2. Кризис Временного правительства

2. Кризис Временного правительства

Во время апрельских манифестаций главная задача власти, задача восстановления порядка, была выполнена не Временным правительством, а Советом. И Совет смог выполнить эту задачу только благодаря принятым им чрезвычайным мерам, взяв в свои руки некоторые функции исполнительной власти.

В дни кризиса, когда энергичные выступления Исполнительного Комитета ставили преграду развитию уличных столкновений и их превращению в гражданскую войну, это вмешательство Совета в функции исполнительной власти не только не вызывало критики, но было встречено с удовлетворением общественным мнением страны и самим Временным правительством. Но как только конфликт был ликвидирован, вопрос об укреплении власти стал перед общественным мнением с большей, чем когда бы то ни было раньше, остротой.

Еще до апрельских дней общественное мнение с тревогой следило за множившимися случаями эксцессов и анархических выступлений, которые давали себя знать в огромной, взбудораженной революцией стране. Во всех таких случаях, – был ли это захват анархистами какой-либо типографии, или неповиновение приказу со стороны той или другой воинской части, или решение какого-нибудь уездного комитета объявить себя самостоятельной революционной властью, – правительство пользовалось посредничеством Совета, чтобы моральным давлением авторитетной демократической организации восстановлять порядок. Но если до апрельских дней общественное мнение более или менее спокойно мирилось с таким положением, видя в действиях правительства нежелание прибегать к мерам принуждения без особой на то необходимости, то теперь, после наглядного обнаружения в дни кризиса бессилия власти, каждое проявление анархии вызывало особенно тревожную реакцию. Создание авторитетного правительства стало требованием всех политических течений.

Демократическая часть общественного мнения искала пути укрепления власти в ее большем сближении с демократическими организациями, в полной согласованности ее внутренней и внешней политики со стремлениями революционной демократии. При этом значительная часть этого демократического общественного мнения все с большей настойчивостью стала требовать от Исполнительного Комитета прямого участия в правительстве.

Особенно сильно давала себя знать эта тенденция в военных организациях. 23 апреля в Таврическом дворце состоялась собрание представителей полковых и батальонных комитетов Петроградского гарнизона для обсуждения вопроса об отношении к Временному правительству. Выступавший на этом собрании от имени Исполнительного Комитета Богданов сделал сообщение о ликвидации конфликта и о решении Исполнительного Комитета восстановить прежние взаимоотношения с Временным правительством. Но, несмотря на весь авторитет, каким пользовался в глазах этого собрания Исполнительный Комитет, большинство ораторов высказалось за желательность замены прежней политики политикой прямого участия в правительстве. И собрание приняло резолюцию, выражавшую пожелание, «чтобы Исполнительный Комитет в ближайшем же будущем поставил на обсуждение собраний солдат и рабочих вопрос о необходимости урегулировать отношения между Временным правительством и демократией и высказал свое мнение по вопросу об образовании коалиционного министерства».

Эта резолюция отражала настроение очень широких кругов демократии. Со всех концов страны и с фронта, от армейских организаций и от крестьянских Советов и комитетов стали стекаться в Исполнительный Комитет телеграммы и письма, выражавшие пожелание об образовании коалиционного правительства. Некоторые из фронтовых и крестьянских организаций присылали даже специальные делегации для сообщения Исполнительному Комитету этого их пожелания. Эта кампания находила сочувственный отклик в самом Исполнительном Комитете не только у трудовиков и народных социалистов, бывших и раньше сторонниками коалиции, но и у социалистов-революционеров.

С другой стороны, такие же требования об образовании коалиционного правительства направлялись по адресу Временного правительства из левых буржуазных кругов, от представителей местных самоуправлений, либеральной интеллигенции, чиновничества и офицерства.

Раз в эти дни меня остановил в кулуарах Таврического дворца обер-прокурор Св. синода В. Н. Львов. Он благодушно улыбался и казался очень довольным поворотом общественных настроений. С самого начала революции, сказал он мне, я был сторонником вхождения в правительство советских представителей. Вы этому до сих пор противились, но откладывать больше этого дела нельзя. Без советской демократии управлять Россией невозможно. Это теперь понимают все. Вчера к нам в Мариинский дворец приходили молодые офицеры из штаба Петроградского округа. Они нам говорили, чтобы мы пошли на все, лишь бы Советы помогли нам поддержать дисциплину в армии и в тылу. Они не хотят Гучкова, не хотят Милюкова, хотят правительства, к которому было бы полное доверие. Так и мы настроены в правительстве. Приходите с вашей программой, она разумна, мы ее принимаем. Но будьте с нами в правительстве.

Львов долго говорил в этом тоне, и из слов его становилось очевидным, что Милюков и Гучков, противившиеся сближению с Советом, были в правительстве совершенно изолированы. Слушая его, я вспоминал отзыв о нем кн. Львова. В. Н. Львов не ломает себе головы над программными вопросами, сказал о нем как-то кн. Львов в беседе со мной и Скобелевым, улыбаясь одними глазами, но он полезен в правительстве. Это самый общительный человек с самыми разнообразными связями. Он всегда верно чувствует, куда склоняется общественное мнение.

