ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Государственная деятельность Годунова. — Окончательное покорение Кучумовой орды. — Новые города в Сибири. — Подчинение ногаев. — Дела в Грузии. — Отношение Годунова к Персии, Крыму, Турции и государствам Европейским. — Мысль о просвещении России. — Голод. — Мор.— Следствие голода и

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Государственная деятельность Годунова. — Окончательное покорение Кучумовой орды. — Новые города в Сибири. — Подчинение ногаев. — Дела в Грузии. — Отношение Годунова к Персии, Крыму, Турции и государствам Европейским. — Мысль о просвещении России. — Голод. — Мор.— Следствие голода и закрепощения крестьян и вольных слуг. — Заселение литовской украйны. — Разбои. — Самозванец изменяет своей тайне. — Бегство его в Литву. — Он в Киеве. — Он на Волыни. — Учится в Гатчинской школе. — Отправляется на Запорожье.

Мы были заняты до сих пор царем Борисом, как человеком; обратим теперь внимание на его деятельность государственную. С этой стороны он не обманул надежд земли своей. Глядя на государство, как на наследственную собственность своего рода, Борис неусыпно заботился о лучшем его устройстве, о заселении пустынь, об увеличении источников обогащения, поощрял торговлю, устраивал речное судоходство.

Хозяйственная деятельность его обратилась преимущественно на зауральские страны, богатые предметами заграничной русской торговли. Предстояло — уничтожить царя Кучума, еще державшегося на берегах Оби с толпою своих приверженцев, и обрусить Сибирь построением городов и введением правильных торговых сообщений. То и другое было достигнуто, к славе царствования Борисова. Воевода Воейков разбил Кучума на голову, захватил в плен все его семейство и отправил в Москву; Кучум сам-треть бежал к ногаям и погиб в степях. Покорив таким образом окончательно всю обширную северную Азию, Борис построил в ней города: Верхотурье, Мангазею, Туринск и Томск. Объявлены особенные льготы купцам, промышленникам, ремесленникам и всякого свободного звания людям, желающим туда переселиться. Много нашлось охотников поискать счастья в дальных странах; сибирские татаре, остяки, вогуличи скоро перемежились людьми с русскою речью и с русскими понятиями о царе и государстве. Азиатская торговля пошла год от году сильнее и прибыльнее казне.

Другой заботою царя на востоке было подчинение ногаев. Эти полудикие ордынцы разделялись на три улуса, из которых только один принадлежал России. Он назывался волжским, или уральским, и кочевал в астраханских степях, у моря, по Тереку, Куме и Волге. Другой улус, азовский, кочевал у Азова, завися от турков и крымцев; третий, альтаульский, занимал степи у Синего моря, или Арала, и был в тесных связях с Бухариею и Хивою. Борис вооружал своих ногаев против азовского улуса, ссорил, посредством астраханских наместников, его старшин между собою, напускал на него донских казаков и довел до того, что азовский улус обеднел, запустел и крымский хан лишился в нем сильного орудия против России. Альтаульский улус, напротив, Борис старался привлечь в подданство России ласками; поддерживал дружеские связи его с волжскими ногаями, а этих между тем заохочивал к вывозу в Россию бухарских и хивинских товаров позволением торговать в Астрахани без всяких пошлин.

Далее по той же черте, Борис желал примкнуть к своему государству единоверную Грузию, которая чувствовала симпатию к христианской державе и с каждым годом подпадала более и более под власть иноверных соседей, турков и персов. Еще в царствование Фёдора грузинский царь Александр поддался России, в надежде спасти еще царство от угрожающего ему магометанства и порабощения. Приняв это подданство, московское правительство должно было защищать Грузию от двух сильных её соседей, и, как ни тяжело было двигать войска в такую даль, однакож русские, по воле царя Бориса, принялись за дело единоверцев дружно: укрепили Тарки, заложили крепость на Тузлуке; работали и в тоже время сражались, оттесняя в дальние ущелия дагестанских горцев. Персы и турки между тем употребляли свои средства не дать России утвердить владычество её между Каспийским и Черным морями. С одной стороны персидский шах Аббас вооружил против Александра сына его, магометанина, — несчастный старик погиб самою горькою смертью; с другой турки вытеснили русских из крепостей; семь тысяч их, пробираясь из Дагестана в Астрахань под начальством Бутурлина, были окружены кумыками, лезгинцами, аварами, сражались отчаянно и пали в сече. Борис не оставил бы ни шаха, ни турков без отмщения, но это происходило в 1605 году, а тогда ему было уже не до Грузии. После же гибели дома Годуновых, Россия более столетия не заботилась об этой стране, и закон Магометов до конца уничтожил в ней христианство.

