Глава II. Иерей-мученик Даниил

Глава II. Иерей-мученик Даниил

Даниил Конопасевич[23] родился в 1832 году в селе Дороги Бобруйского уезда Минской губернии. Отец его Стефан Гаврилович служил настоятелем местной Рождество-Богородицкой церкви и сам происходил из семьи священника. После окончания в 1821 году «курса философии» в Минской духовной семинарии он несколько лет служил канцелярским служащим в Минской духовной консистории. 22 ноября 1825 года состоялось его посвящение в сан священника с назначением настоятелем в село Дороги[24]. Место это — древнеродовой приход — Стефан Конопасевич получил из рук священника Иоанна Минкевича, женившись на его дочери Матрене. Дорожский приход был замечателен тем, что на протяжении более 200 лет принадлежал священническому роду Минкевичей, переходя от отца к сыну. При этом все священники здесь носили непременно одно заветно наследственное имя — Иоанн Иоаннович. Интересно, что эта традиция продолжалась в роду Минкевичей вплоть до первых десятилетий XX столетия. Но самое главное то, что род Минкевичей был известен своим древним православием и никогда не переходил в унию на протяжении всего ее существования[25].

Происходя из древнего православного рода, мать будущего пастыря-мученика Матрена Ивановна была женщиной глубоко религиозной. Святые традиции православного благочестия и христианского патриотизма она сумела привить и детям: Анастасии, Даниилу, Константину, Ольге и Анне[26].

Получив добрые религиозно-нравственные задатки в родительском доме, Даниил продолжил воспитание и образование в Слуцком духовном училище, после окончания которого в 1849 году поступил в Минскую духовную семинарию. По внутреннему складу, силе убеждений и взглядов Даниил уже в юности обращал на себя внимание окружающих удивительной целостностью и возвышенностью натуры, отличаясь всегда редким прямодушием, искренностью и неподкупной честностью. Среди высоких идеалов в душе юноши была заложена и глубокая любовь к Родине, ко всему родному.

Будучи с раннего детства воспитанным в православнорусских традициях, Даниил инстинктивно чуждался всего католического, польского и даже самих поляков, глядя на них всегда с некоторым недоверием. По воспоминаниям школьных товарищей, он будто по какому-то тайному предчувствию души старался избегать не только общества поляков-сверстников, но по возможности и встреч с ними. Еще в годы учебы в Слуцком духовном училище, когда бурсаки так или иначе сходились с гимназистами, большей частью выходцами из польских семей, Даниил сторонился подобной компании.

Есть сведения, что семья Даниила в годы учебы его в семинарии пострадала от соседей помещиков-поляков. Как-то во время проезда по Слуцко-Бобруйскому шоссе императора Николая I и перемене им в селе Дороги лошадей, местные крестьяне подали государю жалобу о непомерном притеснении их помещиком-поляком. Составление жалобы местные паны по одному лишь домыслу всецело приписали дорожскому священнику Стефану Конопасевичу, хотя никакого отношения к этому он вообще не имел. В результате, их совместными усилиями семья Конопасевичей вскоре оказалась разорена, а священник Стефан — смещен с благоустроенного наследственного Дорожского прихода на бедный и расстроенный приход Кринки[27].

В июле 1855 года Даниил Конопасевич окончил полный семинарский курс. Желая принять священнический сан, он в сентябре обратился с прошением к преосвященному Михаилу (Голубовичу), архиепископу Минскому и Бобруйскому, с просьбой о выдаче ему «билета» на брак. «Известно мне, — писал Даниил в прошении, — что никто, по правилам нашей Православной Церкви, не должен просить себе Священства иначе, как только по назначении к известной Церкви или приходу, и по вступлении в законный брак. А потому, будучи одушевлен сильным желанием иметь Священный сан, покорнейше прошу, по усмотрению Вашего Высокопреосвященства, предоставить за мною приход и повелеть, кому следует, выдать мне Билет на женитьбу»[28].

К этому времени Даниил уже имел невесту. Это была семнадцатилетняя девушка, круглая сирота, дочь соборного священника уездного города Дисна Виленской губернии Елена Ивановна Турцевич. После смерти родителей она с младшей сестрой Александрой жила и воспитывалась у деда по матери — священника Михаила, служившего в то время в селе Лошница Борисовского уезда Минской губернии[29].

Получив разрешение епархиального начальства, Даниил и Елена 19 февраля 1856 года обвенчались.

Подготавливая документы к рукоположению Даниила Конопасевича в священнический сан, епархиальное начальство запросило отзыв о нем по месту жительства у бобруйского благочинного протоиерея Иоанна Филипповского. В рапорте благочинный сообщал, что «Даниил Стефанович Конопасевич, проживав в Бобруйском благочинии, вел себя очень хорошо и занимался составлением проповедей, которые и произносил в разных церквах»[30].

Перед рукоположением Даниил Конопасевич принес так называемую генеральную верноподданническую присягу императору Александру II и его наследнику великому князю Николаю Александровичу. В частности, в ней говорилось: «Аз нижепоименованный, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом пред Святым Его Евангелием в том, что хощу и должен Его Императорского Величеству… верно и нелицемерно служить, и во всем повиноваться, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к Высокому Его Императорского Величества Самодержавству, силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности предостерегать и оборонять и при том, по крайней мере, стараться споспешествовать все, что к Его Императорского Величества верной службе и пользе Государственной во всяких случаях касаться может. О ущербе же Его Величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и недопущать тщатися, и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, и поверенный и положенный на мне чин…. и как я пред Богом и судом Его страшным в том всегда ответ дать могу, как суще мне Господь Бог душевно и телесно да поможет»[31].