В. Н. Львов, действительно, как барометр, отражал настроение среднего обывателя.

Но совершенно иные настроения давали себя знать в эти дни в правом секторе русской общественности.

Тревога, вызванная апрельскими событиями, послужила для правых кругов буржуазии отправным пунктом для решительного политического наступления против Совета. Впервые с начала революции эти крути нашли момент подходящим, чтобы повести открытую, широко организованную кампанию, имевшую целью вызвать разрыв между правительством и Советом. Недовольные не только бессилием правительства, но и всем направлением внутренней и внешней политики, принятой им по соглашению с Советом, они под видом борьбы с «двоевластием» требовали устранения Совета от всякого политического контроля Временного правительства. Все расстройство государственной жизни, явившееся следствием опустошительной войны и развала старой власти, они приписывали влиянию советской демократии, точно так же, как этому влиянию они приписывали и всеобщую жажду мира в народных массах, на фронте и в тылу. В противовес политике соглашения с Советами это течение, во главе которого стал Комитет Государственной думы, выдвигало как средство укрепления власти принятие правительством программы правой буржуазии с ее боевым лозунгом «войны до победного конца».

В соответствии с этими настроениями видный кадет проф. Кокошкин представил правительству проект Обращения к стране, в котором правительство должно было ответственность за кризис возложить на Советы и искать общественной поддержки: в деле управления страной в кругах, не связанных с советской демократией.

Это предложение встретило решительный отпор со стороны большинства министров. Не только Керенский, Некрасов и Терещенко, представлявшие левое крыло Временного правительства, но и кн. Львов, поддержанный Коноваловым, В. Н. Львовым и Годневым, отказались от разрыва с советской демократией. Некрасов, который знакомил меня с создавшимся в правительстве положением, говорил, что даже близкие Милюкову кадетские министры Мануилов и Шингарев отказались поддержать ту редакцию обращения к стране, которая означала разрыв с рожденными революцией демократическими организациями.

Назревавший в этих условиях правительственный кризис был официально открыт опубликованным 26 апреля «Обращением Временного правительства к стране», которое возвещало, что Временное правительство решило искать разрешения кризиса в согласии с демократическим общественным мнением, путем привлечения в состав правительства представителей Совета.

Я приведу здесь некоторые места из этого обращения, ярко отражающие моральную атмосферу первого периода революции. Обращение начиналось перечислением актов внутренней и внешней политики Временного правительства, осуществленных по соглашению с советской демократией. Затем следовало следующее описание методов управления, применявшихся первым правительством революционной России:

«Призванное к жизни великим народным движением, Временное правительство признает себя исполнителем и охранителем народной воли. В основу государственного управления оно полагает не насилие и принуждение, а добровольное повиновение свободных граждан созданной ими самими власти. Оно ищет опоры не в физической, а в моральной силе. С тех пор как Временное правительство стоит у власти, оно ни разу не отступало от этих начал. Ни одной капли народной крови не пролито по его вине, ни для одного течения общественной мысли им не создано насильственной преграды».

Эта благодушно-идеалистическая вера в возможность заменить принудительные функции власти моральным влиянием была отличительной чертой начального периода революции и не вызывала отпора даже со стороны правых кругов. Февральский переворот был окрещен именем «бескровной революции», и вся новая Россия гордилась тем, что крушение векового старого режима совершалось безболезненно, без потоков крови, которые проливались другими революциями. В среде не только социалистической, но и буржуазной демократии жила надежда, что демократии удастся править страной, отказываясь от каких бы то ни было репрессивных государственных мер, применение которых отождествлялось с воскрешением «старых насильственных приемов», ставших ненавистными всему населению. А правые круги примирялись пока что с этими настроениями, тем более что этот характер новой власти спасал от суровой расправы находившихся в руках правительства представителей старого режима.

Спорной во Временном правительстве при обсуждении текста обращения явилась не приведенная выше характеристика методов управления, а та часть обращения, которая касалась трудностей, встреченных правительством на пути сохранения порядка: анархических выступлений отдельных групп и нарушения демократической дисциплины. В первоначальном проекте проф. Кокошкина ответственность за все такие выступления возлагалась на Советы, которым приписывалось стремление подрывать авторитет власти. Но большинство правительства, вопреки возражениям Милюкова и Гучкова, устранило эти выпады против Советов и заменило их следующей объективной характеристикой трудностей и опасностей, стоящих на пути революции:

«К сожалению и к великой опасности для свободы, рост новых социальных связей, скрепляющих страну, отстает от процесса распада, вызванного крушением старого государственного строя. В этих условиях, при отказе от старых насильственных приемов управления и от внешних искусственных средств, употреблявшихся для поднятия престижа власти, трудности задачи, выпавшей на долю Временного правительства, грозят сделаться непреодолимыми.

