Глава 3 Иван Грозный — потомок Рюриковичей или римских августов? (О тотальной ревизии летописных сводов)

Глава 3

Иван Грозный — потомок Рюриковичей или римских августов?

(О тотальной ревизии летописных сводов)

Австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн (о нем уже упоминалось в первой части) при Василии Ивановиче (Василии III) посещал Московию дважды. С его слов, издревле сложилась традиция давать послам поручение помимо прочего «тщательно записывать обычаи, учреждения и весь склад жизни того народа, у которого они пребывали послами». Сам он много выполнял государевых обязанностей в разных европейских странах. Но писать о них чего-либо не хотелось, отчасти потому, что они «находятся ежедневно на глазах и на виду Европы». Поэтому предпочел описать дела московские, скрытые и не столь доступные для ознакомления с ними современников. «Правда, о Московии писали весьма многие, но большинство делало это с чужих слов. Помогли мне кропотливость изыскания и знание славянского языка», — добавляет Герберштейн.

Начал он описание Московии с этимологии слова «Руссия». «“Руссия”, — ссылается он на западных историков того времени, — это измененное имя “Роксолания”. Сами же московиты, отвергая подобные мнения, как не соответствующие истине, уверяют, будто их страна изначально называлась “Россея”, а имя это указывает на разбросанность и рассеянность ее народа, ведь “Россея” на русском языке и значит “разбросанность” или “рассеяние”»¹¹⁴.

«О своем же происхождении им известно только то, что сообщают их летописи. Кто вначале правил Руссией, неизвестно, так как память о них не дошла до потомства из-за отсутствия у них письменности». Летописи стали вестись тогда, когда константинопольский царь Михаил дал болгарам славянские буквы. В них записывались как современные события, так и то, что узнавали от предков и долго хранили в памяти. Согласно этим летописям, с некоторых русских племен взимали дань хазары и варяги. Слово «варяги» у русских — «Варяжское море», «море варягов» — сохранилось от вандалов вместе с их знаменитым городом Вагрией, граничившим с Голштинским герцогством. Вандалы имели с русскими общий язык, обычаи и веру. «Потому, по моему мнению, — пишет Герберштейн, — русским естественно было призвать себе государями вагров, иначе говоря, варягов, а не уступать власть чужеземцам, отличавшимся от них и верой, и обычаями, и языком… Однако ни про хазар: кто они и откуда, ни про варягов никто не мог сообщить мне ничего определенного, помимо их имени».

Раскрывая тему призвания варягов, Герберштейн далее пишет: «Однажды между русскими возник спор о верховной власти, из-за которой начались у них, распаляемых взаимной ненавистью, великие распри. Тогда Гостомысл, муж благоразумный и уважаемый новгородцами, посоветовал отправить послов к варягам, чтобы просить трех братьев, бывших там в большом почете, принять власть. Последовав этому совету, послали просить в государи трех родных братьев — Рюрика, Синеуса и Трувора. Если верить бахвальству русских, эти три брата вели свой род от римлян, как и, по его собственным словам, нынешний московский государь».

Последнее замечание автора «Записок о Московии» затрагивает очень важный вопрос: отношение властей к варяжской легенде. «Московский государь» хвастается происхождением от римских августов, но не от варяга Рюрика. И действительно так. Рюриковичами ни Василий Иванович, ни его сын Иван Васильевич Грозный себя не называли. Отношение к Рюрику не было однозначным. Русской историей интересовался не один «заморский» дипломат. Ею занимались и в самой Московии. Там смотрели на варяжскую легенду о возрождении Русской земли под своим углом зрения. По смыслу она показывала несгибаемость русского духа, веры в неизбежность восстановления правды. Русь, как и тогда, освободилась из-под гнета внешних врагов, монголо-татар, и стала управлять и править народами, сама дань собирать. Единственное, чего нельзя было допустить, — так это распрей и раздоров. Но распри тогдашние случались по поводу претензий на власть по лествичному праву, сегодняшние — по отношению к христианству. Принять обрядность латинскую или сохранять православную — вот в чем вопрос столетия. Если в первом случае с обрядностью надо было признавать и унию от Римской церкви, то во втором самой становиться главным хранителем веры, наследницей ушедших империй.

Византия угасала постепенно: с момента разграбления Константинополя крестоносцами в 1204 г. и распада на ряд мелких государств до завоевания Константинополя турками-османами в 1453 г. Все понимали, что рано или поздно, но столица империи падет. Заступничество ищут и в Риме, и в Москве.