22 апреля 1856 года в Минском кафедральном соборе архиепископ Михаил рукоположил Даниила Конопасевича в сан диакона, а через неделю, 29 апреля, в сан священника. 16 мая иерей Даниил получил «ставленную» грамоту с назначением к Крестовоздвиженской церкви в местечко Богушевичи Игуменского уезда[32] на место служившего там ранее священника Михаила Малевича.

Местечко Богушевичи, куда отправился на служение отец Даниил, располагалось в 28 верстах от уездного города Игумена[33], возле реки Уса, при военно-коммуникационной дороге из Бобруйска в Борисов. Местная приходская церковь была деревянная, «утварью и облачением бедна»[34]. В состав прихода кроме местечка входили деревни: Головное Лядо, Калюга, Устья, Задобриче, Горки, Горецкая Слобода, Буково, Ганута, Малая Ганута и Подволожка. Прихожан насчитывалось менее полутора тысячи душ. Все они были крестьянского сословия и занимались исключительно земледелием.

Имение Богушевичи в то время принадлежало польским магнатам Свенторжецким. В полуверсте от местечка на горе у реки Уса возвышалась их богатая усадьба. Напротив усадьбы владельцы строили небольшой каменный костел в готическом стиле. От местечка усадьбу отделял огромный панский фруктовый сад.

Кроме Богушевич Свенторжецким принадлежали и другие имения, общая площадь которых равнялась едва ли не целому уезду. Одним словом, это были крупные и весьма зажиточные землевладельцы, пользовавшиеся большим влиянием среди окрестных помещиков.

До этого всеми делами в имении заправляла его хозяйка — Анна Алексеевна, прозываемая местными крестьянами Свенторжечиха. Пользуясь слабоволием мужа Чеслава Фаддеевича, она самовластно распоряжалась всем и во всем. В округе Свенторжечиха была печально известна чрезвычайным немилосердием в отношении к собственным крепостным «хлопам». Своей редкой жестокостью она уступала разве что пресловутой пани Паулине Стоцкой (урожд. Богуш), сосланной в Сибирь за крайне жестокое обращение с крестьянами. Вот несколько примеров жестоких выходок богушевичской помещицы, запечатлевшихся в народной памяти.

Как-то к Свенторжецким в Богушевичи съехалось множество гостей, и пани Свенторжецкая для чего-то потребовала у жителей сразу сотню лошадей. Однако крестьяне не смогли вовремя выполнить это требование. Тогда разгневанная помещица приказала отобрать у населения все заготовленные для отопления дрова. А между тем надвигалась зима. Чтобы не погибнуть от холода, жители местечка стали семьями переходить к соседям, а пустые жилища разбирать на дрова. В конечном итоге пришлось спалить большую часть домов, после чего около 300 семей вынуждены были покинуть Богушевичи и искать пристанища в других местах[35].

Рассказывали, что своих прачек за неаккуратную стирку или глажение белья Свенторжечиха наказывала тем, что приказывала провинившихся гладить горячим утюгом по голому телу. Случалось, что за небольшие провинности после обычной экзекуции на конюшне виновных по ее распоряжению ставили в сажалку (копаный пруд), привязав веревкой к специально приспособленному столбу. В осеннюю стужу многие не выдерживали этой пытки и мучительно умирали от побоев и переохлаждения[36].

В конце концов, местная власть, долгое время закрывавшая глаза на дикие выходки помещицы, вынуждена была все же обратить должное внимание на многочисленные жалобы. Губернское начальство снарядило следствие, которое действительно выявило немалое число смертельных случаев среди богушевичских крестьян от телесных истязаний. По приговору суда супругов Свенторжецких лишили права проживать в имении Богушевичи и выслали оттуда, а Чеслав Свенторжецкий, кажется, даже провел некоторое время в остроге. Позже Анна и Чеслав Свенторжецкие поселились близ Минска в имении Трясковщина (Тржасковщизна)[37].

Некоторое время имением Богушевичи управлял назначенный дворянской опекой некий поляк — пан Довнар. Но вот пришло время, и в Богушевичи прибыл, окончивший в 1853 году образование в Виленском дворянском институте, единственный сын и наследник Свенторжецких — Болеслав[38]. Женой его была пани Лаура Казимировна Завадская, племянница известного богача-магната Льва Ошторпа[39], бывшего, между прочим, крестным самого Болеслава. Молодой Свенторжецкий особыми талантами не выделялся и служил писарем в Минском дворянском депутатском собрании. Однако владение обширными имениями делало его весьма амбициозным. Проживал он то в Богушевичах, то в одном из имений супруги — Черкасах, недалеко от Минска, видимо, чтобы быть ближе к службе.

Болеслав заметно отличался от родителей более человечным отношением к крестьянам, но порой и у него проявлялась наследственная гневливость. Так, например, Свенторжецкий задержал как-то в лесу Анну Лукшу из деревни Осаново, собиравшую недалеко от его имения ягоды. Отобрав ягоды, помещик жестоко избил крестьянку. В другой раз он передал полиции список людей, которые якобы совершили порубку в его лесу, чего в действительности не было. Крестьян за это арестовали и подвергли экзекуциям в полиции[40]. В 1859 году возникло дело по обвинению Болеслава Свенторжецкого в том, что он выстрелил из ружья в крестьянина имения Леонорово Василия Харлановича при порубке им господского леса. Однако вину Свенторжецкого доказать не удалось[41].

Впрочем, проявлявшиеся по временам у Болеслава вспышки гнева благополучно угашались его супругой Лаурой, которая, имея по природе мягкий и добрый характер, умиротворяюще влияла на мужа.

