О причинах русской «революции»

О причинах русской «революции»

Каждой цивилизации подобает писать особое обществоведение. Глобализация как процесс, как бы мы к нему ни относились, в этом смысле ничего не меняет. Если даже где-то когда-то все человеческие культурные потоки сольются воедино, это не значит, что эти потоки всегда были едиными — напротив, они всегда были различными. Глобализация может уничтожить старые летописи или подменить их, но она не может заставить летописцев воскреснуть и переписать эти летописи.

Общечеловеческая глобализация не имеет своих отцов-родоначальников, потому что она вся в «революциях», в отречениях от прежних поколений. В конкретной традиции-цивилизации есть отцы и они постоянно воскресают в своих потомках. В этом смысле для истории России важнейшим принципом является принцип воскрешения отцов, воскрешения предков, воскрешения духа, восстановления традиций вопреки всем переломам. Это, конечно же, не повторение одного и того же, не дурная бесконечность. Всякий раз после выхода из Смутного времени происходит сложнейшая мутация национальной традиции. Однако при этом мы спустя какое-то время признаем в ней ее самою, видим, что то дело, которое делали наши предки, и то, что мы делаем сегодня, в конечном счёте, единое великое дело.

Говоря о причинах и факторах русских «революций», в начале я бы сделал важное методологическое уточнение. С точки зрения теории хаоса, нужно смотреть на революции в свете той переакцентировки, которая предложена этой теорией. В частности, Пригожин указал на то, что история систем представляет собой не революции как разрывы между большими стабильностями, а, напротив, короткие промежутки стабильных состояний, паузы между флуктуациями. Иными словами любая социальная система есть постоянное балансирование, переход от одного качества равновесия к другому, от одной сложности сочетания множества сил к другой. История должна исходить из описания состояний неустойчивого равновесия, которые время от времени опрокидываются в состояние полной неустойчивости, коллапса. Эти опрокидывания можно назвать Смутными временами и в них закладываются эмбрионы будущих долгоиграющих тенденций, длительных мутаций (или флуктуаций)[27].

Существует широко распространённый взгляд на причины революций, ставящий во главу угла конспирологическую версию, версию заговора. Есть большая традиция на Западе, идущая от Жозефа де Местра, Меттерниха и т. д. В наиболее объективированном виде этот подход проявился у американского исследователя Теодора фон Лауэ, который называл все революции XIX–XX вв. «революциями извне». Иными словами, революции индуцированы внешним западным влиянием. Интеллигенция в странах, подвергающихся этим процессам, в значительной своей части выступает проводником западноевропейского влияния. Иногда это либералы, иногда радикалы, зачастую и те, и другие вместе — при этом они пользуются идеологической, политической, финансовой поддержкой Запада. Надо сказать, что Лауэ за его теорию крепко доставалось от его американских коллег.

В конечном счёте, у всех так называемых революций всегда одна главная причина. Это то, что значительная часть реальной элиты вступает на путь сепаратистского по отношению к собственному народу встраивания в кажущиеся ей привлекательными глобальные порядки. Это касается в определенной мере даже Великой Французской революции, поскольку участники тогдашних революционных кружков думали, что встраиваются в высшую секту духовидцев, иллюминатов. (А за революционным проектом в его эзотерическом плане «торчали уши», конечно же, Великобритании.) При этом революционеры должны на кого-то опираться внизу, поэтому они выступают как подстрекатели недовольных толп.

В конечном счёте, у всех так называемых революций всегда одна главная причина. Это то, что значительная часть реальной элиты вступает на путь сепаратистского по отношению к собственному народу встраивания в кажущиеся ей привлекательными глобальные порядки.

Исключение из этого правила — иранская «революция» 1979 года. В этом случае мы имеем дело со свое образным взрывом реакции в обратную сторону, сторону самобытности. Вообще говоря, в Иране сама этимология понятия революции оказалась оправданной. Ведь это латинское слово означает возвращение на предназначенную траекторию развития. Пожалуй, только иранская «революция» оправдывает эту этимологию, потому что там от монархии перешли к более раннему (генетически, историософски) этапу, — теократическому управлению. В случае же с другими революциями происходит подмена изначального смысла этого слова.