Греки уже готовы пойти на любые компромиссы с Латинской церковью. В мечтах организация нового Крестового похода против мусульман. К этому призывают открыто, ведут дипломатические переговоры. В Риме обещают, но каждый раз выдвигают условие объединения церквей. Наконец, в 1439 г. на Флорентийском соборе по инициативе папы Евгения IV и константинопольского патриарха Григория III Маммы принимается уния Византии с Римом. Однако Крестового похода на турок-османов так и не дождались. От Московии же ждали больше всего материальной поддержки.

Об очередной просьбе вспоможествования мы узнаем из грамоты 1397 г. В ней, в надежде на выделение «значительного и великого пособия», предлагается «уговорить и убедить всех» в том, что подаяние «для защиты святого города имеет более цены, нежели данное за совершение литургий, для милостыни бедным и освобождения узников, и что кто принесет жертву в помощь нам, тот обретет у Бога большую награду, нежели воздвигнувший храм и монастырь или оказавший им пособие»¹¹⁵. То есть подаяние на содержание православных церквей на Балканах, Ближнем Востоке якобы было гораздо ценнее, нежели подаяние нищим и убогим, и на то же строительство церквей у себя на Руси. И в подаянии «для защиты святого города», как и митрополиту Марку тремя годами ранее, опять не отказывают. Дают ликвидным ценным товаром — мехом соболей и белок, горностаев, а также серебром и золотом.

Когда святой город — Царьград (Константинополь) — турки разорят окончательно в 1453 г. и защищать станет нечего, христиан начнут лишать их храмов, преследовать за убеждения, то просьбы о материальной помощи, о заступничестве со стороны Московской Руси становятся постоянными.

Тогда же Константинопольским патриархатом принимается положение «о церковном исправлении», по которому русским митрополитам предоставляется право не ходить в Константинополь для поставления, «учитывая бедственное положение своего отечества под властью турок», и к этому документу прикладывается письмо с пожеланием прислать постоянного посла к патриархии и опять-таки выделить пособие. Послом отправляется князь Иван Владимирович Серпуховский, двоюродный брат великого князя Дмитрия Донского, конечно же с богатыми подарками да еще с многообещающим пожеланием: «И когда что у нас найдется, то за Христову любовь посылать к вам хочем». Согласие на бескорыстную помощь, за Христову любовь во славу Руси с благодарением принимается. И объяснение этому тоже есть. Не все в Константинополе поддерживали унию, которую признал Григорий Мамма. Из-за осуждения он будет вынужден бежать под покровительство Рима. Тогда же в Москве арестуют Исидора, как активного участника Флорентийского собора, подписавшего унию под именем митрополита Киевского и всея Руси.

Верные православным традициям на территориях некогда великой Византийской империи обратят свои взоры с надеждами помощи к Московии. В описании ходоков за пожертвованиями на Русь упоминаются старцы из Сербии, просившие вспоможение на построение Сысоева монастыря в Кучайне; иноки с горы Афонской из Пантелеймонова и Ватопедского монастырей, просители из самого Константинополя и Иерусалима. Одни из них идут в Москву к великому князю, другие просят разрешение самим собирать подаяние по русским городам. Одних допускали до великого князя, другим разрешали собирать пожертвования, третьих останавливали на границе, наделяли подарками и отправляли обратно. Одних грабили по дороге, другие сами не довозили приобретенное по назначению. (Не без этого!) Иногда подарки посылались по собственной инициативе князьями на молитвенное слово.

Так формировалась некая разновидность взаимовыгодного сотрудничества. Даже не духовная связь, а, скорее, экономическая: Константинополю нужны были денежные средства, а Москве — средства идеологической опоры и международного признания. Частенько в своих грамотах просители называют московских великих князей ктиторами Константинопольской патриархии. Слово «ктитор» применяется в значении основателя или создателя храма, выделившего средства на его строительство, ремонт. Но в данном случае в значение слова «ктитор» вкладывался более глубокий смысл — содержателя патриархии. Это не могло не льстить самолюбию московских князей. Как-никак, а в описываемый период (Ивана Грозного и его предшественников) Московия на зависть западным монархам расширяется из пределов Залесья стремительно быстро до границ Белого моря на севере, до Каспийского моря на юге, до Урала на востоке; ведет борьбу за возвращение Киевско-Волынских земель на юго-западе; осваивает «дикие» просторы от Рязани до Крыма; возвращает исторически русские города Смоленск, Псков, Новгород; воюет за выход в Балтийское море. На обновленных картах Европы Московия уже не выглядит захолустным пятнышком, подвластным великой татаро-монгольской Орде. В середине XVI в. при Иване Грозном все поволжские ордынские владения вплоть до Каспия оказываются в составе самого государства Русского.