В свое время, живя сиротой на воспитании в доме дяди-магната Ошторпа и видя баснословную, доходящую до сумасбродства, небывалую роскошь его жизни и, можно сказать, королевскую обстановку его дворца — замка в Дукоре[42], Лаура, благодаря природной наблюдательности, видела, чьими трудами добывается эта роскошь. Дукорские крестьяне действительно стонали под тяжким ярмом богача-владельца. Мало того, Ошторп сумел добиться, чтобы местную православную церковь переделали в костел, а самих православных крестьян принудил перейти в католичество[43]. Блистательно-роскошная жизнь дяди и рядом вопиющая нищета подъяремных крестьян заставляли молодую пани задумываться над этим контрастом жизни, и в ее душе постепенно созревало сострадательное отношение к простым людям. Такое направление ее душевных чувств еще больше утвердилось после неожиданной гибели дяди-богача во время проезда из Минска в Дукору через реку Свислочь. Ошторп ехал в открытой коляске с тремя дочерьми. Кучер, который вез их, рассказывал, что когда въехали на мост, шторп, довольный и гордый собой, сказал: «Теперь тут нет России», но в ту же минуту мост обрушился и экипаж полетел в реку. Место было неглубокое, все остались живы, один только магнат умер, видимо, от апоплексии. Рядом с мостом находилась корчма. Хозяин-еврей с работниками и кучер вытащили тело Ошторпа и положили в корчме, а позже перевезли в замок. Примечательно, что никто из крестьян не пришел проститься с покойным[44]. Зато в Дукору прибыло много господ, которых к этому дню Ошторп пригласил на званый обед. Но вместо веселого обеда гости попали на поминки знаменитого богача[45].

Утвердившись таким образом в добрых и сострадательных взглядах, пани Лаура старалась впоследствии влиять и на Болеслава, смягчая возникавшие в имении напряженные ситуации[46]. В отличие от многих представителей своего круга молодая Свенторжецкая не имела и того презрительного отношения к «хлопской вере», которое открыто выказывали паны-поляки к православным, и с неподдельным почтением относилась к богушевичскому священнику Даниилу Конопасевичу.

Надо сказать, что к отцу Даниилу с уважением относилась не только хозяйка имения. Появившись на приходе, он очень скоро снискал к себе расположение прихожан как человек добрый, доступный и некорыстолюбивый. При небольшом по тем временам годовом жаловании в 140 рублей он все требы исполнял даром, за что пользовался особой любовью у бедных крестьян. Кроме того, отец Даниил был и хорошим проповедником. «Паству поучает с усердием», — неизменно характеризовал его местный благочинный в приходской клировой ведомости. Пользуясь уважением среди прихожан, отец Даниил имел определенный авторитет и у соседних священников. Нередко они обращались к нему за помощью в составлении проповедей, особенно священники старшего поколения, бывшие униаты. И отец Даниил никому не отказывал в этой услуге: писал для них проповеди на разные темы и, кроме того, по просьбе тех же священников, малоопытных еще тогда в канцелярской работе, составлял метрические книги, годовые ведомости и отчеты по приходу. Делал это отец Даниил по дружбе, безвозмездно и с полной охотой. За это священники-соседи его любили и, зная, что он никогда не откажет, без всякого стеснения обращались в затруднительных ситуациях[47].

Вместе с тем отец Даниил жил обычной жизнью сельского священника. Кроме пастырских обязанностей он, так же как и его прихожане, вынужден был вести домашнее хозяйство, разделяя вместе с другими превратности нелегкой селянской доли. Так, в начале лета 1860 года в Богушевичах случился общий падеж скота, не оставивший в местечке ни одного животного. В хозяйстве отца Даниила пало две пары волов, пять дойных коров, три телушки и бычок, общей стоимостью в 184 рубля. Нажитая в течение четырехлетнего хозяйствования скотина составляла все богатство семьи Конопасевичей, у которых уже в это время была годовалая дочь Эмилия, а также жила на попечении 16-летняя сестра Елены Ивановны — Александра.

В бедственном положении отец Даниил обратился за помощью к Минскому архиепископу. Рассказывая преосвященному Михаилу о неожиданных убытках, он писал: «В семнадцать дней лишившись всего онаго по случаю падежа, я при крайней своей и без того бедности и при слабости здоровья своего, остался без всякого состояния.

Высокопреосвященнейший Владыко, Всемилостивейший Архипастырь и Отец! Взгляните на постигшее меня, на первом шагу моего бедного хозяйства, бедственное положение, и окажите Архипастырскую милость назначением для меня единовременного пособия»[48].

Архиепископ Михаил откликнулся на просьбу бедного пастыря и направил в Святейший Синод ходатайство о выделении ему единовременного пособия в 30 рублей серебром. Синод удовлетворил ходатайство и выделил просимую сумму из «процентов остаточного капитала от штатных сумм, на Западные епархии определяемые»[49].

В январе 1861 года деньги были получены. Хотя эта сумма и не могла покрыть убытков Конопасевичей, но все же позволяла хоть немного оправиться от потери домашнего скота и начать восстанавливать хозяйство. Это небольшое пособие оказалось кстати еще и потому, что в семье Конопасевичей вскоре (12 февраля) родился второй ребенок — Алексей.