Стихийные стремления осуществлять желания и домогательства отдельных групп и слоев по мере перехода к менее сознательным и менее организованным слоям населения грозят разрушить внутреннюю гражданскую спайку и дисциплину и создают благоприятную почву, с одной стороны, для насильственных актов, сеющих среди пострадавших озлобление и вражду к новому строю, а с другой стороны, для развития частных стремлений и интересов в ущерб общим и к уклонению от исполнения гражданского долга. Временное правительство считает своим долгом прямо и определенно заявить, что такое положение вещей делает управление государством крайне затруднительным и в своем последовательном развитии угрожает привести страну к распаду внутри и к поражению на фронте. Перед Россией встает страшный призрак междоусобной войны и анархии, несущий гибель свободы. Есть мрачный и скорбный путь народов, хорошо известный истории, – путь, ведущий от свободы через междоусобие и анархию к реакции и возврату деспотизма. Этот путь не должен быть путем русского народа».

В заключение, призывая граждан поддержать авторитет государственной власти примером и убеждением, обращение в следующих выражениях сообщало о решении привлечь к участию во власти представителей Совета:

«Правительство, со своей стороны, с особенной настойчивостью возобновит усилия, направленные к расширению его состава, путем привлечения к ответственной государственной работе представителей тех активных творческих сил страны, которые доселе не принимали прямого и непосредственного участия в управлении государством».

Обращение было встречено очень сочувственно большинством общественного мнения. В руководящих кругах Исполнительного Комитета были разногласия по вопросу о целесообразности вхождения в правительство. Социалисты-революционеры были за коалицию, социал-демократы – против. Но все считали, что на этот акт правительства следует ответить выражением доверия и актами, направленными к укреплению власти.

В рядах кадетской партии разногласия были более существенны. В то время как московская городская дума по предложению кадетской фракции с Астровым во главе высказалась за образование коалиционного правительства, «Речь», руководимая Милюковым, предостерегала от коалиционных иллюзий. «Очень может быть, – писал кадетский орган, – что болезнь нужно лечить гораздо более радикальными средствами», подразумевая под этим разрыв с Советами и образование твердой диктаторской власти, опирающейся на цензовые круги.

Это правое течение нашло свое наиболее яркое выражение на другой день после опубликования Обращения правительства, на юбилейном собрании Государственной думы.

27 апреля исполнялась одиннадцатая годовщина созыва первой Государственной думы. К этому дню Комитет Государственной думы во главе с председателем 4-й Думы Родзянко решил созвать в Таврическом дворце, в зале заседаний Государственной думы, торжественное собрание членов всех четырех Государственных дум. Прямой целью этого собрания было обсуждение стоявших перед страной вопросов в связи с переживаемым кризисом. Но вместе с тем организаторы этого собрания желали напомнить стране о Думе и о роли, сыгранной ею в свержении старой власти, чтобы по реакции общественного мнения судить, возможно ли создать в лице возрожденной Думы авторитетный, постоянно действующий орган с буржуазным большинством, который заменил бы Советы в деле политического контроля Временного правительства.

Это собрание, совпавшее с таким тревожным моментом, вызвало всеобщий интерес в стране и за ее пределами. Временное правительство во главе с кн. Львовым и представители союзных и нейтральных стран присутствовали на этом собрании. Присутствовал также и Исполнительный Комитет в полном составе, который занимал ложу Государственного Совета. Хоры для публики были переполнены преимущественно членами Петроградского Совета.

Председательствовал Родзянко. Он открыл собрание программной речью, в которой подчеркнул роль Государственной думы в свержении старой власти и установлении нового, демократического строя. Солидаризуясь таким образом с революцией и избегая прямой критики советской политики, он тем не менее подчеркнул два основных момента, в которых правые круги расходились с Советами. Во внешней политике кампании в пользу демократического мира он противопоставил лозунг войны до конца, «до полной победы над германским милитаризмом». Во внутренней политике он отстаивал освобождение Временного правительства от всякого контроля: «Страна обязана дать полное доверие и добровольно подчиниться велениям единой власти, которую она создала и которой она поэтому должна верить. В распоряжения власти не может быть активного вмешательства… Временное правительство не может исполнить своей задачи, если не будут ему предоставлены вся сила и мощь государственной власти».

Эти два ударных пункта – признание полноты власти за Временным правительством и восстановление старых целей войны – стали лейтмотивом речей правых ораторов, выступавших на этом собрании. Они избегали прямо полемизировать с советской демократией, но весь смысл их речей сводился к тому, что спасение страны – в устранении советской демократии от всякого влияния на направление политики страны, и прежде всего на направление ее внешней политики.

От имени правительства выступил кн. Львов, речь которого была проникнута совершенно иными настроениями. С большим политическим тактом он отказался поставить перед этим собранием вопрос о кризисе власти, который с такой силой и откровенностью был поставлен перед страной в опубликованном накануне Обращении правительства. Кн. Львов говорил об основном духе, проникающем русскую революцию, и дал недвусмысленно почувствовать аудитории, что правительство революционной России не может искать спасения страны на путях, к которым призывали его правые ораторы. С особенной силой, в терминах близкого ему славянофильского мировоззрения, он оправдывал новую ориентацию внешней политики, направленной к борьбе за всеобщий демократический мир.