В конце XV в. московские князья об этом еще только мечтали, но их уже славили, как заступников православия. Так возникает идея о Москве как наследнице Византии. Эта идея постепенно и длительное время внушалась теми просителями и сборщиками подаяния из обнищавших церковных обителей, бывшей некогда великой Византийской империи, от которой оставались только ее имя и историческая память.

В литературных произведениях светского характера появляются сюжеты, в которых летописная версия о варягах получает свое обоснование. В сказании «О великих князьях Владимирских великой Руси» легенда о начале Руси представляется следующим образом. Римский кесарь Август в год 5457 (51 до н. э.) пошел на Египет, и Бог вручил ему Египет и Клеопатру. Своим братьям он поручил собирать дань с земель всей вселенной. А Пруса, родича своего, послал на берега реки Вислы, где он жил много лет до четвертого колена. С тех пор и до нынешнего времени эта земля зовется Прусской землей. «И вот в то время некий воевода новгородский по имени Гостомысл перед кончиной своей созвал всех правителей Новгорода и сказал им: “О мужи новгородские, советую я вам, чтобы послали вы в Прусскую землю мудрых мужей и призвали бы к себе из тамошних родов правителя”. Они пошли в Прусскую землю и нашли там некоего князя по имени Рюрик, который был из римского рода Августа-царя. И умолили князя Рюрика посланцы от всех новгородцев, чтобы шел он к ним княжить. И князь Рюрик пришел в Новгород вместе с двумя братьями; один из них был именем Трувор, а второй — Синеус, а третий — племянник его по имени Олег. С тех пор стал называться

Новгород Великим; и начал первым княжить в нем великий князь Рюрик»¹¹⁶.

Здесь мы видим, что Гостомысл обращается к новгородцам призвать Рюрика не потому, что некому прекратить их распри, а «перед кончиной своей». И Олег не сын Рюрика, а его племянник. О Гостомысле ничего не говорится в Лаврентьевской летописи. Зато о нем пишет заезжий дипломат Сигизмунд Герберштейн. Значит, он был знаком и с содержанием этого сказания. И его усмешки по этому поводу вполне понятны. Князья на Руси пытаются вывести свой род от римских августов (Август — это не имя, а означает царь, цесарь) через условное колено, которое ни проверить, ни доказать невозможно, пруса Рюрика. Роль Рюрика в русской истории Иван Грозный по-своему объясняет в послании шведскому королю Юхану III 1573 г.: «С великим государем самодержцем Георгием-Ярославом во многих битвах бывали варяги, а варяги — немцы; и раз они его слушали, значит, были его подданными; но мы об этом только известили, а нам это не нужно… у нас есть своя печать от наших прародителей; а римская печать нам также не чужда: мы ведем род от Августа-кесаря»¹¹⁷. Далее свою мысль Иван Грозный развивает в первом послании князю Курбскому: «Самодержавство Российского царства началось по божьему изволению от великого царя Владимира, просветившего Русскую землю святым крещением»¹¹⁸. Теми же словами перед царем будут заискивать его придворные. В большой челобитной Ивана Семеновича Пересветова читаем: «Будет о тебе, государь, великая слава вовеки — как о цезаре Августе…»¹¹⁹

Так вынашивался план видения собственной легенды о происхождении Русской земли. В 1516–1522 гг. создается хронограф, где история Руси естественным образом переплетается с историей всемирной. Позднее, в 1560–1563 гг., специально для Ивана IV составляется «Книга Степенная царского родословия». В ней в разделе «О великом князе Рюрике Русском» происхождение Рюрика выводится точно по «Сказанию о князьях Владимирских» — из племени прусова. «Прус же брат бысть единоначальствующего от земли Римского кесаря Августа»¹²⁰. То есть версия «от Августа» принимает официальный характер. Получается схема: Август-Рюрик-Владимир, где Август римский — прародитель, единоначальствующий — Рюрик — брат единоначальствующего, Владимир — первый самодержец.

Таким образом, Рюрика пытаются «оттереть» от русской истории. На церковных соборах 1547 и 1549 гг. канонизируют в святые имена людей, почитаемых народом. В их числе князья, священнослужители. Подтверждают каноничность княгини Ольги, князя Владимира. Рюрика среди них нет. И не потому, то он был язычником. Его не признают князем великим, что-то изменившим к благоугодию земли Русской. Его не героизируют, не прославляют в сказаниях. Рюрик чужд русскому духу, ибо легенда о нем идет не от народа, а от произвола составителя (переписчика) летописи. Но удалить его совсем из начальной истории Руси нельзя, потому как он все же записан в летописи. Лаврентьевская летопись и тогда считалась древнейшей. Никаких других ссылок на летописи более раннего периода нигде не приводится.