С юга государство Борисово было спокойно. Крымцы не смели прервать заключенный с ним мир. Их удерживали от набегов и новые крепости на границах, и нападения донцов, не дававших им покою. Татаре, со времен Годунова, стали нестрашны для России.

В заключение обзора политики Годунова с народами неевропейскими, скажем, что, дорожа больше всего миром, он до самой грузинской катастрофы продолжал вести дружеские переговоры с шахом персидским, а турецкого султана уверял в добром расположении, не смотря на его враждебные действия. Годунов тем более желал казаться туркам соседом незлопамятным и дружелюбным, что надеялся поднять на них грозу со стороны Европы, в добавок к Персии, которую постоянно побуждал к войне с султаном.

В Европе не было почти государства, с которым бы не имел он дела: угождал императору, чтоб подвинуть его на турков; у герцога флорентийского просил искусных художников; с ганзейскими городами договаривался о торговле; с Елизаветою английскою вел дружескую переписку и за её лесть позволял англичанам выгодно торговать в России: с Даниею сближало Бориса двойное сватовство; Польша и Швеция, враждуя между собой, искали обе дружбы царя московского, и Борис, грозя то полякам, то шведам заступничеством за противников, надеялся выманить Ливонию у одних, или Эстонию у других; между тем держал их в равновесии, потому что решительное торжество той, или другой стороны соединило бы Швецию и Польшу под одну власть, а это было бы опасно для России. Главной чертою внешней политики Бориса было желание мира со всеми державами. Это было нужно ему и для утверждения его царственности в умах народа, и для приведения государства в лучшее устройство — укреплением границ новыми городами, распространением торговых сообщений, учреждением горных промыслов, заведением в России школ для народного образования вообще.

Строение городов и распоряжения по торговле шли у него успешно, но введение иностранной образованности в России встретило препятствие со стороны духовенства, которое боялось, чтобы вместе с иностранною образованностью не явились новые толкователи веры. На предложение царя патриарх и митрополиты объявили, что в обширном русском государстве доселе господствовало единоверие и единонравие, а как настанет разноязычие, то все это разрушится. Борис дорожил духовенством, не хотел раздражать его, отложил намерение вызвать в Россию просвещенных людей из Германии, Италии, Франции, Англии, ограничился только приглашением к себе на службу искусных рудокопов, суконщиков и других мастеров из Любека; а чтоб иметь образованных людей, для необходимых надобностей государственных, отправил за границу 18 молодых дворян. Ни один из них однакож, по окончании срока учения, не возвратился в отечество: так был страшен для них царь, видевший везде против себя злые умыслы и внимавший самому низкому доносчику, — так мало ожидали они приязни от земляков, предубежденных противу всякой иноземной мудрости. К тому же молодые люди оставили Русь среди ужасов разврата народного, порожденного повсеместным голодом, — разврата, из которого, казалось, ничто ее не поднимет.