С другой стороны, и это тоже уже давно замечено, многие революции, особенно в XX веке, предъявляя радикальную программу переустройства мира, на выходе давали откат от глобализации обратно, внутрь своего национального порядка, то есть фактически производили более мощную реакцию, чем если бы революции в данном обществе вообще удалось избежать.

Все Смутные времена, по моему глубокому убеждению, происходят на определённых демографических циклах. Существующая структурно-демографическая теория (Д. Голдстоун, Ч. Даннинг, у нас — С. Нефедов) пытается описывать причины революций или «брэйкдаунов» на статистических цифрах динамики народонаселения, процессов колонизации, увеличивающих экологическую нишу этноса. В оптике этой теории два процесса, демографический и колонизационный, накладываясь друг на друга, создают ту самую канву, на которой можно увидеть, в какие моменты может произойти революция, а в какие нет. При этом учитываются взаимоотношения в треугольнике: народ — элиты — государство. Однако базовым фактором всего процесса является динамика народонаселения и связанная с ней динамика цен и стоимости рабочей силы. Эта теория более тонкая, чем старая мальтузианско-рикардианская теория, выводившая линейную взаимосвязь между количеством населения и нуждой. Здесь речь идет о других зависимостях, в частности, зависимости социального и юридического напряжения системы от перенаселения. Такого рода перенапряжения возникают после того, как долгое время идет «демографическое сжатие»[28].

Представим себе, говорит Голдстоун, что крестьяне за 20–30 лет удвоились в числе. Что произойдёт на выходе в стране с господством майората (системы, когда наследство достается старшему сыну)? Количество безземельных крестьян, не получающих долю, возрастёт за этот период не в два, а в десять раз. Естественно, это будут в первую очередь люди молодые. Эту социальную агрессию, эту свободную энергию во избежание социального взрыва нужно куда-то направлять.

Я не являюсь сторонником структурно-демо графической теории, тем более классического мальтузианства, которое много поработало над обоснованием различных людоедских идеологий. Многое в этих теориях неточно и прямолинейно[29]. Но фактор демографического взрыва, изобилия людских ресурсов как одной из главных движущих сил Смуты представляется для меня несомненным. Государство «взрывается» изнутри под напором изменившихся пропорций как в элите, так и в массе населения. Когда «излишки» людских ресурсов «сбрасываются» в исторических катастрофах, риск Смуты отступает.

Поразительно, что, начиная примерно с середины XVIII века и до событий 1917 года, у нас каждые 50 лет происходило удвоение населения. Причем в последние 50 лет перед 1917 годом у нас не увеличивались пахотные земли, не происходило значительной колонизации новых территорий, но рождаемость не падала. С точки зрения и мальтузианской, и структурно-демографической теорий, должно было происходить спонтанное ограничение рождаемости, однако, оно не происходило. Теоретики (тот же Нефедов) объясняют это только одним — росла урожайность. Крестьянам удавалось за счет роста урожайности прокормить своих детей, но прокормить их на уровне бедности, на грани близкой к нищете.

После отмены крепостного права большое количество крестьян пошло в отходники, часть пошла в пролетариат. Но в этих слоях, на мой взгляд, как раз накапливалась самая острая социальная агрессия — наряду с «природными» носителями революционной идеи (либеральными западниками, радикальными нигилистами и инородцами, отрицающими имперский уклад). Потому что, будучи оторванными от родного гнезда и оставаясь в сущности крестьянами, представители «новых слоев» не находили себе в этой жизни того оптимального места, которое в их культурной картине мира они должны были бы занимать. По свидетельству знатока крестьянской психологии А. Н. Энгельгардта, все бывшие крестьяне, ушедшие в наемные работники, даже преуспевшие при этом, считались в народе батраками или лакеями, и эта доля рассматривалась как несчастье, поскольку в ней видели утрату человеческого достоинства (свободный крестьянин, кормилец, который сам себя и других кормит, превращался в наймита, угождающего тому, кто ему платит). Раскрестьянивание порождало среду мощного социального дискомфорта.

Столыпинская реформа была попыткой разрубить узел накопившихся проблем. При этом испуганная 1905 годом, наша элита разрабатывала и гораздо более смелые планы аграрной реформы. В частности в высших кругах ходило предложение о том, чтобы вообще передать основной фонд помещичьих земель крестьянам. Несомненно, реализация такой идеи — фактически «черного передела» сверху — могла бы в принципе предотвратить 1917 год.