На конец XV — начало XVI в. приходится всплеск летописания. И это происходит не только в России. Интерес к истории от истоков относится и к другим странам Европы. Параллельно возрождению летописания начинается составление так называемых поденных книг, дневников или, по-другому, разрядных книг. Первые такие книги записываются с 1480-х гг. В них вносятся подробности из личной жизни великих князей с особым вниманием к выполнению определенных обязанностей их приближенных. Кто из бояр свечу носил или держал, у постели был, мыльню топил. Кто из мелких князей был окольничим, тысяцким и проч. Это вошло в жизнь из-за необходимости восстановления династических связей, поддержания престижа и родовой известности. И то и другое было следствием «Великой замятии» предыдущего столетия, когда от барина до раба был один шаг. Позднее эти разрядные книги станут основным доказательством родовитости, знатности. На основе купчих записей будут предъявляться претензии на ту или иную собственность. Через сто лет их начнут уже сжигать, потому что они станут предметом нескончаемых споров и конфликтов.

И, вполне возможно, Рюрика так бы и вымарали из письменных сочинений при очередном переписывании, но он оказался нужным. Выведение династии от Рюрика нивелировало претензии других князей на близость к великому княжескому роду, возвышало над другими. Это перерастает в традицию поддерживать династически равные связи с иностранными правящими домами.

Нельзя не отметить и того, что наряду с летописанием расширяется число списков религиозной и светской литературы. Архиепископ Новгородский Макарий, до того как стать митрополитом Московским и всея Руси в 1542 г., более двадцати лет посвятил составлению в один сборник всех известных на тот момент «чтомых книг яже в Русской земле обретаются». Под всеми «чтомыми» Макарием подразумевались

книги духовного содержания. Результатом его труда стало двенадцатитомное собрание религиозных сочинений: жития святых, поучения, содержащие толкование евангельских событий, библейские притчи и многое другое. Специально для Ивана IV митрополит Макарий подготовил вариант так называемых Царских Миней Четий. Между прочим, в тех Четиях Макарий вплоть до XXI в. рассчитал календарь празднования пасхальных дней.

Еще одним объемным литературным трудом средневековой России было произведение неизвестного автора — Палея. Само слово «палея» означает древность, древние времена. Палея имела три составные части: толковая, историческая и хронографическая. В основном сюжете Палеи толковой ведется дискуссия христианина с иудеем о сущности веры, основываясь на канонах Ветхого Завета. Кроме этого в Палеи подробно описывались времена года, лунный календарь, указывалось влияние лунных затмений на атмосферу Земли и т. п. Ссылаясь на те же древние книги, в частности на Книгу Иова, автор обращает внимание на такие слова: Бог «повесил землю ни на чем» и под ней нет никакого основания. Солнце и Луна по-разному проходят зодиакальный круг. Небесное светило уменьшается не само по себе, а лишь в нашем восприятии. Оно обманчиво. Точно так же, как если бы мы смотрели с горы на пасущиеся стада животных, кажущиеся нам муравьями или мышами. Соответственно, делался вывод о Земле как о шаровидном создании подобно другим небесным телам, а не как бесконечно плоском, держащемся на столпах. Космологические идеи в Палее перекликались с другим сочинением средневековой Руси — трактатом «О небеси» или «Земном устроении», где говорилось о Земле, по форме напоминающей вытянутое яйцо, имеющей подобно пленке и скорлупе небо. Земля ни на что не опирается, а вращается в пространстве и т. д. За такие мысли в Европе в то время сжигали на кострах.