С весны 1601 года десять недель шли беспрерывные дожди, а в половине августа сильный мороз побил неснятый с поля хлеб и все незрелые плоды. Новые посевы не взошли вовсе: так тощи и гнилы были зерна. Цены на хлеб возвысились до неслыханной дороговизны: четверть ржи, стоившую прежде от 12 до 15 денег, стали продавать по три рубля (15 нынешних рублей серебром). Бедные люди умирали с голоду. Борис в этом случае употребил все зависящие от него средства, чтоб остановить страшное бедствие: убедил духовенство и богатых землевладельцев продавать запасы по умеренной цене; из царских житниц в Москве и в других городах также велел продавать хлеб дешево. Но это распоряжение, принеся временную пользу, дало повод к ужасному злоупотреблению: люди денежные, предвидя, до чего еще дойдет голод, скупили по частям большие запасы хлеба и затаились с ними до удобной к обогащению поры. Между тем царь устроил вокруг кремлевской стены четыре казначейства для ежедневной раздачи бедным денег. Уже и прежде он приучил народ к царским подаяниям. [33] Бояре подражали в этом царю, равно как и все богатые москвитяне. Москва была оттого полна праздношатающихся; легкое добывание пищи влекло их сюда из деревень и отучало от работы. Этот сброд тунеядцев каждое утро обступал царских милостынераздавателей. К ним присоединились люди, обедневшие во время голода. Сумма раздаваемых денег ежедневно возрастала. Слух о царской щедрости скоро разнесся во все концы государства; он был, как водится, преувеличен до того, что все бедняки, находившие дома скудные средства питаться, бросили свои работы и пустились с семействами к Москве. Столица полнела голодными толпами, царская милостыня, раздаваемая каждому, недостаточна была для суточного прокормления при дороговизне съестных припасов, а между тем итоги ежедневной раздачи возросли до 30 тысяч талеров. Видя, что государству угрожает запустение, столице наплыв опасного многолюдства, а казне бесполезное истощение, Борис прекратил раздачу денег. [34] Тогда-то начались бедствия, приводившие в ужас современных повествователей. Летом на улицах в Москве видели людей, валяющихся от изнеможения и щиплющих траву; зимою несчастные ели сено; у мертвых находили во рту вместе с навозом всякую, самую отвратительную нечистоту. Жители отдаленных стран, еще не зная о прекращении царской милостыни, влеклись по снежным пустыням к столице, бледные, изнуренные, и встречали на дорогах целые купы мертвецов, сраженных голодом и морозом. От живых узнавали они повесть о путешествии в Москву, о скудном прокормлении там царскою милостынею, о безнадежном возврате на родину, и в отчаяньи не боялись проклинать Бориса, обманувшего их своим милосердием. В то бедственное время казалось делом обыкновенным, если отец бросал семейство, мать отрекалась от детей своих, если на улицах убивали друг друга за ломоть хлеба. Путешественники боялись останавливаться на постоялых дворах; хозяева резали и варили своих гостей; мясо человеческое, мелко изрубленное, продавалось на рынках в пирогах. «Я сам видел ужасное дело», говорит Маржерет, служивший тогда в царской гвардии: «четыре женщины, мои соседки, оставленные мужьями, решились на следующий поступок: одна пошла в рынок и, сторговавши воз дров, зазвала крестьянина на свой двор для расплаты; но лишь только он сложил дрова и явился в избу, женщины удавили его и спрятали тело в погреб, чтоб не повредилось: сперва хотели они съесть лошадь убитого, а потом приняться за труп. Когда же преступление обнаружилось, они признались, что умерщвленный крестьянин был уже третьей жертвою!» Правительство употребляло всевозможные меры наказаний для прекращения ужасных злодейств, совершающихся повсюду, где были сильный и слабый; но что оно могло сделать, когда в сердцах умолк голос человечества и люди унизились до степени диких животных? Страшно вымолвить, что не только человек пожирал человека, но даже родители душили, резали и ели своих детей, а дети родителей. Продать родное дитя за ничтожную цену считалось тогда честною сделкою. Петрей, шведский посланник, видел однажды в Москве истомленную голодом женщину, которая, проходя по улице, схватила зубами собственное дитя, бывшее у неё в руках, оторвала из ручонки два куска, села на дороге и начала жрать их; народ едва мог силою отнять у нее несчастного малютку.

Множество гниющих трупов, разбросанных без погребения по лесам, селам и даже по дорогам, неестественная пища, изнурение физических сил в народе и безнадежное уныние произвели заразительную болезнь, холеру. Люди умирали повсеместно в страшном количестве. В одной Москве погибло от голода и заразы более 500 тысяч человек. Борис, боясь распространения морового поветрия, велел подбирать трупы, завертывать на счет казны в белые саваны, обувать в красные башмаки и хоронить за городом. А чтоб доставить бедным людям средства к пропитанию, заложил огромные постройки. Кроме того, волею и неволею скуплены от казны во всем государстве по низкой цене хлебные запасы у богатых помещиков и монастырей, отысканы в отдаленных местах огромные, поросшие кустарником, скирды ржи и смолочены немедленно; все это доставлялось в столицу и в другие города и раздавалось народу за умеренную цену, а вдовам, сиротам и немцам безденежно. Деятельная заботливость правительства прекратила наконец бедствия голода, но следствия его были пагубны для царя и царства.