Не обходилось все же без эксцессов и с местным помещиком. Как-то весной 1862 года отцу Даниилу как хозяину причтовых владений пришлось, согласно имевшемуся плану, отнести немного в сторону пограничный забор. Узнав об этом, Болеслав Свенторжецкий потребовал перенести забор на прежнее место. Однако отец Даниил отказался сделать это, показав помещику документ. Тогда Свенторжецкий приказал своим дворовым сломать ночью забор. На следующий день священник снова поставил забор «согласно плану», а ночью его опять сломали. Так продолжалось несколько дней, пока Свенторжецкий не написал жалобу на отца Даниила архиепископу Михаилу. При этом он, кажется, подговорил подать жалобу на священника и некоторых крестьян деревни Горки, за что одарил их какими-то милостями. Но архиерей, сверх ожидания (надо заметить, что владыка Михаил был человеком на редкость проницательным), разобрал дело согласно проведенному на месте следствию и в своей резолюции одобрил действия отца Даниила. Свенторжецкий же вынужден был извиниться[50].

Впрочем, по воспоминаниям супруги отца Даниила, отношение Болеслава Свенторжецкого к их семье было вполне доброжелательным, и последний нередко захаживал к ним в дом для бесед с мужем. Но как обстояло дело на самом деле, трудно сказать, так как истинные сердечные помышления остаются зачастую скрытыми от посторонних.

1862 год оказался для отца Даниила особенно скорбным и тяжелым. В этом году скончался его отец[51], умерла двухлетняя дочь Эмилия и сгорела приходская Крестовоздвиженская церковь.

Пожар случился в воскресный день 24 июня через несколько часов после окончания литургии. Церковь загорелась изнутри по неизвестной причине. Деревянный храм сгорел до основания и при том так, что отцу Даниилу ничего не удалось спасти из церковной утвари и хранившихся там денег. Когда он, прибежав первым к церкви, открыл дверь, надеясь что-нибудь спасти, вырвавшийся наружу огонь так быстро охватил все здание, что войти в него стало совершенно немыслимо.

Сразу после пожара приехала пани Лаура и выразила церковной общине искреннее сочувствие. Она приказала рыть пепелище на том месте, где, по указанию отца Даниила, должны были храниться серебряные деньги, и когда копавшие нашли большой оплавившийся кусок серебра, она взяла его себе, а отцу Даниилу тотчас же выплатила указанную им потерянную сумму приходских денег.

Люди склонялись к мысли, что пожар в церкви не был случайным. Каждый раз при выходе из храма отец Даниил с церковным старостой внимательно осматривали церковь и тушили все огни, так что в этом отношении сомнений не было. А вот то обстоятельство, что в это время поляки уже активно готовились к восстанию за возрождение Польши, вполне может служить разгадкой к этому печальному происшествию. Нужно заметить, что тогда в деревянных церквях принято было устраивать в притворе, справа и слева, небольшие ризницы и чуланы, куда складывались, между прочим, и жертвуемые крестьянами на церковь полотно и лен, которых могло собираться огромное количество. При желании любой злоумышленник при выходе из церкви мог бросить в такой чулан уголек или кусочек зажженного трута — вот и готов пожар, и при том не мгновенно, а пока уголек не зажжет массы горючего материала. Злоумышленником же мог быть любой из приходивших тогда в церковь католиков. Дело в том, что по причине отсутствия в то время в Богушевичах ксендза окрестные католики, считавшие себя поляками, частенько приходили в православный храм и молились по своим молитвенникам[52].

Как бы то ни было, но отец Даниил оказался лишенным места для совершения евхаристии и амвона для проповеди. Выстроить же новую церковь можно было лишь года через два, не ранее, и на это время как бы разрывалось полнокровное единение пастыря со своей паствой.

В приходе имелась приписная кладбищенская церковь в честь Святителя Николая в деревне Горки. Но она находилась в 20 верстах от Богушевич, была крайне ветха и не имела никакой утвари. Для редких служб, совершаемых там несколько раз в год, все необходимое для богослужения привозилось из приходской церкви[53]. Так что наличие этой церкви никак не решало проблемы.

Между тем в Богушевичах скоро ожидалось водворение ксендза. К этому времени Свенторжецкие уже завершили в местечке строительство каменного костела (филиального), и как раз шла подготовка к его освящению и открытию. Совершенно реальной становилась ситуация, когда православные крестьяне, не имея своего храма, а отчасти привлекаемые органной музыкой, пошли бы в костел.

Вскоре после пожара церкви к Болеславу Свенторжецкому в Богушевичи съехались все окрестные помещики на какое-то совещание. На следующий день Свенторжецкий отправил жену Лауру с двухлетней дочерью Софией за границу, а сам куда-то исчез из Богушевич на целый год, до апреля 1863 года…

Во время его отсутствия Богушевичским имением управлял и жил в барском доме некто пан Малиновский, довольно хорошо относившийся к отцу Даниилу Конопасевичу и его семье[54].

Весь 1862 год и начало 1863-го поляки буквально бурлили. Повсюду была предельно усилена антирусская пропаганда, звучали призывы к вооруженной борьбе. Католическое духовенство почти открыто призывало польских патриотов, а вместе с ними и католическое население к решительным действиям. В костелах пелись польские патриотические гимны, звучали политические проповеди. Паны усиленно вывозили свои семьи и имущество из имений, готовились идти «до лясу» в вооруженные отряды для войны с «пшеклёнтыми москалями», вырабатывали планы действий. Во многих местах заготавливались склады оружия, и очень часто местом для его хранения служили костелы. Главным поставщиком оружия стала семья минских ростовщиков Айзенштатов, связанная с партией «белых». Крупнейшими пунктами хранения оружия и обмундирования были Кrо lewiec[55] и Eitkuni, откуда агенты Айзенштатов перевозили его для повстанцев через прусскую границу[56].