Когда перечитываешь некоторые произведения неизвестных русских философов Средневековья, невольно возникают некие параллели по отношению к нашему историческому прошлому. Ведь память потомков так же имеет свойство искажаться во времени, подобно зрительному восприятию на расстоянии, когда рельсы железной дороги вдалеке видятся смыкающимися, а предметы, подобно стадам животных, с большой высоты зрительно уменьшаются. Особенно это проявляется при сравнении событий разных исторических эпох. Нам порой кажется, будто люди XVI в. были более осведомлены о своих предках века XI, нежели мы, сегодняшние, потому что в нашем сознании они жили ближе к тому времени. Нам порой кажется, будто люди XVI в. были более осведомлены о своих предках века XI, нежели мы, сегодняшние, потому что в нашем сознании они жили ближе к тому времени. Но это заблуждение! Разве век XVI Ивана Грозного не является глубокой древностью для нас? Это целых пятьсот лет! А теперь представьте, какой древностью для жителей XVI в. оставался век XI и тем более IX, отступающий от них на целых шесть веков. И это без накопленных знаний, обширных библиотек, телефонии, Интернета! Тогда история своего народа воссоздавалась по былинным и сказочным сюжетам в разной интерпретации меняющихся поколений рассказчиков, по каким-то отрывочным сведениям из сохранившихся кое-где указов, купчих грамот и проч. А задача была историческую память восстановить. Многое тогда в прошлом казалось загадочным, необъяснимым, непонятным. Поэтому в летописях одно и то же событие где-то дополняется, где-то по-своему объясняется, к нему формируется определенное отношение. Кому, как не Ивану Грозному, было знать, с какой легкостью переписывались старые летописные своды и с какой предвзятостью составлялись новые: по заказу, с определенным подтекстом. А значит, в его понимании также могли сочиняться и первые летописи. О варягах «известили» — и этого достаточно, чтобы о них иметь большее представление. Ибо варяги чужды Руси. Они несли с собой чужие обряды, привычки, религиозные взгляды, которые стремились распространять среди мирян. Варяги олицетворяли собой привнесение чужого на века. По ним проводили исторические параллели и сравнения.

В Новгороде объявляется партия противодействия Москве. Она активно поддерживается извне. Новгород наполняется иностранцами. Значит, в Новгороде появились новые варяги. И действительно, Новгород с конца XV в. становится рассадником новой ереси, получившей название ереси жидовствующих.

Борьбу с ересью жидовствующих начал еще его дед Иван III Васильевич. Под этой ересью понималось быстрое распространение лютеранских настроений в среде городских низов. С одной стороны, это был тот же социальный протест против растущего богатства и роскоши. Но с другой — под этим флагом в Новгород проникают латинские ереси, истинный смысл которых — оторвать Новгородские земли от Руси, возбудить среди населения западных регионов настроение неприязни и ненависти к Московии, ко всему русскому, к устоявшимся православным традициям.

Для Ивана Грозного эти новые варяги несли на Русскую землю новые усобицы, кровавую резню. Ему предстояло сделать тяжелый выбор: отступить или жестоко и показательно наказать. Правда — за теми, кто сохраняет русское единство ради мира, а не ради интересов заморских варягов. Нет ничего омерзительнее предательства. Эта боль проходит красной нитью через всю его жизнь.

Как человек мнительный и суеверный, он много значения придавал символам, совпадениям. Он сравнивал себя и героев былин, народных басен, повестей, притчей. Они порой определяли его линию поведения. И в этом есть разгадка неординарности его поступков. Такие совпадения просматриваются при рассмотрении сюжетов двух повестей Муромского цикла. Первая из них «Повесть о Муромском князе Петре и супруге его Февронии». Феврония перед смертью принимает имя Ефросинья. Под тем же именем постригли в монахини его няньку Аграфену Челяднину сразу же после смерти его матери Елены Глинской. Его отец Василий Иванович умирает от единственного «струпа», который никто никак не мог вылечить. Один струп остается и на теле Петра, и, если бы не его согласие взять в жены Февронию, он мог бы тоже умереть. Его будут постоянно осуждать за женитьбу не на родовитой Анастасии Захарьиной. Так же и в повести, боярские жены не хотят подчиняться дочери древолаза (бортника). Как и в повести, где Феврония показана за шитьем в свои последние часы, так и молодая супруга великая княгиня Анастасия любила шитье и много времени посвящала вышиванию «воздуха» — легких покрывал с узорами золотой нитью на образа мощей и лики святых угодников. Потом Иван Грозный поступит почти так же, как в повести. Там Петра и Февронию изгоняют из Мурома. Начинается смута между боярами за власть. В конце концов бояре посылают за Петром и Февронией и просят их вернуться в Муром, прекратить разлад. Иван Грозный не дожидается, когда его выгонят, да и смогут ли? Но он уезжает из Москвы сам, чтобы возбудить смуту в государстве. Дождаться приглашения и вернуться, чтобы прекратить разлад такими способами, какими возможно, — его никто не осудит.

Литературный вариант повести о Петре и Февронии написан Ермолаем-Еразмом, причем дважды, точнее, второй с поправками. Об этом можно предположить из его широко известного прошения — «Моления к царю». Без перевода на современный язык смысл «Моления» понять довольно сложно. С учетом того, что в переводе особо никто и не нуждался, а из оригинала брались только выборочные сведения, возьмем на себя смелость этот перевод сделать и привести полностью, чтобы понять весь спектр проблем вокруг творчества Ермолая-Еразма¹²¹.