Во-первых, он заметно уменьшил народонаселение России. Многие деревни остались совершенно пусты: одна часть жителей вымерла на месте, другая ушла за царскою милостынею и не возвратилась; остальные разбрелись по казацким станицам, по разбойничьим притонам, пошли слоняться вечными бобылями из двора в двор по зажиточным людям. Вместе с тем значительно уменьшились доходы и силы государственные; многие богатые дома обеднели; торговля сильно упала.

Во-вторых, пороки, вкоренившиеся в народе еще в эпоху княжеских усобиц и развившиеся со времен Иоанна IV до Бориса в полу-азиатской цивилизации, чуждой просвещенных понятий общественных, дошли теперь до ужасающей степени. Уже не одни иностранцы, охотно видевшие в русских черную сторону, но и сами русские не находят слов для описания повсеместного разврата совести и всех естественных чувств в низших и высших слоях общества, в светских людях и в самом духовенстве [35]. «Во всех сословиях», говорит беспристрастнейший из иноземцев, живших тогда в Москве [36], «завелись раздоры и несогласия; никто не имел ни к кому доверия [37]; цены товарам возвысились неимоверно; богачи брали росты более жидовских и мусульманских; бедных везде притесняли; все продавалось вдвое дороже; друг ссужал друга не иначе, как под заклад, втрое превышающий занятую сумму, и сверх того брал 4 процента еженедельно; если же заклад не выкупался в определенный срок, то пропадал невозвратно. Не буду говорить о пристрастии к иноземным обычаям и одеждам, о нестерпимом, глупом высокомерии, о презрении к ближним, о неумеренном употреблении пищи и напитков, о плутовстве и прелюбодействе. Все это, как наводнение, разлилось в высших и низших сословиях.» [38]

В-третьих, голод и царские милостыни умножили до невероятного количества число нищих. Эта часть народа уже и при Фёдоре отличалась наглостью нестерпимою: днем оборванные бродяги неотступно требовали у всякого встречного милостыни: «Дай, или убей меня!» а ночью крали и грабили, так что в темный вечер не всяк решался выйти из дому. В эпоху голода, они привыкли бунтовать беспрестанно, нападать на дома зажиточных граждан, расхватывать съестные припасы на самих рынках [39], привыкли презирать строгость полиции и торжествовать над нею. Безмерная масса людей бедных, бездомных, разорвавших семейные и общественные связи, скопилась страшною тучею над благоустроенною частью народонаселения и готова была разразиться всеми ужасами охлократии при всяком колебании государства.

В-четвертых, несмотря на закон об укреплении за помещиками вольных земледельцев и слуг, явились постоянные побеги крестьян; помещики преследовали беглецов, отыскивали их в чужих имениях, дрались за них самоуправно, или заводили бесконечные тяжбы, растравляя взаимную вражду друг к другу и изгоняя из своего сословия единодушие. Крестьяне между тем бродили по лесам и пустыням, спасаясь от ловитвы, как дикие звери; закаляли сердца в ненависти ко всему высшему сословию и с отчаяния решались на грабеж и смертоубийства. Это сделалось наконец так ощутительно, что Борис в 1601 году снова позволил вольный переход крестьян от мелкопоместных владельцев к мелкопоместным. Но было уже поздно: одичалые, развращенные в бурлачестве и разбоях поселяне не возвращались к прежнему быту, а между тем мирные крестьяне обрадовались нежданному послаблению непривычной еще неволи, и, в отмщение господам, спешили переходить к другим владельцам. С своей стороны помещики, привыкшие уже смотреть на них, как на собственность, употребили в дело все преимущества сильного, чтоб удержать их на землях, или ограбить до последних животов. [40] Это к прежним беднякам прибавило новых, равно ожесточенных, равно наклонных к бродяжничеству и готовых на все злодейства, внушаемые притеснениями сильных и безотрадным отчаянием. Но всего более размножилось этих опасных для общества и государства людей во время голода. Богатые владельцы, обрадовавшись учреждению холопьего приказа, закабалили себе еще со времен Фёдора всех вольных слуг, которыми обыкновенно бывали наполнены дворы боярские. Многие, до общенародной известности нового учреждения, постарались самыми выгодными условиями заманить к себе в дома как можно больше людей, сведущих в ремеслах и искусствах, или отличающихся телесною силою, красотою, ростом, а особливо уменьем рубиться на мечах и опытностью в воинском деле, брали с них насильствами и разными муками служилое обязательство, представляли его в приказ, и лучшие вольные люди делались таким образом вечными холопами. Этого мало: даже люди издревле благородные, владевшие наследственными селами и вотчинами, очутились, с помощью приказа, рабами бессовестных богачей. Когда же настал повсеместный голод, помещики безбожно выгоняли этих несчастных из домов, иные, правда, с отпускными, но большая часть и под грозою общего бедствия коварно рассчитывали, что без отпускных можно будет в лучшую пору опять взять их к себе, а с теми, кто приютил их в голодное время, завести выгодные тяжбы [41]. Изгнанные таким образом холопи должны были или погибать от голоду, или хвататься за все возможные средства к существованию. В годину общего замешательства по дорогам было везде просто, без застав, и они уходили на границы государства, особенно литовскую украйну, где малолюдные пустыни давали безопасное убежище для всякого преследуемого законом и были удобны к заведению разбойничьих шаек. Туда же пробирались и холопи бояр опальных, Романовых, Черкаских и других, пылая ненавистью к Борису и нося на теле следы пыток за господ своих. Борис, запретя кому бы то ни было принимать к себе этих холопей, заставил их скитаться без пристанища и сам приготовил себе в них мстителей.