«Великая русская революция поистине чудесна в своем величавом, спокойном шествии, – говорил кн. Львов. – Чудесна в ней не фееричность переворота, не колоссальность сдвига, не сила и быстрота натиска, штурма власти, а самая сущность ее руководящей идеи. Свобода русской революции проникнута элементами мирового, вселенского характера. Идея, взращенная из мелких семян свободы и равноправия, брошенных на черноземную почву полвека тому назад, охватила не только интересы русского народа, а интересы всех народов всего мира. Душа русского народа оказалась мировой демократической душой по самой своей природе. Она готова не только слиться с демократией всего мира, но стать впереди ее и вести ее по пути развития человечества на великих началах свободы, равенства и братства».

Речь кн. Львова, явно имевшая целью показать внутреннее единство политики правительства со стремлениями советской демократии, нисколько не повлияла на последующих ораторов из правых кругов. В их речах примирительные ноты по отношению к революции слышались только тогда, когда они говорили о прошлом – об оппозиции Государственной думы к старому режиму, об участии Думы в февральском перевороте и о первых днях революции. Но как только признанные лидеры Думы – Родичев, Шульгин, Гучков и другие переходили к текущей политике, весь пафос их речей направлялся против революционной демократии. Кульминационным пунктом этой атаки против советской политики явилась речь Шульгина.

Шульгин был одним из самых выдающихся и оригинальных думских ораторов. В речи, проникнутой то печальным лиризмом, то иронией и сдержанной страстью, он говорит о том, как под влиянием поражении 1915 г. и обнаруженной старым режимом полной неспособности справиться с положением он и другие правые депутаты сблизились с оппозицией и приняли вместе со всей Государственной думой участие в низвержении старого строя. Нам, говорил Шульгин, не отречься от революции. Мы с ней связаны, мы с ней спаялись и несем за это моральную ответственность. Но эти признания были сделаны лишь для того, чтобы с тем большей силой подчеркнуть «тяжкие сомнения», которые вызывал у Шульгина и его друзей строй, создавшийся в результате революции.

Вместе с большими завоеваниями, которые получила за эти два месяца Россия, говорил Шульгин, возникают опасения, не заработала ли за эти два месяца Германия. Отчего это происходит? Первое – это то, что честное и даровитое правительство, которое мы хотели бы видеть облеченным всей полнотой власти, на самом деле ею не облечено, потому что взято на подозрение. К нему приставлен часовой, которому оказано: смотри, они буржуи, а потому зорко смотри за ними и, в случае чего, знай службу. Господа, 20 апреля вы могли убедиться, что часовой знает службу и выполняет честно свои обязанности. Но большой вопрос, правильно ли поступают те, кто поставил часового.

В этой саркастической, безличной форме, не называя прямо Советов, Шульгин подвергал жесточайшей критике всю систему взаимоотношений правительства и Советов и ставил вопрос, не является ли советское влияние источником анархии и гибели государства. Он перечислял отдельные элементы советской внешней и внутренней политики, изображая их в совершенно искаженной форме. Пародируя известную речь Милюкова против Штюрмера и императрицы, он после каждого из обвинений, выставленных против Советов, спрашивал: «Глупость это или измена?» И отвечал: каждое из этих действий в отдельности – глупость, а все вместе – измена.

Обвинения свои Шульгин формулировал без раздражения, все в той же иронической форме, не называя прямо Советов. Организуются манифестации против империалистических целей воины, говорил он, проповедуют заключение мира во что бы то ни стало, натравляют солдат на офицеров – разве это не лучший способ рассорить нас с союзниками и разложить армию?

Посылают в деревню агитаторов, которые вносят туда анархию и смуту, – разве не ясно, что. единственным последствием этого будет то, что Петроград, Москва, и армия, и северные губернии останутся без хлеба?

Самое удивительное было то, что, формулируя эти обвинения, Шульгин совершенно не считался с условиями, созданными революцией и развалом старой власти. Он забывал, что революционная интеллигенция, стоявшая в то время во главе советских организаций, только благодаря своей мирной программе, отвечающей стремлениям масс на фронте и в тылу, пользовалась доверием армии и что она использовала это доверие не только для политической кампании в пользу всеобщего мира, но и для того, чтобы восстановлять дисциплину в армии и предохранять фронт от распада. Он забывал, что борьба с аграрными эксцессами велась сколько-нибудь успешно только потому, что революционная демократия, отстаивавшая организованные формы аграрной реформы, всем своим авторитетом противостояла стихийным самочинным действиям крестьянства.

Когда я с места прервал Шульгина вопросом, кого он имеет в виду, формулируя свои обвинения, он не назвал советской демократии, а ответил ссылкой на людей с Петроградской стороны, выступающих «под фирмой Ленина».

Но даже и в применении к Ленину в то время эти утверждения были совершенно неверны, так как Ленин, чувствуя общее враждебное к себе отношение в рядах революционной демократии, вынужден был открещиваться от идеи сепаратного мира и не решался делать призывов к насилию, отлагая осуществление диктатуры до того времени, когда эта идея завоюет большинство в рядах демократии.

Но для Шульгина эти обстоятельства не имели никакого значения. На самом деле через голову Ленина он метил в более опасного врага, каковым он считал демократию. Ибо Ленин только проповедовал диктатуру, а советская демократия, по понятиям Шульгина и его окружения, уже осуществила диктатуру в форме, хуже которой они вообразить не могли.

Яркая и сильная речь Шульгина, именно так понятая всеми, произвела большое впечатление и вызвала продолжительную и бурную овацию со стороны большинства депутатов и части публики на хорах.

