с дефицитом легитимности, иначе зачем же ее завоевывать и укреплять?

В этом заключается главное противоречие «буржуазного» этапа революции. С одной стороны, объективные условия требовали максимальной мобилизации всех сил общества для выживания в условиях жесточайшей и кровавой мировой войны, требовали диктатуры. С другой, высшее сословие, случайно оказавшееся у кормила власти, принадлежавшего до этого аристократии, решило посеять на российской почве семена западной демократии, т. е. провести социальную демобилизацию, в условиях мировой войны, между прочим.

Этот феномен, никем до сих пор неоцененный, стал источником какой-то неразберихи, непознанным социальным фактом, который, как и всякая физическая материя, в соответствии с теорией Э. Дюркгейма, не терпит пустоты. Но если у диктатуры нет власти, она должна чем-то ее заполнить. В таких случаях, как показывает история, она превращается в бонапартизм, т. е. во власть одного или нескольких человек, заполняющих пустоту государственного безвластия своей волей, своей инициативой, своим миропониманием и своей… безответственностью. К демократии, как вы понимаете, это не имеет никакого отношения.

Шляпу Бонапарта активно примерял на себя и А. Ф. Керенский. Уже летом, понимая, что власть уходит из его рук, он начал мелко интриговать в надежде получить согласие Временного правительства на диктаторские полномочия, угрожая в противном случае уйти «к Советам».[470] А 14 сентября, так и не дождавшись полномочий, он объявил Россию Республикой, распустил коалиционное Временное правительство и сформировал Директорию из пяти человек для управления… якобы республикой. Но удержаться у власти ему не удалось, в октябре пришлось создать еще одно коалиционное правительство, на этот раз последнее «буржуазное».

Главнокомандующий, генерал Л. Г. Корнилов, так и не получивший поддержки у А. Ф. Керенского, тоже пытался установить диктатуру, правда, военную. Но ни у того, ни у другого не было никакой политической программы. Объединяло их только то, что среди ближайших и самых главных планов у них значился разгон Советов. Их не устраивало двоевластие, оно лишало их права на власть.

История нам прямо показывает, что нелегитимное Временное правительство было диктатурой только по форме, а по содержанию… «болотом». Даже не тем, которым прославилась Великая французская революция, и которое металось между якобинцами и жирондой, а просто обычным человеческим, ни на что не годным болотом, что, конечно, только стимулировало мотивы бонапартизма. Это во-первых.

А во-вторых, поскольку в составе Временного правительства первого состава не было ни одного представителя низшего сословия, то естественно предположить, что оно представляло собой диктатуру высшего сословия. Это также значит, что власть, выпав из рук аристократов и из рук высшего чиновного сословия, …к нему же и вернулась, но уже без аристократов (хотя его первый председатель был князем) и без социальной власти, без легитимности.

Что делать с властью, высшее сословие не знало, потому что веками жило за спиной государства, служило ему, получало западное образование, жило по западным стандартам, ни в чем себе не отказывая. И было совершенно чуждо жизни народа, не знало его и не понимало. Оно было чужим в своей стране!

Как отмечал в 1920 году бывший московский голова и эсер В. В. Руднев, «нужно ли скрывать, что первая в истории русской интеллигенции свободная, без опеки и помех власти, встреча со своим народом – таким, каков он есть в действительности, – была жестоким ударом по обычной сентиментальной идеализации его; что непосредственное участие в государственной жизни впервые не в качестве безответственной оппозиции разрушило наивную веру в универсальную применимость заимствованных в Зап. Европе книжных догматов; что в новом свете предстала перед нею ценность национального идеала и пр.».[471]

Опять какой-то парадокс! Точно такой же, как и капитализм в России – развивался бешеными темпами, а за что ни возьмись, одни пережитки в объеме 66,7 %. Это если игнорировать сословную структуру общества. А если принять ее за основу всех социальных отношений, тогда многое становится понятным. В том числе и диктатура Временного правительства. Потому что при отсутствии политических классов и классовой борьбы в том смысле, который в нее вкладывали тогда и продолжают вкладывать у нас сегодня, ничего не остается, кроме сословий и борьбы за сословные права и, соответственно, кроме диктатуры одного из сословий, в данном случае – высшего.

Во Франции в XVIII веке «выравнивание» сословных прав прошло через самопровозглашенное Национальное собрание представителей третьего, т. е. низшего сословия, по сути своей уже вполне буржуазного, превратившееся в ходе революции в Учредительное собрание, которое и приняло «Декларацию прав человека и гражданина». У нас Государственная Дума, несмотря на всесословный характер, на практике всегда была представительным органом только высшего сословия.

Так, в IV-й, последней Думе, даже не самой показательной в этом смысле, порядка 77 % депутатов принадлежали именно ему – из общего числа в 437 человек 299 представляли дворянство (52,4 %), 47 – духовенство, 24 – почетные граждане, 6 – купцы (вероятно, это и была буржуазия), 20 – мещане и казаки. Низшее сословие, крестьяне – 84 человека.[472] Могли ли 84 полуграмотных и темных человека (не говоря уже о шести купцах) провозгласить себя Национальным собранием, чтобы на его основе собрать Учредительное собрание и, приняв Конституцию, поднять свои права на уровень прав высшего сословия и создать демократическое государство?

Вопрос, конечно, риторический. Но все-таки это были лучшие представители низшего сословия – худо-бедно знавшие грамоту, обладавшие и капиталом, и имуществом. Судя по всему, этого мало для того, чтобы предъявить свои претензии на социальные права. Секрет кроется в том, что они не были мобилизованы и представляли даже не 15 % кулацких хозяйств, а самих себя лично. Их интересы стояли в стороне от интересов основной массы «сельских обывателей», лишенной всяких прав, а значит, и возможностей хотя бы немного подняться из нищеты и бесправия.

Солдаты, те же крестьяне, были мобилизованы в буквальном смысле слова. Отсюда их социальная сила. Можно сказать, что социальный потенциал восставших полков был настолько высок, что даже действующая армия не смогла ничего им противопоставить. Это не удивительно, так как социальный потенциал фронта, как мы установили выше, имел обратную полярность, а значит негативно заряженный потенциал тыла А1:Т3 = КС(–4) определял социальные отношения в целом и не оставлял фронтовым частям, испытанным в кровавых боях, ни одного шанса на победу – тыловиков было как минимум в три раза больше. И именно тыловики теперь определяли судьбу не только армии и фронта, но и вообще судьбу всей страны. Каждая новая волна разложения армии, утверждал генерал Н. Н. Головин, приходила с тыла.[473]

В этом смысле трудно переоценить фундаментальный и совершенно не оцененный исследователями документ, который радикально изменил все социальные отношения в России.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.