В начале 1863 года на территории Царства Польского, а затем в Белоруссии и Литве началось польское национально-шляхетское восстание. Не имея достаточно сил и избегая открытых столкновений с русскими военными командами, отряды повстанцев действовали в основном методами партизанской войны. Между тем руководители восстания всячески старались привлечь на свою сторону простой народ: то заигрывая с ним и суля разные льготы, то запугивая и открыто угрожая расправой. Однако народ не только не сочувствовал восстанию, но с каждым днем все больше и больше проникался ненавистью к повстанцам, видя многочисленные злодеяния, совершаемые ими по всему краю. Их отряды, бродившие по лесам, приносили с собой только горе, разорение и страх. Сотни ни в чем не повинных людей — стариков, женщин, детей — были убиты, искалечены и часто с изуверской жестокостью. Среди убитых повстанцами мирных жителей были поляки, русские, евреи, иностранцы, католики и православные, люди самых различных званий, профессий и положения. Их вешали, стреляли, забивали до смерти. Повстанцы грабили местечки, деревни, разоряли и поджигали церкви, жгли дома и целые поселения. Одним словом, принесли в край большую кровавую смуту.

Немало пострадало в те дни и православно-духовное сословие. Чего только не пришлось вынести православному духовенству от повстанцев — угрозы, издевательства, побои и грабежи претерпело оно. Совершались и убийства. Чтобы избежать насилия, многим священникам приходилось прятаться, а некоторых, приговоренных повстанцами к смерти, спасла лишь охрана русских военных.

Все это было явлением не стихийного характера, а спланированной тактикой действий, о чем красноречиво свидетельствует секретная инструкция о способах ведения вооруженного восстания, присланная из Лондона Главным революционным комитетом Центральному комитету в Варшаве. В ней, между прочим, предписывалось «на всем пространстве изгонять попов и жечь русские церкви», «в русских округах вызвать убийства помещиков и чиновников земской полиции», «деревни, в которых крестьяне замечены в измене, предавать пламени»[57] и т. д. Именно так повстанцы и действовали.

Активнейшее участие в восстании принял Болеслав Свенторжецкий. Соседи-помещики еще ранее избрали его, как наиболее богатого и влиятельного, своим «довўдцем» — предводителем. Видимо этим и объясняется его столь продолжительное отсутствие в имении. Как «довўдца» он должен был собирать людей, закупать оружие, ездить в Варшаву, поддерживая связь с главными организаторами восстания.

В это время отец Даниил, хотя и не имел храма, однако не оставлял общения с прихожанами: ходил по домам, беседовал, совершал требы и вместе с тем зорко следил за развивавшимися событиями. Он уговаривал крестьян беречь местечко, ходить ночью по улицам дозором с палками и косами и быть на всякий случай готовыми к защите. Было очень тревожно. Управляющий Богушевичским имением Малиновский, расположенный к отцу Даниилу, советовал ему ради безопасности уехать из местечка. Но отец Даниил не хотел покидать приход в это смутное время.

До апреля 1863 года о повстанцах в Минской губернии практически не было слышно. Восстание здесь было отложено руководителями «жонда» до приезда Болеслава Свенторжецкого, назначенного военным начальником Минского воеводства[58]. В начале апреля Свенторжецкий вернулся из-за границы, куда ездил проводить жену, отправлявшуюся для лечения в Ниццу. 17 апреля в имении Богушевичи собралось около 30 человек, вооруженных ружьями, пистолетами и саблями, готовых принять участие в восстании. 19(18) апреля Свенторжецкий и собравшиеся у него люди явились в местное волостное правление, где, кстати сказать, писарем служил поляк — осведомитель повстанцев. В присутствии нескольких «крестьян и баб» Свенторжецкий «прочитал польский манифест и объявил крестьянам, чтобы они не платили никаких податей, не давали рекрут, и что землю отдает он им в дар», заверив при этом, что все книги и бумаги в богушевичской канцелярии уничтожены[59].

В тот день отец Даниил отсутствовал в Богушевичах, находясь где-то по хозяйским делам. Жена его, Елена Ивановна, в это время была дома с двухлетним сыном Алешей и сестрой Александрой. Увидев в окно, как по улице проехала вереница длинных телег с вооруженными людьми, она подумала, что это приехали за ее мужем, в страхе схватила на руки сына и побежала к дому псаломщика. Елена Ивановна в это время была на последних месяцах беременности дочерью Людмилой, родившейся 6 июня. Обнаружив, что двери дома псаломщика заперты, она в каком-то порыве отчаяния разбила окно, порезала себе руку и, не достучавшись ни до кого, пошла в волостное правление. Придя туда, она встретила большое собрание повстанцев и среди них двух знакомых — Болеслава Свенторжецкого и пана Гектора Коркозевича из Логов. Увидев испуганную женщину с ребенком, паны тотчас же спросили, почему она окровавлена, и, узнав, что это не по их вине, успокоились. Когда Елену Ивановну спросили о причине прихода, она стала просить собравшихся господ, чтобы не трогали ее мужа, священника Даниила. Женщине объяснили, что мужа не тронут, если он не будет мешать их делу. Тогда Елена Ивановна, несколько успокоившись, ушла. Однако, вернувшись домой, узнала от сестры, что приходили двое неизвестных людей и устроили строгий обыск всего дома и сараев, разыскивая отца Даниила.