Я взял слово сейчас же после Шульгина, и мое появление на трибуне было использовано левым сектором Думы и демократически настроенной публикой, заполнявшей ложи и хоры, для еще более бурной овации по адресу советской демократии.

Чтобы показать, каким языком говорили мы перед лицом страны с правыми буржуазными кругами, я приведу здесь, по думской стенограмме, несколько выдержек из моей ответной речи:

«Я прямо начну с ответа на все те вопросы, которые были поставлены здесь депутатом Шульгиным. (Рукоплескания.) Первый его вопрос гласил: обладает ли наше Временное правительство, в честности которого никто не сомневается, всей полнотой власти? Не присутствуем ли мы при картине подрывания этой власти, когда у дверей Временного правительства поставлены часовые, которым оказано: вот буржуи, держите их? Гг., на эти слова я могу ответить словами члена Временного правительства Н. В. Некрасова. Что понимать под полнотой власти? Н. В. Некрасов сказал: не для того русский народ сверг одного самодержца, чтобы поставить двенадцать новых самодержцев. И прежде чем выдвигать это обвинение против всех, кто не хочет рассматривать Временное правительство как двенадцать безответственных самодержцев, депутат Шульгин должен был спросить у самого Временного правительства: как смотрит Временное правительство на свое положение? Я знаю, гг., в тех кругах, к которым принадлежит Шульгин, раздаются обвинения не только против Петроградской стороны, раздаются обвинения против органа, олицетворяющего русскую революцию, – против Совета Рабочих и Солдатских Депутатов. Совет стоит за контроль действий правительства, потому что, являясь могучей демократической организацией, он выражает чаяния широких слоев населения, пролетариата, революционной армии и крестьянства. Положение Временного правительства было бы глубоко затруднительно и в момент революции оно не справилось бы со своей обязанностью, если бы не было этого контроля, если бы не было этого контакта с демократическими элементами. (Рукоплескания.) Член Думы Шульгина сказал: вы говорите народу: вот буржуи, держите их под подозрением. В этой фразе есть доля правды. Мы говорим народу: вот буржуи, вот ответственный орган буржуазии – Временное правительство, но мы добавляем: это тот орган буржуазии, представители той буржуазии, которые на общей демократической платформе условились отстаивать русскую свободу вместе со всей демократией и в этой борьбе решили идти с демократией. (Бурные рукоплескания.)

Гг., когда мы окидываем общим взглядом деятельность четырех Государственных дум, мы видим одну общую черту в их деятельности – их бессилие, их полную беспомощность в деле государственного строительства, ту беспомощность, на которую указал депутат Шульгин. Причину этой беспомощности здесь многие называли. Это были, говорят, трения, несогласия. Да, в Государственной думе были несогласия, они отразили несогласия во всей стране, и эти несогласия были причиной крушения всех прежних революционных попыток. Но, гг., я прошу вас обратить внимание на следующее. Эта часть, левая часть, представляющая демократию, – пролетариат и революционное крестьянство, – эта часть умела сочетать классовый интерес пролетариата с той общей демократической платформой, которая оказалась в настоящую минуту приемлемой для всей страны, и под эту общую демократическую платформу звала всю буржуазию. И если буржуазия не шла раньше под эту платформу, то не потому, что от нее требовали отказа от ее классовых интересов, – нет, от нее требовали революционного осуществления этих интересов. В настоящее время, при блеске русской революции, обнаружилось, что эта платформа была той единственной платформой, которая сплачивает все живые силы страны. И вот, гг., все задачи русской революции, вся ее судьба зависит от того, поймут ли имущие классы, что эта общенародная платформа – не платформа специально пролетарская. У пролетариата есть свои конечные классовые задачи, но во имя этой общедемократической платформы, для которой уже назрели условия, он в настоящее время не приступает к осуществлению своих конечных классовых задач. Сумеют ли подняться на эту высоту и имущие, цензовые элементы? Смогут ли они отбросить свои узкие групповые интересы и стать под эту общую всенародную демократическую платформу? (Рукоплескания.)»

С этой общей точки зрения я подходил и ко всем другим вопросам, поставленным Шульгиным.

По поводу аграрных эксцессов и конфискаций, которые Шульгин, не называя прямо Советов, приписывал все же влиянию советской агитации, я напомнил, что требование перехода земли к крестьянству было не партийно-социалистическим требованием Советов, а давно назревшей общенациональной задачей, которую русская демократия формулировала всякий раз, когда имела возможность свободно высказаться. Выдвигая это же требование, говорил я, Советы всем своим авторитетом стремятся внушить крестьянству, что эта коренная аграрная реформа должна осуществиться не путем самочинных захватов, а в организованных формах, решением Учредительного собрания. Лишь для помещиков, отказывающихся засеивать землю, Советы требуют исключительных мероприятий.

