И.М. Чирскова Цензура и историческое знание в России второй половины XIX века

И.М. Чирскова

Цензура и историческое знание в России второй половины XIX века

Историческая информация, учитывая ее социальную значимость, всегда находилась в поле пристального внимания цензуры. В России второй половины XIX века интерес к истории как важнейшему способу социальной и культурной самоидентификации не только возрос, но и приобрел качественно новые черты. Расширение образовательных и общественных инициатив, появление специализированных журналов, увеличение числа изданий и статей по исторической тематике в периодике широкого профиля, – все это стимулировало и цензурный контроль над публикациями источников и исследованиями, более пристальное внимание к учебникам и книгам «для народного чтения», театральным постановкам на исторические сюжеты. Степень надзора и границы допускаемой исторической «гласности» были обусловлены многими факторами – например, временной отдаленностью описываемых событий, их характером и кругом участников. Значение имела актуальность материала в конкретный исторический момент и возможность параллелей с современностью, а также оценочные характеристики и другие факторы. Цензорами учитывались состав и массовость читательской аудитории (которой была адресована та или иная публикация), ее образовательный уровень, социальный статус, возраст, в ряде случаев – и пол потребителей печатного слова, а также характер издания, личность издателя, состав редакции, авторство конкретного материала и прочее.

Поскольку история немыслима без имен правителей, а их упоминание требовало соответствующего разрешения, временные пределы «свободного» изложения отечественной истории в разные ее периоды варьировались. Впервые (в прецедентном порядке) они были определены в 1852 году Николаем I: личная цензура императора распространялась на освещение событий после 1796 года. В 1860 году, уже в другом политическом контексте, был принят циркуляр, расширивший хронологические рамки контроля и впервые указавший на идеологические причины временных ограничений[889]. Циркуляр от 8 марта 1860 года констатировал отсутствие в цензурном уставе статьи, воспрещающей «распространение известий неосновательных и по существу своему неприличных к разглашению о жизни и правительственной деятельности Августейших Особ Царствующего Дома, уже скончавшихся и принадлежащих истории». Документ проявлял заботу о «не принесении вреда» подобными «известиями» и одновременно о том, чтобы «не стеснить отечественную историю в ее развитии». Рубежом был принят конец царствования Петра I, после которого запрещалось «оглашение сведений, могущих быть поводом к распространению неблагоприятных мнений о скончавшихся Августейших Лицах Царствующего Дома, как в журнальных статьях, так и в отдельных мемуарах и книгах» В то же время в совете Главного управления по делам печати (далее ГУДП) и тогда не прекращались споры о необходимости общего «ограничительного законоположения о скончавшихся особах августейшего дома»[890].

Официально границы «дозволенного» изучения (конец царствования Петра I) сохранялись вплоть до отмены хронологических рамок цензурного контроля над историческими публикациями в ноябре 1905 года. Однако на практике, особенно в последней четверти XIX века, придворную цензуру интересовали главным образом предшествующее и текущее царствования – публикации относительно остальных периодов, как правило, проходили через цензуру общую. Главное внимание в настоящем очерке будет уделено реакции разных подразделений цензурного ведомства на публикации по исторической тематике в первые десятилетия после перемены цензурного законодательства в начале 1860-х годов.

* * *

Становление цензуры как института и регламентация деятельности соответствующих учреждений в Российской империи развивались на протяжении практически всего XIX века. Тогда происходили важные структурные внутриведомственные изменения, уточнялись и совершенствовались методы практической работы, в зависимости от политической конъюнктуры менялась иерархия функций и собственно активность цензурного ведомства. Степень цензурного давления практически всегда соотносилась с состоянием общества, уровнем гражданской активности. Поскольку печать по-прежнему оставалась главным информационным ресурсом для общества, то в деятельности надзорных инстанций, и прежде всего цензуры, первое место занимал контроль за печатной продукцией.

Отмена крепостного права и эпоха Великих реформ оказали огромное влияние на культурную жизнь страны. Судьба тогдашних «конституцио-налистских» дискуссий наглядно отразилась в цензурной практике[891]. Цензура как властный институт подверглась существенной трансформации. При этом следует отметить, что к началу 1860-х годов правовой статус и законодательство ни в коей мере не удовлетворяли требованиям цензурной практики. Продолжал действовать устав 1828 года, дополненный циркулярами, распоряжениями, инструкциями и пр. Ужесточению цензурного режима в стране способствовали и европейские революции 1848 года. Сотрудники ведомства были дополнительно предупреждены об ответственности за пропуск статей «предосудительного» направления, а печально знаменитый «Бутурлинский комитет» (иначе – Комитет 2 апреля 1848 года), по определению многих позднейших исследователей, стал фактически цензурой над цензорами[892]. Ситуация усугублялась и широким распространением в 1830–1840-е годы ведомственной цензуры. Все это создавало колоссальные трудности как для самих цензурных органов, так и для авторов, которые практически не были законодательно защищены от произвола чиновников, тонувших в правовой и циркулярной неразберихе. По свидетельству одного из наиболее известных исследователей деятельности МНП – С.В. Рождественского – к 1862 году насчитывалось 22 специальные цензуры. Очевидно, что столь громоздкая система не могла обеспечить четкой работы. Нужны были организационные преобразования. Подготовка нового цензурного устава началась в 1857 году и затянулась на восемь лет.