Столыпинская реформа — это было движение в ином направлении, пошли по так называемому «прусскому пути развития», была поставлена задача — постепенно уничтожить общину. Возникает вопрос, а почему встала такая задача? Ведь в русской консервативной и народнической традиции община считалась высшей формой социальной организации, залогом будущего счастливого развития. Об этом писали славянофил Хомяков, западник Кавелин, великий ученый Менделеев. И даже Карл Маркс в своем письме Засулич такую трактовку поддержал.

В общине верхи усмотрели угрозу существованию государственного строя по двум причинам. Во-первых, община воспроизводила старую демографическую ситуацию и побуждала крестьян рожать детей. По традиции, она выделяла молодым семьям землю по количеству едоков. В этом смысле община была источником демографического взрыва. А во-вторых, события 1905 года, когда впервые столь масштабно запылали помещичьи усадьбы по стране, показали, что сельский сход стал той формой самоорганизации, которая могла приговорить согласно принципу круговой поруки: всем участвовать в разграблении имения барина. И это были факты достаточно распространенные[30].

Не поэтому ли наши верхи захотели превратить деревню в буржуазную, атомизировать её, сделать более «правильной», более европейской, а излишки населения сбросить на Дальний Восток и в Сибирь? Столыпин не успел развить скорость и размах совей реформы — ему удалось лишь слегка сгладить тот бурный демографический рост в Центральной России, который объективно создавал питательную среду будущей Смуте.

В диаграмме, составленной по просьбе автора В. А. Башлачевым, наглядно демонстрируется демографический фон двух Смут XX века — каждой из которых предшествовала не стагнация, а мощный рост напора жизненных сил, отраженный в динамике народонаселения. То же самое касается Смуты начала XVII века, которой в XVI веке предшествовал демографический взрыв. Для наглядности две кривые отражают рост населения русской и нерусской части державы[31].

Демографический взрыв отражал процесс взрывного роста энергетического потенциала русского народа, его жизненных сил. Выросло число людей, наполненных предощущением лучшего будущего, перемен, необходимости переустройства жизни. Определяющей причиной событий 1917 года стало не недоедание, не нужда[32] (перебои с поставками хлеба послужили лишь поводом для волнений и никто не воспринимал их тогда как политически серьезное событие). Определяющие факторы следует искать в том, что необычайно выросли ставки и амбиции активных социальных слоев общества, было огромное самомнение и интеллигенции, и духовенства, и низших классов. Всем казалось, что «мы сами с усами».

С моей точки зрения, истинные причины революции с разных сторон описывают, но до конца не ухватывают обе спорящие стороны. Историки-демографисты (С. А. Нефедов) улавливают ключевой фактор социальной динамики, создающий ситуацию Смуты, но впадают в вульгарный схематизм и вынуждены отрицать факты реального роста благосостояния низов общества. Им не приходит в голову, что революции делаются не голодными и забитыми, а довольно-таки сытыми и самоуверенными людьми и группами. Сторонники подхода «издержек модернизации» (Б. Н. Миронов) верно указывают на то, что революционный кризис был болезнью роста, а не упадка или конца развития, однако у них революция оказывается почти что случайностью, результатом «особых обстоятельств» и поэтому они вынуждены преувеличивать фактор войны.

В воздухе империи носился электрический заряд предчувствия переустройства жизни, тоски по такому переустройству. В значительной степени к переустройству жизни стремилась и власть в лице Государя Николая II, к которому я отношусь с большим уважением. Этот Государь, во многом оклеветанный перед потомками и недо оцененный современниками, двигался в правильном направлении, но при этом по темпам явно отставал от задач времени.

Величина задач переустройства русской жизни была огромна. Необходимо было в исторически короткие сроки перераспределить трудовые и социальные ресурсы и потоки, осуществить бурную экспансию, прорывное развитие. Это могла бы быть военная экспансия, тогда для неё нужно было радикально модернизировать армию и промышленность. Это могло бы быть освоение Сибири и Дальнего Востока, то есть преимущественно инфраструктурная модернизация. В любом случае здесь требовался масштаб Ивана Грозного или Петра Великого. Поскольку Романовы и правящие элиты личность такого масштаба предложить не смогли, произошла так называемая «революция», которая такого востребованного лидера стране предложила.