«Депутат Шульгин опрашивает, – говорил я, – когда вы посылаете агитаторов в села, агитаторов, призывающих к тому, чтобы они производили беспорядки, чтобы они конфисковали помещичьи земли, и я не знаю, какие еще ужасы мерещатся депутату Шульгину, – что это, глупость или измена? Но знаете ли вы, депутат Шульгин, каких агитаторов посылают? Посылают тех агитаторов, которые говорят: если помещики в настоящую минуту, в годину тяжких испытаний, которые переживаются Россией, если помещики ввиду своих классовых интересов, под опасением будущего отобрания земли уклонились от посева земли, не обрабатывают землю, то создайте организацию, которая немедленно бы принялась за использование этой земли для всего народа, для армии, и делайте это организованным путем, не направленным против Временного правительства, а в согласии с органами Временного правительства и органами всей демократии! Вот какая агитация ведется! (Рукоплескания.)»

По поводу мирной кампании, которая, по словам Шульгина, являлась источником разложения армии, я напомнил, что эта кампания велась в согласии с представителями армейских организаций, ставших единственным элементом, связующим армию после развала старой власти. Я указал, что при всеобщей жажде мира боеспособность и дисциплина армии могли быть сохранены только внушением армии уверенности, что власть принимает все меры для приближения общего демократического мира.

«Есть единственный способ, – говорил я, – внести разложение и смуту в ряды нашей армии. К сожалению, слова председателя Государственной думы, в начале этого заседания здесь сказанные, посеяли во мне ту же тревогу, какую посеяли слова депутата Шульгина. Есть один способ посеять тревогу в армии, вызвать разложение в армии – это сказать ей: да, народ завоевал свободу, да, народ желает отстаивать эту свободу, защищать свою землю, народ желает пробудить такое же движение в народах других стран для конечного осуществления своих задач, но мы, российская буржуазия, мы будем требовать от Временного правительства, чтобы оно восстановило старые цели войны, восстановило в тех самых формулах, в каких эти цели выдвигал царизм, восстановило формулу разгрома германского империализма, восстановило формулу „все для войны“… Я с величайшим удовольствием слушал речь председателя Временного правительства кн. Львова, который иначе формулировал задачи русской революции и задачи внешней политики. Министр-председатель кн. Львов сказал, что он смотрит на русскую революцию не только как на национальную революцию, что отблеск этой революции уже во всем мире и что во всем мире можно ожидать такого же встречного революционного движения. (Рукоплескания.) Я приветствую эти слова председателя Временного правительства, я в них вижу настроения той части буржуазии, которая пошла на общую демократическую платформу, на соглашение с демократией, и глубоко убежден, что, пока правительство стоит на этом пути, пока оно формулирует цели войны в соответствии с чаяниями всего русского народа, до. тех пор положение Временного правительства прочно, его не расшатают те, с Петроградской стороны, о которых говорил депутат Шульгин, его не расшатают также безответственные круги буржуазии, провоцирующие гражданскую войну. (Рукоплескания.) Здесь депутат Шульгин говорил, какие тревожные дни переживали мы недавно. Но он хотел ответственность за эти тревожные дни взвалить на людей с Петроградской стороны. Об этих людях я скажу особо, но вам скажу: именно те лозунги, которые выдвигал здесь депутат Шульгин, которые нашли свое выражение, к сожалению, в словах председателя четвертой Государственной думы, именно эти лозунги явились как бы сигналом к гражданской междоусобной войне, и Временное правительство обнаружило величайшую государственную мудрость, величайшее понимание момента, когда дало разъяснение своей ноты, устраняющее возможность таких толкований».

Я сказал Шульгину, что позиция, занятая им в вопросах внешней и внутренней политики, свидетельствует не о «глупости» и не об «измене», а о классовой ограниченности, мешающей ему видеть, что пропаганда против демократии является лучшим источником укрепления Ленина и его партии.

Имея в виду поведение Ленина в апрельские дни, я сказал, что утверждения Шульгина, будто Ленин призывает к эксцессам, – клевета.

«Ленин, – говорил я, – ведет идейную, принципиальную пропаганду, и эта пропаганда питается теми безответственными выступлениями, которые совершает депутат Шульгин и многие из числа так называемых умеренных цензовых элементов. Это, конечно, поселяет в некоторой части демократии отчаяние относительно возможности соглашения с буржуазией. Платформа Ленина заключается в том, что, раз в рядах буржуазии такая тенденция, раз буржуазия не способна понять общегосударственные задачи момента, – устранить ее, и пусть Совет Рабочих и Солдатских Депутатов завладеет всей властью. Можно спорить, можно не соглашаться с Лениным – я не соглашаюсь, потому что я глубоко убежден, что идеи депутата Шульгина не могут быть идеями русской буржуазии. Но если бы я хоть на минуту поверил, что эти ваши идеи – идеи всей цензовой буржуазии, то я бы сказал: в России не осталось никакого пути опасения, кроме отчаянной попытки теперь же объявить диктатуру пролетариата и крестьянства. Потому что эти идеи – это и есть единственная реальная опасность гражданской войны. Восторжествуй они в рядах Временного правительства, это было бы сигналом гражданской войны».