В тот же день повстанцы ушли из Богушевич. Возвратившийся домой, отец Даниил, узнав о случившемся, тотчас же отправился в волостное правление. Там он нашел разорванный и брошенный на пол портрет императора Александра II, а на столе — массу оставленных прокламаций, в которых провозглашалось о восстановлении Польши и ее прав, объявлялись льготы крестьянам, и звучало воззвание к русским «хлопам» вступать в число граждан будущего польского королевства. Отец Даниил, недолго думая, собрал прокламации, порвал их и бросил в топившуюся печь, а разорванный портрет государя забрал к себе домой. Свидетелем этих действий был упомянутый волостной писарь — поляк Рогальский.

В тот же вечер отец Даниил на одной лошадке отправился в город Игумен, чтобы сообщить представителям власти о случившемся в Богушевичах, но по злой иронии судьбы человек, которому он рассказал об этом — исправник Сущинский, — оказался осведомителем повстанцев. Из Игумена отец Даниил поехал в Минск, где также обо всем доложил преосвященному Михаилу[60].

Повстанцы же, выехав из Богушевич, отправились в сторону Ляд, где встретили артиллерийского подпоручика Станислава Лясковского (действовавшего под псевдонимом Игнатий Собек) с несколькими вооруженными людьми. Лясковский сразу же объявил себя начальником «партии», то есть отряда, и тотчас же приказал рубить телеграфные столбы. Партия направилась в деревню Задобричин и в первые дни похода порубила телеграфные столбы «от Ляд до Речек». Так началось странствование партии Лясковского по уезду. По мере следования отряд пополнялся новыми людьми. Вскоре к нему присоединились партии: Игуменская, Слуцкая (под командованием учителя Слуцкой гимназии Л. Домбровского), а впоследствии и Минская в числе 70 человек под начальством дворянина Яна Ванысовича (он же Лелива). Между тем общая численность отряда оказалась совсем незначительной, что для многих стало большой неожиданностью. «Увы, мне пришлось дважды разочароваться! — вспоминал впоследствии один из членов отряда Владислав Баратынский[61]. — Во-первых, главные наши силы оказались числом только в двести человек, во-вторых, начальник нисколько не похож был на сказочного героя: невелик ростом, на Аполлона Бельведерского вовсе не похож и на Марса тоже. Не был увешан с головы до ног оружием, а был в простой офицерской русской шинели, в польской конфедератке, в высоких сапогах, и если что-либо придавало ему воинский вид, то это офицерская сабля на серебряном поясе»[62].

Штаб соединенных отрядов состоял из командира Станислава Лясковского, комиссара Болеслава Свенторжецкого, отставного штабс-ротмистра Гектора Коркозевича, Болеслава Окулича, Адольфа Шидловского и Яна Ванысовича. Но состав его не был постоянным и время от времени менялся. Штабом, однако, это собрание господ можно было назвать условно. «Штаба, собственно говоря, никакого не существовало, — вспоминал Баратынский, — но мы окрестили этим именем нескольких помещиков, которые положительно были лишней тягостью в „отделе“, постоянно уклонялись от всякой лишней работы, постоянно держались около начальника, сами так и втирались в чины. В штабе, впрочем, было одно лицо официальное — это помещик Свенторжецкий: он был „комиссаром воеводства“. Я не знаю точно, какая градация чинов была у нас в то время, но из слышанных мною несколько раз препирательств между начальником и комиссаром я заключаю, что они были в равном чине, только один по военному ведомству, а другой — по гражданскому»[63].

Отряд Ляковского — Свенторжецкого состоял «из помещиков, мелкой шляхты, чиновников, гимназистов, дворовой челяди и других разночинцев»[64]. В основном это были совсем молодые люди с еще не сформировавшимся мировоззрением, которыми легко манипулировали руководители восстания. Так, вербуя в отряды новых членов, они уверяли, что Свенторжецкий собрал «около 8000 человек, что у них есть пушки, много оружия, что французы и другие народы идут к нему на помощь и русские войска переходят на его сторону и что в некоторых местах объявлено польское право»[65]. Но это была обычная ложь, и об этой лжи писал еще проницательный Мицкевич: «Лож, как политическое средство, употребляли у нас часто благороднейшие люди с самой лучшей целью, но всегда с дурным последствием. Лгали о тайных обществах, увеличивая число и силу союзников, чтобы тем удобнее вовлечь в заговор; лгали пред революцией о Хлопицком, лгали после революции от его имени: патриоты дорого за это заплатили; лгали во время восстаний, распространяя фальшивые вести для заохочивания: опытные заговорщики и начальники восстаний соглашаются в том, что никогда не имели пользы от людей искусственно вовлеченных; они тотчас уходили или сокрушали сердце другим, шедшим за доброе дело по внутреннему убеждению»[66].

Говоря о тактической деятельности повстанческих отрядов, можно отметить, что была она, как правило, бездарной, а часто и бессмысленной. «Вертелись они, обыкновенно, — вспоминал один из повстанцев-командиров, — на небольшом пространстве, пока их не разбивали, не понимая задачи, какую преследовало наше восстание…»[67].

Через некоторое время после возвращения священника Даниила Конопасевича из Минска, в Богушевичи пришел русский военный отряд. Во время короткого отдыха офицеры посетили дом отца Даниила. Возможно, они хотели узнать у него о месторасположении повстанцев, но это было бессмысленно, так как повстанцы постоянно меняли места стоянок, и даже при большом желании нельзя было в точности сказать, где конкретно находится их отряд.