При всем уважении к достижениям Сталина, его прорыв был осуществлен не просто не оптимальным, а предельно радикальным сценарием, вынужденным и извращенным. В результате этого прорывного развития мы надорвались. Но виноват в этом, собственно, не Сталин. Он сумел найти выход из ситуации почти безнадежной. Ведь его программа прорывного развития была реализована с большим историческим запозданием — начав реализацию этой программы на несколько десятилетий раньше, Россия избежала бы Смуты и ее трагических издержек. Сам Сталин в разговоре с Черчиллем в 40-е годы оценивал период коллективизации начала 30-х годов как самый страшный и тяжелый в своей политической судьбе. С внутренней русской точки зрения, этого не должно было быть в нашей истории — такая цена модернизации была чрезмерной. И в то же время зададимся вопросом: могла ли сталинская система иначе выйти из ловушки, в которую загоняли ее международные хищники?

В итоге Смуты и ее последствий «излишки» русских сил были «сброшены» в ходе двух мировых войн и гражданской войны, перешедшей из горячей фазы затем в продолжавшийся несколько десятилетий социальный террор. Мы потеряли темп роста и из бурно растущей нации уже в середине XX века превратились в демографически стагнирующую. А могли бы, как прогнозировал Менделеев, быть на 200 миллионов больше, с иной пропорцией между русскими и азиатами в империи и с принципиально другим укладом жизни. Не с выкорчеванной крестьянской цивилизацией, а с современной цивилизацией на органичном традиционном фундаменте. Следующая наша Смута, 90-е годы, привела в этом плане к еще более катастрофическим последствиям.

Демографический рост сам по себе не является причиной Смут, но он является материальным выражением процессов роста жизненной энергии нации — роста не всегда созидательного, зачастую слепого и опасного. В начале XX века имел место извращенный исход из ситуации, когда возрастающий напор жизненных сил народа требовал изменений в структуре общества, создания новых институтов развития для экспансии этих сил; вместо правильной перестройки и создания передовых институтов началась разрушительная перестройка — Смута, породившая катастрофы, в которых этот напор был распылен, растрачен впустую и в результате ослабел.

Другой важный фактор «революции» — империя не успевала переваривать присоединенные территории. Присоединение Украины в XVII веке породило церковный раскол. Царь Алексей Михайлович очень долго не хотел этого плохо подготовленного воссоединения Украины с Россией. Присоединили страну с её Киево-Могилянской духовной академией, с ее церковными структурами, нашпигованными иезуитами и агентами западного влияния. Раскол был фактически предрешен.

Второй пример — Польское царство и Финляндия, присоединенные в 1812 году, которые стали движущими силами Смуты начала XX века (без этих поляков и евреев, давших львиную долю революционеров, сепаратистские элиты просто не нашли бы достаточной опоры внизу). Привисленский край, наряду с описанными выше аграрными проблемами России — это еще одна причина 1917 года. Вероятнее всего, без этого фактора ни Февральской, ни Октябрьской революций не было бы. (Говоря это, я ни в коей мере не унижаю, и не принижаю значение внутренних «русских» факторов Смуты, не пытаюсь выдать их за несущественные; я лишь указываю на то, что привнесение чужеродных культурных и религиозных компонентов в национальную жизнь приводит к трудно предсказуемым последствиям.)

Третий пример, который ярко описывает известный британский историк Доминик Ливен (сам он из рода остзейских баронов) — присоединение при Сталине в 1938 году Прибалтики и Галиции. Ливен считает, что, если бы Сталин отказался от прямого включения в СССР Прибалтики, Бессарабии, Западной Украины, то горбачёвская перестройка не сумела бы разрушить Советский Союз, субстрат этой «революции» был бы недостаточен.

Я не хочу сказать, что такая точка зрения есть истина в последней инстанции. Однако Галиция, безусловно (и мы это видим сегодня на Украине в ее текущих событиях, «евромайданах» и проч.) была той лабораторией, в которой вывели альтернативное «украинство», не свободное, а подчиненное западной цивилизации на уровне культурного кода.

Все это означает, что при расширении империи нужно закладывать механизмы переваривания и абсорбции этих пространств, этих человеческих масс, их культурной интеграции.

Все это нам уроки на будущее.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.