Но и без них, и без разного рода людей, бежавших от закрепощения, и без нищих бродяг, скоплявшихся во время голода в притоны по лесистым пустыням, вся пограничная от Литвы сторона полна была выходцев, более или менее неприязненных к правительству, недовольных настоящим порядком вещей и жаждущих какой-нибудь перемены. Еще Иоанн IV, с намерением заселить литовскую украйну, или северскую землю, людьми, способными к защите границ, не велел преследовать бегавших туда от казни преступников; а таких людей в его грозное царствование было довольно, и Северия год от году наполнялась так называемыми казаками, людьми бездомными, которых все имущество составляли конь да оружие, которые во всякое время готовы были переменить место жительства и не разбирали средств существования. Много казаков рассеяно было и по внутренним областям государства. Одни из них вступали в царскую службу, другие нанимались батраками к людям земским; но большею частью эти бездомные люди тяготились добывать трудовой хлеб, бродили из места в место и жили неизвестно чем, до тех пор, пока попадались полиции и гибли на виселицах, или спасались бегством на пограничье государства. Происхождение этого вредного скопа ленивых и своевольных бродяг теряется в отдаленных временах княжеских усобиц, когда каждому удельному князьку нужна была толпа отважных людей, готовых следовать всюду за предводителем. Когда же самодержавие, обняв Россию, уничтожило старый порядок вещей, эти толпы очутились без дела, перебивались в дикой бедности разбоями, пробовали служить и работать, бросали тяжкую службу, воровали, грабили, разбойничали, скрывались от преследования властей законных и долго были для России злом неискоренимым. Теперь ватаги их умножились в украйне и счисленными выше выходцами и скоро дали царю понять грозное свое значение для государства. Не было от них проезду по дорогам; злодеи, презирая меры правительства, пробирались даже во внутренние области, грабили и убивали под самою Москвою. Наконец, под предводительством Косолапа, или Хлопка, вышло из украинских притонов целое войско вооруженных бурлак. Царь должен был выслать против них сильную рать, под начальством главного воеводы, Ивана Федоровича Басманова. Сражение произошло вблизи столицы; Косолап смело ударил на царскую рать и долго не давал ей оправиться. Стыд уступить бродягам заставил воинов сражаться до последней крайности. С обеих сторон пало много народу, сам воевода Басманов убит в сече; наконец царская рать сломила разбойников, захватила в плен Косолапа, покрытого тяжкими ранами, гнала и секла без пощады его ватагу. Как ни много, однакож, истреблено этого сброду в битве и на побеге, украинские притоны по-прежнему кипели хищною вольницею. Неудача под Москвою, смерть многих товарищей, павших в сече, и казнь захваченных в плен еще усилили её злобу. Разбойники чуяли и свою силу, и расстройство общественных основ, тешились мелкими грабежами и сбирались помянуть Косолапа страшною тризною. Самоуверенность их была тем дерзостнее, что тогда носилась уже везде молва о спасении Угличского царевича.