И я закончил выражением веры, что победа и укрепление общенациональной революции в России могут пробудить силы демократической революции во всем мире:

«Я думаю, граждане члены Государственной думы, что в итоге этого собрания не должно получиться того впечатления, что в рядах буржуазии смута, что в рядах буржуазии колебания, что в рядах буржуазии заговор с целью подвигнуть Временное правительство на безответственные шаги, ибо я утверждаю, что это было бы началом гибели российской революции, было бы началом гибели всей страны. Пусть Временное правительство стоит на том пути соглашения, на который оно стало, пусть еще решительнее и во внутренней, и во внешней политике будет осуществлять идеалы демократии. В этом случае всей силой своего авторитета, всем своим весом демократия будет поддерживать это революционное Временное правительство, и совместными усилиями всех живых сил страны мы доведем нашу революцию до конца и, быть может, перекинем ее на весь мир. (Бурные рукоплескания слева и в центре.)»

Я никогда не питал иллюзий насчет своих ораторских способностей. В Думе был представлен цвет русской интеллигенции, и, конечно, многие из этой среды владели словом гораздо лучше меня. Но правдивое изображение того, что делала и к чему стремилась для спасения страны революционная демократия, действовало на аудиторию сильнее, чем превосходно отделанные речи говоривших против нас ораторов. Поэтому за моей речью последовала совершенно необычная овация, в которой приняли участие не только левый сектор Думы и члены Исполнительного Комитета и Совета, но и многие из той части собрания, которая перед тем аплодировала Шульгину. Незнакомые мне правые члены Думы подходили, чтобы пожать мне руку. Очень распространенная буржуазная газета «Русская воля» на другой день в передовице, посвященной моей речи, писала, что спасение России надо искать не на путях, указанных правыми ораторами, а на путях, намеченных руководящим большинством советской демократии.

Отмечу также два резко отрицательных отзыва, вызванных моей речью. Первый исходил от американского консула Уиншипа, пославшего доклад об этом заседании Думы министру иностранных дел в Вашингтон. В этом докладе американский консул, критикуя мои взгляды по внешней политике, отмечает вместе с тем как «величайшую в настоящее время опасность для России» «сектантство и фанатизм» социалистов, проявление которых он увидел в моей «горячей защите Ленина». «Церетели, – писал американский консул, – много раз выступал в Совете Рабочих и Солдатских Депутатов со страстными речами против Ленина и его идей, но он оказался готов защищать дело Ленина против буржуазного оратора» (Papers Relating to the Foreign Relations of the United States. Russia. Vol. 1. P. 59–60).

Другой резкий отзыв, по прямо противоположным мотивам, исходил от Ленина. В статье «И. Г. Церетели и классовая борьба» Ленин доказывал, что, допуская соглашение с частью буржуазии, я забыл принципы классовой борьбы и что, называя диктатуру пролетариата и крестьянства «отчаянной попыткой», я отказался от принципов демократии (см.: Правда. 1917. 29 апр.).

В самом конце заседания Думы появился Гучков и неожиданно взял слово, которое оказалось его прощальным словом, ибо через два дня он ушел из правительства. Гучков произнес, вернее, прочел с большим волнением речь, которая с присущей этому оратору силой выявила и тоску по сильной власти, и недовольство всем тем, что создавалось на развалинах старого строя, и нежелание понять новые стремления и потребности страны. Но выхода из создавшегося положения Гучков не указал, да и не мог указать, так как никаких реальных элементов для попыток создания буржуазной диктатуры в стране еще не было.

Это первое открытое наступление правых кругов буржуазии против Советов не нашло ожидавшегося этими кругами сочувственного отклика. Из двух политических флангов, крупной буржуазии, с одной стороны, и советской демократии – с другой, средние классы в своем большинстве все еще тяготели к Советам.

Общий интерес в стране продолжал сосредоточиваться на вопросе о такой реорганизации власти, которая обеспечивала бы правительству максимальную поддержку советской демократии.

Положение Керенского в правительстве стало очень трудным. Во время апрельских событий он оставался в тени, оказавшись неспособным ни предотвратить, ни смягчить конфликт правительства с советской демократией.

Теперь, вместе с левым крылом правительства, он стремился способствовать образованию коалиции и сообщил лидерам социалистов-революционеров Чернову и Гоцу о своем намерении уйти из правительства, если коалиция не будет принята.

В день опубликования правительственного Обращения к стране Керенский, со своей стороны, опубликовал составленное для него Черновым письмо, в котором заявлял, что, вступив в правительство на свой личный риск и страх, чтобы служить соединительным звеном между правительством и трудовой демократией, он не сможет больше оставаться в правительстве без формального мандата, так как положение дел в стране осложнилось, а силы организованной трудовой демократии так возросли, что ей, быть может, нельзя будет более устраняться от ответственного участия в управлении государством.

Керенский с начала революции стал пользоваться очень большой, головокружительной популярностью. В четвертой Государственной думе он был сначала председателем небольшой группы трудовиков, а затем вместе с этой группой примкнул к партии социалистов-революционеров. В момент переворота, когда восставшие полки подходили к Думе, он со свойственной ему импульсивностью сразу уверовал в победу революции, вышел навстречу к солдатам и от имени Думы солидаризовался с ними. Он был избран товарищем председателя Петроградского Совета, и солдатская масса видела в нем человека, тесно связанного с Советом и с социалистической партией. Между тем, хотя формально. он примыкал к партии социалистов-революционеров, он был по всей своей природе беспартийным индивидуалистом. Идейно он был близок не к социалистической среде, а к той демократической интеллигенции, которая держалась на грани между социалистической и чисто буржуазной демократией. В разгоряченной революционной обстановке его речи, в которых не было определенности, но были отзвуки мыслей и чувств этих двух течений, вызывали бурные одобрения и на солдатских массовых собраниях, и в обывательской внесоветской среде.