Между тем у повстанцев во многих местах была агентура. Во всех присутственных местах и канцеляриях они имели своих людей, которые большей частью были поляки или считали себя таковыми. Это же касалось и местной полиции. Вот что писал по этому поводу в одном из донесений полковник Б. К. Рейхарт: «…главное, неудобством при теперешних обстоятельствах оказывается то, что полиция городская и земская без малого изъятия состоит из католиков, впрочем, и некоторые туземные православные (бывшие униаты) не лучше их, особенно у которых жены католички»[68]. Осведомителями отрядов Свенторжецкого были Игуменский исправник Сущинский и становой пристав в местечке Березино Круковский. Эти господа, получая сведения о местонахождении повстанцев, направляли отряды русских войск, посланные для их преследования, в совершенно противоположные стороны, чем и объясняется то обстоятельство, что военные приходили всегда с большой задержкой, а повстанцы успевали спокойно скрываться с мест своих стоянок.

Баратынский вспоминал: «Приходилось вести кочевую лесную жизнь, переходить с места на место, переносить холод, дождь и сырость. Голода мы пока не знали. Но зато дождь ужасно нам надоедал, тем более что у нас не было шинелей. Они были у нас отбиты русским отрядом со всеми фургонами»[69]. Действительно, 29 апреля солдаты Новоингерманландского пехотного полка, преследуя в Игуменском уезде повстанческий отряд «под предводительством Свенторжецкого, отбила из их обоза до 40 подвод», но самим повстанцам удалось скрыться в лесах. Между тем стало известно, что на пути из Кобача повстанцы «увели с собой православного священника Малевича и после истязаний в лесу отпустили его с поруганием»[70].

4 мая отряд 12-го пехотного Великолукского полка, преследуя «шайку Свенторжецкого», настиг при деревне Жабичи Игуменского уезда другой отряд (помещика Эсьмана (Козелло)) около 80 человек, следовавший на соединение со Свенторжецким. При столкновении у повстанцев было убито шесть и взято в плен девять человек, еще восемь человек захватили крестьяне. Примечательно, что из 17 повстанцев, взятых в плен, 16 оказались шляхтичами. Со стороны военных было ранено трое рядовых.

9 мая под селом Юревичи, находившимся в 12 верстах от Богушевич, произошло сражение русских военных под руководством майора Великолукского пехотного полка Григорьева, командовавшего двумя ротами и 50 казаками при войсковом старшине Титове, с отрядом Лясковского. Повстанцы расположились на привале в густой чаще среди завалов из нарубленного крестьянами для хозяйственных надобностей леса. Едва они приступили к приготовлению пищи, как попали под обстрел нагнавшего их русского отряда. Застигнутые врасплох, повстанцы вынуждены были принять бой. Так как военным не представлялось возможности обойти завалы, пришлось атаковать позицию в лоб. Описывая это сражение, Баратынский вспоминал: «Благодаря естественным завалам, за коими мы скрывались, мы шесть раз пытались остановить мужественное наступление солдат, перестреливаясь всего на пятнадцать шагов. Но вот пули начинают летать слева. Видно, наш левый фланг обойден. Завязывается жаркая перестрелка на левом фланге. Десять товарищей уже пало. Убит Грудзина, убит Яновский из слуцких товарищей… Начальник командует переменить фронт: левому флангу отступить, правому — податься вперед. Но это можно было сказать только хорошо вымуштрованным солдатам, а не нам; как тут идти вперед, когда русские солдаты не могли пройти этих заколдованных пятнадцати шагов, когда впереди такие громадные груды срубленного крестьянами зимою лесу, что перелезть через них нет возможности, не наткнувшись на русский штык или пулю. Мы предпочли лучше сидеть за этим лесом, как за каменною стеною»[71].

«Пришлось каждый из завалов брать штурмом, — доносил командир колонны майор Григорьев, — причем повстанцы дрались насмерть. Два часа продолжался ожесточенный бой»[72]. В конце концов, русский отряд выбил повстанцев из завалов, разбил наголову и преследовал более двух верст. В бою при самих завалах было убито 19 человек повстанцев и 5 взято в плен. Со стороны военных погибли один офицер и 12 нижних чинов, получили ранения 25 человек. Сколько повстанцев было убито и ранено во время преследования точно неизвестно, но, по словам некоторых участников боя, повстанцы потеряли убитыми и ранеными около 30 человек[73].

На другой день после сражения военные позвали отца Даниила исповедать и причастить Святыми Таинами раненых, отпеть павших православных воинов. Есть свидетельство, что в Юревичах у отца Даниила произошла встреча с ксендзом, также прибывшим туда для исполнения христианских треб. Во время встречи священник упрекнул ксендза, указывая на убитых повстанцев, что причастно к этому и католическое духовенство, призывавшее патриотов к вооруженному восстанию.

Отряд майора Григорьева оставался у Юревич 10 и 11 мая для погребения убитых, отправки раненых и пленных, а также необходимого для солдат отдыха. Примечательно, что, когда местным крестьянам поручили собрать в лесу убитых и раненых повстанцев, те отвечали: «пусть гниют» — об убитых, «пусть дохнут» — о раненых. Такое крайне жестокое отношение селян к повстанцам красноречиво свидетельствует, до какого состояния были доведены крестьяне и с какой ненавистью относились они к панам и их делу[74].

Между тем поредевший отряд Лясковского — Свенторжецкого продолжал свои странствования по окрестным лесам «без одежды, без провизии, без патронов». Раньше все эти припасы доставлялись местной революционной организацией в известные пункты в лесу. Однако теперь принадлежавшие к организации помещики были или арестованы, или сами находились в числе повстанцев, остальные же выехали из имений: кто в Минск, кто в Петербург, а кто и за границу, «лишь бы быть подальше от греха». О странствованиях отряда в это время Баратынский вспоминал: «Приходилось стоять по целым часам в воде или болоте, употреблять всевозможные хитрости, чтобы скрыть свой след. Припадем иногда за болотными кочками, как утки, да так пролежим с час времени, а когда опасность минует, опять продолжаем путь. Иногда приходилось переходить через дорогу, чтобы не оставлять следов на песке, мы шли гуськом, след в след, а последний заметал следы, или же переходили дорогу задом, чтобы следы показывали туда, где нас уже не было»[75]. Чтобы успешнее скрываться от преследования, отряду приходилось прибегать к помощи провожатых из местных крестьян, бравших с повстанцев за свои услуги огромные деньги — 30 рублей в день.