«Превеликого (ради) прошения разум (свой) понуждаю к желанию мягкостью грубых моих слов преклонить на милость (тебе) милосердное свое сердце. Не имею представления как предложить грубою моею мыслью: хотелось бы сказать, но сильно душою содрогаюсь и тело мое трепещет от того как доверю сему писанию свои главные слова, (но) чувства о человечестве вынуждают меня с молением писать, грубость же мысли тревожит. Как бы рассуждением своим притчу предложить, не имея ничего кроме божьего человеколюбия, когда превышний пощадил рукою своею (дело?) и сошли струпы Адамовы кровию своею очистившись, и не гнушался (он) с бродягами есть (вместе) и с грешниками беседовать и при распятии своем разбойника (исповедовавшегося) перед праведными в рай (единоселника?) отправил.

Этими великодейственными притчами, о превелекоименитый царь, тебе я, хужейший раб твой, недостойный устами прошение прилежно приношу, да не яростью твоею обличай меня, но с кротостью благоволи мне просить тебя, ибо в великой скорби нахожусь и в затруднении (и в тузе). И еще, господин превеликий царь, не сходя с высоты твоей, прошу заступиться за мое достоинство (услышати моего недостаточества), ибо где искать защиту от ненавидящих меня супостат? Им же только ты можешь возразить, а никто же. Вспомни, господин превеликий царь, как в прежние дни говорил ты обо мне, что не нужен такой раб тебе и нет от него никакого смысла, иногда же пред тобою и порочат меня и беснуются от зависти; я же делаю вид, что не слышу, как немой, не открываю уст своих, не хвалюсь и не осуждаю ненавидящих меня. И если захочет бог, могуча его премудрость, может их буйство укротить или их буйство мудростью унять, ибо не хвалится всякая плоть перед богом. Я же о себе не хвалюсь, (но о бозе?), как не таю божьего дарования, ибо повинен буду не изведав (исповедав) милости его превеликой. Я не сам по себе, но божьим промыслом и благословением превеликого всея Руси архиерея Макария митрополита составил три вещи от древних известий (драги), которые нельзя забывать, хотя они многими не любимы и многие их осуждают (ругающимися многим), но явится огненное оружие мысли их (тайные) пожигая, ибо не хотят понять они, что множество чести и богатство они имеют благодаря твоему соизволению (десницы приемлющим). И что много говорят, будто в делах как у меня описано следуешь (бо ми послушествуют). Но я могу и о мирских вещах писать в интересах твоей державы, к благоугодию моей земли и к оправданию (умалению) насилия, имея скромность писать в угоду твоей царской державе.

Господин превеликий царь, когда я еще не был связан житейскими узами, еще ни одного слова не сочинил, мог бы тогда уйти и поселиться в пустоши (пустыне), умоляя бога спасающего меня, ныне же мирскими похотями уязвлен, страстями объят злыми, так как есть человек. Господин превеликий царь, сколько поносим буду от ненавидящих меня? И только ты видишь, только на тебя работаю. Если бы на них работал, уподобился бы душе продажной, хуже чем телесной и посему бываю хвалимым и в чести (в честь входящим). Но прегрешной моей душе такое неудобно сознавать (творить), ибо говорил апостол Павел: если бы человек не угодным был, Христу рабом не был бы. Ныне, господин царь, не отклони (не призри) прилежного писания моего, (да вменитца?), осознав, исправил я часть текста согласно твоим указаниям и надеюсь на не малое (не тощь) твое благодарство, как иным человекам (вельможам) велишь давать, чтобы мне остаток дней жить в спокойствии и в каждую годину твоего благодарения ставить требы, возсылая славу богу и тебе, превеликому царю. О превеликий царь, не забудь пренизшего раба своего Ермолаица до конца! Господин, а еще благоволите принудить себя эти три вещи прочесть, какие я по простоте мысли своей составил и по порядку здесь они есть (представлены)».

Как видно из письма, Ермолай не был лишен тщеславия. Он у кого-то в чести за свой божий дар к писательскому труду, но у него и много врагов, потому что в его сочинениях есть идеи человеколюбия. А супостаты, под которыми следует понимать бояр, словно струпы Адамовы сходят только кровью очистившись.

Они клевещут, а главный их упрек царю заключается в том, что он — царь — поступает так, как предписано в сочинениях раба его — Ермолая. На «Молении» нет даты, но можно предположить, что подано оно царю после введения опричнины, то есть после декабря 1564 г. Словно князь Петр, изгнанный из Мурома боярами и вельможами со своей крестьянской женой Февронией, так и Иван IV покидает Москву из-за непослушания бояр, из-за невозможности физического наказания непокорных. Об этом поведали народу на Красной площади гонцы царя, зачитывая его обращение. Но я же, намекает Ермолай, писал к благоугодию моей земли и для оправдания, умаления насилия.