Он хотел быть надпартийной, общенациональной фигурой. Замечательно, что Керенский, имя которого впоследствии стало синонимом слабого, безвольного правительства, имел большие субъективные наклонности к сильной власти, командованию. Если бы с этими наклонностями он соединял силу характера и организаторские способности, он смог бы играть в событиях революции гораздо более существенную и положительную роль, чем та, которая выпала ему на долю.

В Исполнительном Комитете его не считали вполне своим. Он любил эффектные жесты, показывавшие его независимость от организации, к которой он номинально принадлежал. Например, в качестве министра юстиции он освободил из заключения ген. Иванова, пытавшегося в первые дни революции повести войска против Петрограда. Когда по этому поводу против него в Исполнительном Комитете раздались нарекания, он, вместо того чтобы объясниться с руководящим органом Совета и изложить ему мотивы своего поведения, вдруг неожиданно появился на пленарном собрании солдатской секции и перед этой массой произнес истерическую речь о том, что он предан революции, что он «привел» в Думу революционные полки, что против него раздаются несправедливые нарекания, которых он не намерен терпеть, и т. д., и т. д. Ни о чем не осведомленные солдаты слушали его с сочувствием и, конечно, наградили бурными аплодисментами, которые Керенский истолковал как знак доверия со стороны Совета.

Подобные инциденты вызывали раздражение в Исполнительном Комитете, и левые несколько раз предлагали публично дезавуировать Керенского, что, несомненно, подорвало бы его политическое положение. Но большинство Исполнительного Комитета улаживало такие инциденты путем частных переговоров, так как в общем и целом считало очень полезными и присутствие Керенского в правительстве, и его популярность.

В основных вопросах, внутренних и внешних, Керенский сообразовал свое поведение с линией Совета. Милюков в своей «Истории» называет его даже циммервальдистом. На самом деле, характерной чертой Керенского был экзальтированный национализм. Идеология великодержавия и экспансии России была для него более привлекательна, чем, например, для кн. Львова или Некрасова. Но Керенский считался с влиянием Совета и с настроением масс и поэтому поддерживал советские требования о пересмотре целей войны, борясь внутри правительства против Милюкова, с которым к тому же личные отношения у него были довольно плохие. При этом его очень оскорбляло то, что Совет не удовлетворялся его оппозиционной деятельностью, а сам, через контактную комиссию, влиял на правительство.

Раз, вскоре после моего приезда в Петроград, Н. Д. Соколов по просьбе Керенского пригласил меня к себе для встречи с ним. У Соколова я застал Керенского с Брамсоном и еще с кем-то из его друзей. Керенский в свойственном ему взволнованном тоне говорил о том, что в Исполнительном Комитете Стеклов и многие левые систематически стараются его дискредитировать, мешать его работе, направленной к сближению правительства с советской демократией; что контактная комиссия игнорирует его, Керенского, при переговорах с правительством; что формы давления Совета на правительство унизительны и т. д. Когда я ему сказал, что для упорядочения его отношений с Исполнительным Комитетом и для устранения всех возможных недоразумений он должен сам наладить постоянную связь с руководящим органом Совета, осведомлять его о своих действиях и поддерживать с ним регулярное общение, Керенский еще более заволновался и стал уверять, что он лишен возможности делать это ввиду его загруженности работой в правительстве, приемами и публичными выступлениями. Я возразил, что и для него, и для общего дела согласованная работа с Исполнительным Комитетом важнее всяких приемов. Тогда он внезапно предложил сейчас же отправиться в Исполнительный Комитет, чтобы объясниться с ним и наладить постоянный контакт. Мы поехали в Таврический дворец, и здесь, на заседании Исполнительного Комитета, Керенский опять жаловался на непонимание, которое он встречает со стороны членов Исполнительного Комитета, на затруднения, которые создаются для правительства в результате слишком сильного давления Совета; но в ответ на вопросы, которые ему были поставлены присутствующими, он уклонился от указания, что же именно он считал нужным изменить. Он долго говорил о своем желании поддерживать связь с Исполнительным Комитетом, о своей загруженности работой и ушел, никого не удовлетворив и не условившись о каких-либо способах регулярного контакта.

Те немногие члены Исполнительного Комитета, которые были близки с Керенским, как Филипповский и Брамсон, объясняли его неумение наладить связь с Исполнительным Комитетом тем, что он вообще не привык к организационным связям. Но у меня получилось впечатление, что поведение Керенского объяснялось главным образом другим: номинальную связь с Советом он, несомненно, ценил; она была ему необходима ввиду огромного авторитета Совета в солдатских и рабочих массах. Но он сознательно избегал связывать себя с Исполнительным Комитетом слишком тесно, считая, что, оставаясь на грани между советской и буржуазной демократией, он тем самым явится в глазах страны выразителем общенационального характера революции.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.