Дьякон Григорий, прежний Юрий Отрепьев, не долго мог играть роль патриаршего книжника: мысль о царственности не давала ему покою. Всеобщая тревога по случаю голода, смущение правительства, грозное накопление голодного и нищего народу, заметная повсюду шаткость общественных основ — все это действовало чудно на душу мечтательного инока. Разгоряченный привычною думою ум его видел во всем этом действия промысла небесного, который спас его от ножа убийц, провел невредимо через падавшие под грозою хищника дома вельмож, сохранил от кровавых рук нового Ирода, бодрствовал над ним всюду — и в кельях монастырских, полных доносчиками, и в дремучих лесах, посреди безумно накликаемых им на себя опасностей. Когда вся Русь была в унынии и страхе от голоду, от увеличивающейся нищеты, от повсеместных злодейств, один Отрепьев торжествовал: жаркие молитвы его, казалось, были наконец услышаны Небом: хищник престола и самое царство, непознавшее своего царя, карались бедствиями, равными Египетским. Он видел уже колебание власти Борисовой, предчувствовал свое величие и, в обаянии юношеской мечтательности, высказывал даже перед братиею свои надежды.... Монахи слушали его бред со смехом и негодованием; иные, просто считали его дьявольским сосудом, погибшею душою, человеком, в которого вселился бес; и, как в те времена доносов всякое неосторожное слово замечалось и разносилось в тысячу мест, то слух о странных речах дьякона Григория скоро достиг до ростовского митрополита Ионы. Митрополит передал их патриарху Иову, но Иов принял эти речи, как не стоящую внимания болтовню молодого человека. Тогда Иона счел нужным донести самому царю, что Отрепьев «готовит себя в сосуд дьяволу.» Как ни дика была мысль, забравшаяся в голову чернеца, однакож осторожный Борис не оставил его без преследования. Отрепьева велено схватить и заточить в Белозерский монастырь, на вечное покаяние. Дело это возложено было царем на дьяка Смирнова-Васильева. Но Смирнов, видно, был тайный приверженец Шуйского: он замедлил исполнением царского указа и дал Отрепьеву время бежать из монастыря.

Очнувшись от своей мечтательности, легкомысленный чернец не знал сперва, что с собой делать и где укрыться от беды, бросился в один, потом в другой монастырь, но, чувствуя везде опасность своего положения, опять возвратился в Москву, где жили дознанные его благоприятели. Надежда его не обманула: Шуйский назирал каждый шаг его и приготовил ему здесь двух спутников, опытных в бродяжнической жизни, чернецов Мисаила и Варлаама. Не известно, знавал ли Отрепьев прежде Варлаама, но Мисаил был давний его знакомец. В миру он звался Михаилом Повадиным и служил у князя Ивана Ивановича Шуйского. Есть основание думать, что это был один из тех клевретов, посредством которых знатные люди покровительствовали самозванцу и направляли шаги его: он вместе с Отрепьевым подпал подозрению и преследованию Борисову во время падения Черкаских и других именитых бояр [42], так же как и Отрепьев, укрылся от беды в монастыре и теперь снова избран был путеводителем старому знакомому. Каждый из трех товарищей имел причину искать убежища вдали от столицы. Отрепьев объявил, что его преследуют за его дарования в сочинении канонов святым; Варлаам и Мисаил, как люди питающиеся щедротами благочестивых людей, желали найти страну не столько потерпевшую от голоду, как примосковские области. Не трудно было Мисаилу уверить Отрепьева, что в северской земле города Путивль, Чернигов и другие «кипят обилием всех благ земных», он сам одну Северию с её дремучими лесами, безладьем народонаселения и разбойничьими притонами, опасными для царских сыщиков, считал надежным для себя убежищем. Все три путника поклялись, на паперти Троицкой церкви на рву, быть верными друг другу и с образом Богоматери, для удобнейшего сбору подаяний, отправились в путь. [43] Это было в феврале 1602 года.