Оставшись без поддержки, отряд вынужден был теперь самостоятельно добывать провизию. Когда наступало время ночлега и отряд располагался на отдых, Лясковский выбирал несколько человек «охотников»-добровольцев и поручал им добыть каким-либо способом провизию. Они шли в ближайшую деревню, причем нередко занятую русскими военными, и незаметно договаривались с кем-нибудь из знакомых о доставке провианта в условленное место. Баратынский пишет, что за все получаемое от крестьян приходилось платить втридорога, иначе невозможно было бы продержаться в лесу даже неделю. Он вспоминал, как однажды, чтобы поесть, должен был заплатить за яичницу из десятка яиц три рубля!

В это время посылаемые за припасами члены отряда доложили Лясковскому, что «священник Конопасевич разъезжает с казаками и уговаривает крестьян преследовать мятежников»[76]. «Священник села Богушевичи, Конопасевич, — вспоминал Баратынский, — верный своему долгу и присяге, сильно действовал против нас: зная хорошо местность, он очень удачно нас выслеживал, а, имея влияние на прихожан, уговаривал их содействовать своим властям, не признавал нашего ни ржонда народоваго, ни комиссаров, ни начальников, уничтожал собственноручно все наши грамоты, прокламации и т. п.»[77]. Баратынский утверждал, что донесения на отца Даниила приходили со стороны, однако не знал от кого именно. По его предположению это мог быть кто-либо из состоявших в революционной организации или сочувствующие лица, зорко следившие за всем, что тормозило дело восстания. «Очень часто бывало, — вспоминал бывший повстанец, — подобные сообщения оказывались впоследствии чистой выдумкой, и много было невинных жертв, особенно в Царстве Польском, где мятеж был в полном разгаре, но в настоящее время, надо предполагать, донесение было не выдумкой, ибо наш начальник был очень осторожный человек и вовсе некровожаден»[78].

Баратынский писал, что поведение богушевичского священника вызвало «злобу мятежного нашего начальства, и оно послало ему, в разное время, три предостережения, как тогда водилось». По его утверждению, всякому невоенному лицу, замеченному в каком-либо противодействии польскому делу, прежде суда посылались три предупреждения, после чего производились суд и расправа. Так, якобы, было и в случае с Конопасевичем, однако священник, по утверждению Баратынского, не внял предупреждениям и «продолжал действовать по-своему». Тогда Лясковский созвал совет из штаба и начальников отделений, на котором священника Даниила приговорили к смертной казни. В совете участвовал и Болеслав Свенторжецкий, однако он, по свидетельству одного из участников, уговаривал Лясковского дать возможность священнику уйти из местечка, не желая его смерти.

Говорили, что отцу Даниилу была подброшена записка приблизительно следующего содержания: «Отец Конопасевич! Будь уверен, что ты останешься в живых тогда, когда ни одного из нас не останется»[79]. Может эта записка и была одним из упомянутых «предупреждений»…

Известно, что управляющий Богушевичским имением Малиновский настоятельно советовал отцу Даниилу уехать в Бобруйскую крепость, зная о планах повстанцев. Не исключено, что управляющий действовал по просьбе самого Свенторжецкого, пытавшегося спасти священника от насильственной смерти. Слыша такие советы от поляка и понимая, что дело крайне серьезно, супруга отца Даниила также прилагала все усилия, чтобы упросить мужа уехать из местечка. Но отец Даниил, очевидно сознавая, насколько постыдно смалодушничать человеку, давшему присягу духовную и гражданскую, и помня слова Спасителя о пастыре добром, не поддавался уговорам. Иногда он для успокоения супруги, которая в последнее время даже боялась ночевать дома и уходила с сыном на ночь к кому-нибудь из богушевичских крестьян, обещал также идти ночевать к соседям. А сам, между тем, как только жена уходила, возвращался домой и спокойно засыпал. В таком состоянии супруга его и находила утром. Родные отца Даниила свидетельствовали, что страха смерти у него не было. Происходившие тогда события видимо подготавливали его к принятию любой ситуации. Очевидно, отец Даниил был почти уверен, что повстанцы его не пощадят. Однажды, незадолго до смерти, он отправился к соседнему священнику и, исповедовавшись у него и причастившись Святых Таин, радостный вернулся домой со словами: «Вот я уже теперь совсем готов — причастился»[80].

Дня за три до убийства отца Даниила управляющий Малиновский и Елена Ивановна убедили его уехать с семьей в Бобруйск, но, не доехав до города верст 20, он почему-то наотрез отказался ехать дальше и повернул обратно в Богушевичи. По дороге назад Конопасевичи встретили знакомого священника из Якшиц, который ехал в Бобруйск с целью найти там убежище. В свою очередь и он стал усиленно уговаривать отца Даниила не возвращаться в Богушевичи, но тот не хотел и слышать об этом, и к вечеру 22 мая Конопасевичи вернулись домой[81].

Видимо, каким-то таинственным движением души был влеком отец Даниил к месту и часу своего мученичества. Как будто боясь лишиться небесного венца, подобно апостолу Павлу, желавшему пострадать за Христа, он не обращал внимания на уговоры близких и дорогих ему людей.