Более того, Ермолай не особо заискивает перед царем. Он чувствует уверенность в себе. С одной стороны, он вроде бы оправдывается, говоря, что составлял «три вещи» не по своему желанию, а по указанию митрополита Макария. С другой стороны, он понимает, насколько они востребованы. Он прекрасно осознает и позицию самого царя, указывающего ему лично, где и что править, отвергающего его театрально, публично, но готового в любой момент заступиться за него. Ермолай дипломатично в начале прошения настраивает царя на сочувствие к себе: «душою содрогаюсь и тело трепещет». А в конце имеет смелость и даже наглость просить у него «благодарство» за свои труды в размере, какие давались богатым вельможам; предлагает продолжать писать в угоду «твоей державе». Последнее в данном случае можно понимать как предложение писать, что называется, на заказ.

Следующие две повести так называемого Муромского цикла: повесть о перенесении епископской кафедры из Мурома в Рязань и повесть о водворении христианства в Муроме. Обе записаны вместе и подаются как часть одного произведения. Нет смысла разделять их и говорить, что первое принадлежит перу Еразма, а второе неизвестно кому. У Н.И. Костомарова в его собрании памятников русской старины оригинал названия обоих сочинений приводится следующими словами: «Месяца мая еж на день сказания о житии и о… чудесях святых чудотворных Муромских благоверного князя Константина и чада его князя Михаила и князя Федора, како придя к муроме из града Киева и просвети граде Муроме святых преподобных. И о скитании честные мирян их. И сказание о граде Муроме». По окончании повести о князе Константине и его чадах, или как это называется по-другому — о водворении христианства в Муроме, — следующим абзацем автор объединяет все три произведения: «Сказание о обновлении града Мурома. По представлении же святого благоверного князя Константина с чады, многим летом минувшим и по запустении града Мурома от неверных людей. И после благоверного князя Петра и благоверныя княгини Февронии тако же, многим летом мимошедших, прииде из Киева в Муром-град благоверный князь Георгий Ярославович и (постави епископом) именем Василия, мужа праведна и благочестива»¹²². Именно в этой повести тема об умалении насилия приобретает для Ивана Грозного особую значимость.

Напомним ее краткое содержание. Князь Константин просит своего отца киевского князя Святослава отпустить его в Муром, великий и преславный, со множеством людей живущих в нем, богатством всяким кипящим, реками и рыбой, медом и хлебом, и овощем, чтобы в Муроме господствовать. Отец переживает за него, предупреждая, что в Муроме неверные могут убить или прогнать его. Князь Константин непреклонен и просит поддержки митрополита Киевского. Тогда отец соглашается, встает с престола, целует сына в уста и дает ему благословение.

Князь Константин берет с собой иконы, святые сосуды и книги, и все церковное строение, и бояр, и воевод, и воинов много, и стенобитное оружие, и свою княгиню Ирину, и обоих сыновей своих благоверных князей Михаила и Федора и отправляется всей пешей процессией из Киева в Муром. Впереди себя он посылает сына своего Михаила с немногими людьми, чтобы увещевать неверных в покорности отцу своему. Но безбожные муромские люди заманили князя к себе на совет и убили его, а тело выкинули через городскую стену зверям, псам и птицам на растерзание.

Вскоре подошел князь Константин со своим войском к Мурому и нашел тело сына своего в лесу поверженное. И возопил к Господу Богу со слезами отец великим гласом: осуди горожан муромских и устраши, отдай мне их в руки, Господи, без кровопролитной брани. Но сердце у него болит и забвение на него находит, и меч свой достает из ножен, и призывает рать свою на брань идти, но они его не пускают. Он же настаивает: или пир, или многоцветное питие; или победу сотворю, или сам побежден буду.

Затворились горожане муромские за стенами, испугались, а вскоре прислали с повиновением послов, клятвенно обещались оброки и дани давать. Только креститься не хотели.

Вошел князь Константин в город со своей женой Ириной, сыном Федором, с боярами и с епископом, и со всеми людьми и сел в Муроме государствовать. Стал церкви и храмы строить, украшать их и верою в народе укрепляться. Только не все люди внимали учению Господню, молению верному не поклонялись. Что мне богатство и жизнь моя, грустил князь Константин, если я не могу крестить их в свою веру. Он подолгу размышлял об этом, постоянно молился и пост держал. Он обращался к горожанам с лаской и любовью, и оброки легкие обещал и льготы, чтобы привлечь их к крещению. А иногда муками и разорениями грозил. Они же задумали тайно убить своего благоверного князя или прогнать его. Но провидел об этом Бог. И когда пришли они к князю, руки их дрожали, и слов они сказать не могли — и Бог отвел угрозу неведомою силою. Но в один из дней собрался народ неверный муромский у двора князя с оружием и с дреколами и хотели убить его или выгнать из города. Закрылись верные его бояре и вельможи в храмах, готовясь к отпору. Вышел тогда к народу благоверный князь Константин, держа в руках икону Божьей Матери с предвечным Ее младенцем. И увидели неверные люди икону пресвятой Богородицы, «аки солнце сияющее и лицо святого Константина аки ангельское», испугались сильно и пали на землю, аки мертвые.