Шуйский был уверен, что Отрепьев не замедлит открыться в царственном своем происхождении толпам отважных казаков и бурлак в Северии; но Мисаил не знал, какое возложено на него дело. Он был беззаботный весельчак, не простиравший своих мыслей далее кружки вина: таким он почитал и Отрепьева. Но Отрепьев много переменился с того времени, как он знавал его в миру: сделался воздержен, скрытен и задумчив; только врожденная пылкость характера и раздражительность, от противоречий жизни, изменяли иногда его обыкновенному поведению. Мисаилу и Варлааму не нравилось его, как они понимали, святошество [44], и они не раз на него восставали; впрочем это не мешало им странствовать вместе. Они прошли города: Брянск, Путивль, Новгород Северский, и, между тем как Мисаил с Варлаамом пресыщался гостеприимством в монастырях и собирал «подаяние на церковь» в городах и селах, Отрепьев узнавал положение страны и характер её народонаселения. В его уме уже роилась мысль — поднять своим именем на Бориса толпу недовольных. Северская земля, с обширными незаселенными пустынями, с дремучими лесами и непроходимыми болотами, показалась ему очень удобною для борьбы с сильным врагом; но он не знал еще здесь ни одного казацкого притона; нужно было время, чтобы, перерядясь из рясы монашеской в одежду наездника, вызнать между товарищами надежных сподручников, готовых на все для царевича. Между тем разнесся слух, что по границам ищут каких-то беглецов московских. [45] Не найдя еще орудий для своего замысла и не зная, как совершить его, Отрепьев боялся попасть в руки царским сыщикам посреди шатких еще своих соображений, и воспользовался первым случаем перейти за рубеж, в Литву. Товарищи его, испуганные также вестью о преследовании беглецов, решились перейти вместе с ним за границу и обождать в Киеве, пока откроется, кого именно нужно правительству [46].

В Киеве чернецы нашли гостеприимство в Печерском и Никольском монастырях и прожили три недели. В это время Отрепьев успел познакомиться с людьми различных религий и званий; от  каждого старался приобресть нужные ему сведения, каждого испытывал, не может ли кто ему пригодиться. Всего более сошелся с запорожскими казаками [47], которые обыкновенно приходили в Киев толпами на поклонение святыням. Он сообщил им, в виде молвы, историю спасения Угличского царевича и узнал от них, что донские и низовые днепровские степи полны выходцев русских, готовых постоять за сына Иоаннова против Бориса. Мысль соединить эти буйные сборища с северскою вольницею под свое предводительство образовалась тогда в уме искателя престола. Он обещал запорожцам привести царевича в самую Сечь [48] и советовал распускать об этом молву по всем куреням на Запорожье и на Дону.

Между тем Отрепьев успел приобресть благосклонность воеводы Киевского, князя Василия Константиновича Острожского, которому полюбилась его начитанность церковных книг и красноречие в религиозных беседах. Князь Острожский, известный ревнитель православия, пригласил его с товарищами в свой замок, Острог, на Волыни. Отрепьеву это было нужно: не переставая распускать за тайну слух о спасении Дмитрия, он наблюдал, каково принимается эта новость литовскими дворянами. Отзывы панов благоприятствовали его цели: каждый принимал участие в чудной судьбе царевича, каждый, по-видимому, рад был поддержать права его. Многочисленный класс шляхты, пренебрегающей земледельческими работами и ремеслами, бедной, праздной, драчливой и своевольной, готов был также служить его замыслам. Одна уже надежда на поживу в соседнем государстве могла привлечь это воинственное сословие под его знамя. Отрепьев, однакож, чувствовал, что ему не достает некоторых знаний для предводительства иноземным ополчением; и вот он уходит тайно из Острога, забивается в глубину Волыни, в городок Гощу, и, переменя монашескую рясу на светское платье, учится в тамошней школе по-польски и по-латыни. А чтобы скрыть себя от всяких преследований, которых мог опасаться, убедил еще прежде странствующего монаха Леонида называться везде Григорием Отрепьевым.

Проведя осень и зиму в Гоще, весною 1603 года пускается он в новую школу, на Запорожье. Дальний путь по стране неизвестной, через пустынные степи, на которых нередко мелькают татарские разъезды, не устрашает его. Он привык быть одиноким с своею тайною думою, посреди дикой природы; он терпеливо переносит голод и жажду, смело пускается вброд через болотные затоны и вплавь через глубокие реки, подобно дикой птице угадывает инстинктом путь к желанному месту и наконец достигает пристанища вольной ватаги запорожцев.