Далее в молитве Константина читаем такие строки: «…избави от огня и меча, и напрасной смерти, от нынешней державной скорби и печали, и беды, и нужды…» В этих строках заключен основной мотив повести. Князь в тяжелом «размышлении» и долго колеблется, выбирая решение. То он обращается к горожанам с любовью, пытаясь их наставить на путь божий, а то грозит разорениями и насилием. Он всеми силами старается избежать напрасных смертей. Заканчивается все мирно, в духе и традициях житийной православной литературы с выносом к народу иконы Богородицы.

Князь Константин действует двумя способами — уговорами и принуждением. Мы видим, как он долго молится, прежде чем принять решение. Долго уговаривает. Наконец ему это удается. Но то в повести. В жизни все сложнее. Разорения и насилие — это самый крайний метод борьбы с иноверцами. Оно может быть оправдано только ради «благоугодия» державы.

Похожие отношения Ивана Грозного сложились с Новгородом, в котором процветала латинская ересь жидовствующих. Очередной поход на Новгород Иван Грозный совершает в декабре 1569 г. Он, как и в повести о водворении христианства в Муроме, долго постится, молится, полон раздумий. Он то старается убедить новгородцев отказаться от ереси и присягнуть православию и единству Русской земли, то грозит сурово наказать. Второй вариант оказался наиболее предпочтителен. И к тому были свои основания. С новгородцами постоянно возникали распри, и каждый раз после этого они стремились отделиться от Руси. И все происходило по одной и той же похожей схеме. После очередного погромного похода, казней неугодных, переселения части бояр во внутренние области на какое-то время воцарялся мир и спокойствие. Потом в Новгород и его окрестности наезжали иноземные купцы, воссоздавали свои фактории с постоялыми дворами и торговыми лавками. За ними следом переселялось рядовое иноземное крестьянское население, скупавшее, однако, окрестные имения и земли. За ними шли католические миссионеры с бригадами строителей, которые тут же воздвигали свои кирхи. В них настойчиво заманивали новгородцев. В числе местной знати оказывались влиятельные люди с латинской верой и неожиданно много их сторонников. И вот уже на вече или в Земском собрании они требуют своего посадника и приглашают то литовского, то польского, то немецкого, то шведского, любого. Приглашают с их войском, якобы для защиты от Московии. Если сравнить отношения Руси с Ордой, подобного не наблюдалось. Татары приходили на Русь с грабительскими целями — награбили, пожгли села, взяли в полон сколько могли народа. После них и слезы, и страдания, но они уходили. Они не присоединяли к себе каких-либо земель, не насаждали ислам в русских селениях. Потому про новгородцев говорили: «Они хуже татар». Они одной крови, но ведут себя как предатели единства народа. Традиции общежития и единство веры — то, что хочет разрушить враг. Кто отвергает это или не понимает — тот хуже врага.

О том походе Ивана Грозного в 1569–1570 гг. на Новгород много где и чего говорится. Не следует уподобляться пересказам, отчасти откровенно выдуманным приближенными писателями самого Ивана Грозного, дабы устрашить строптивых новгородцев на будущее. Но и не в умаление, по Ермолаю-Еразму, то есть в оправдание его кровавых жертв, а в поисках истинных причин и действительных последствий стоит говорить. Прошло почти сто лет с того дня, как дед Ивана IV Иван III приказал новгородцам выйти из Ганзейского союза, но западные купцы продолжали селиться по Ладоге и Волхову, в Новгороде и Пскове. Тогда при Иване III перебили всех иностранцев и всех заподозренных в связях с ними. И сейчас огнем и мечом московское войско прошлось по торговому сухопутному пути от Новгорода к Ладоге, выжигая селения немцев и шведов. И в этот раз Иван IV Грозный устроил погром в городе по обвинению в пособничестве еретичеству латинов. Впрочем, его жестокость мало чем отличалась от европейских инквизиторов, боровшихся с ересью в своих государствах. Но там была ересь протестная (протестантская), а здесь это предательская — в интересах варягов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.