В условиях значительно возросшего потока печатной продукции и расширения контингента ее потребителей особенно важной стала проблема профессионализации цензорского труда и превращение его во вполне самостоятельный вид деятельности. Уже указ от 2 апреля 1848 года требовал, чтобы цензор имел единственное место службы[893]. Это окончательно закрепил закон от 19 июля 1850 года, утвердивший, что «во время занятия сей должности» цензоры «не должны вместе с оною нести никаких других обязанностей». Здесь же был установлен и своеобразный «культурный минимум» цензора-профессионала. К должности допускались

только чиновники, получившие образование в высших учебных заведениях или иным способом приобретшие основательные в науках сведения, если они притом достаточно ознакомлены с историческим развитием и современным движением отечественной или иностранной словесности, смотря по назначению каждого[894].

В самом начале 1860-х годов произошли некоторые структурные изменения. Было упразднено Главное управление цензуры, часть его функций возложили на министра народного просвещения. В его ведении оказались цензурные комитеты, отдельные цензоры, канцелярия бывшего Главного управления цензуры, ставшая «особенной канцелярией». Из министерства иностранных дел сюда передали рассмотрение статей и известий политического содержания. Пересмотр законов о печати проходил поэтапно. 12 мая 1862 года временные правила о цензуре отменили все постановления, вышедшие по этой части с 1828 по январь 1862 года. В 1863 году, в разгар реформ, институт цензуры поменял свою ведомственную принадлежность, что чрезвычайно показательно. Окончательная передача цензуры из министерства народного просвещения в министерство внутренних дел свидетельствовала о повышении статуса данного института (поскольку министерство внутренних дел, наряду с ведомствами военным и по иностранным делам, было одним из ключевых в государственном аппарате). Кроме того, МВД, как ведомство сугубо охранительное, включило в себя недостающий элемент контроля за культурой, лишний раз официально и публично подтверждая основную функцию цензуры – надзор за печатным словом и общественным мнением. Само же изъятие цензуры как структуры контрольно-карательной из министерства народного просвещения вполне соответствовал духу либеральных реформ. Неслучайно тогдашний руководитель ведомства, либерал А.В. Головнин говорил, что задачи его министерства – «содействовать развитию умственной деятельности», предоставлять необходимую «свободу анализа», а по сему и направление цензуры здесь могло быть «более снисходительным». Министр просвещения считал, что нахождение цензуры в его ведомстве не уместно[895].

В рамках этих преобразований было упорядочено общее устройство цензурного аппарата (создан центральный орган управления – Главное управление по делам печати и сеть цензурных комитетов), в его деятельность введены коллегиальные начала (советы ГУДП и комитетов), был профессионализирован и специализирован цензорский труд. Цензор должен был рассматривать произведения определенной тематики, соответствующей, как правило, полученному образованию. Контроль за исторической информацией находился в русле общей регламентации печатного слова, но имел и некоторые особенности.

«Временные правила о цензуре и печати», принятые 6 апреля 1865 года, – основополагающий цензурный акт (вплоть до ноября 1905 года)[896], как это часто бывало в отечественной юридической практике, довольно быстро оброс дополняющими и разъясняющими документами. В данном контексте будут проанализированы лишь те из них, которые чаще других упоминаются при рассмотрении цензурных дел, касающихся исторических сочинений. Таковой была, например, появившаяся вскоре «конфиденциальная инструкция» министра внутренних дел П.А. Валуева, где он указывал на необходимость «при рассмотрении дел о произведениях печати» учитывать характер издания, состав редакции, а также – «обращать внимание на то, чтобы под формою ученых статей и трактатов не скрывалась недозволенная пропаганда атеизма, социализма, материализма»[897].

Специальное значение придавалось законодательному определению порядка издания книг исторических, для составления которых «правительство представляло материалы или открывало архивы». Этот вопрос неоднократно обсуждался в ГУДП. Уже в ноябре 1865 года член совета В.Я. Фукс указывал, что практика применения временных правил «показала их недостаточность, особенно по отношению к изданиям, для которых использовались правительственные материалы и архивы»[898]. Ему возражал граф Панин, предлагавший соблюдать закон от 6 апреля. Он указывал, что «опыт еще не приводил» к необходимости более строгих мер. К середине же 1866 года ГУДП, принимая во внимание «высочайшее повеление от 28 мая 1866 года» и накопленные практические результаты, пришло к выводу о необходимости подчинить подобные издания «предварительной цензуре, несмотря на объем книги или сочинения». В качестве примеров необходимости столь строгих мер приводилась, в том числе и переписка ГУДП по ряду статей, помещенных в «Чтениях Общества истории и древностей российских» (далее – ЧОИДР) и затем напечатанных отдельными брошюрами. Совет предложил дополнить IV отдел закона от 6 апреля 1865 года пунктом «в» следующего содержания:

Предварительная цензура распространяется на книги какого бы то ни было объема, для составления коих само правительство дало материалы, равно сборники, заключающие в себе заимствованные из правительственных архивов документы прошлого и текущего столетия и частные письма и записки царственных в России особ, равно прочих членов императорского дома и высших государственных сановников.

Предлагалось также добавить пункт «г», который должен был распространять те же правила на

сочинения, переводы и статьи, в коих описываются события, относящиеся до государей-императоров и членов императорской фамилии, или сообщаются личные их действия и изустные выражения, а также на все статьи, содержащие в себе частные письма и записки в бозе почивающих лиц царствующего дома[899].

Однако эти нововведения не обрели силу закона.

Закон «О дополнении и изменении некоторых из действующих узаконений о печати» от 7 июня 1872 года стал важным руководством для непосредственной цензурной практики, поскольку очень часто он служил основанием для предъявления претензий и для прямых запретов публикации исторических материалов начиная с последней трети века[900]. Последующая законодательная регламентация, включая и печально знаменитые временные положения от 27 августа 1882 года, касалась прежде всего периодической печати, но затрагивала также и сферу исторической информации, контроль за которой всегда находился в русле общей цензурной политики. Кроме того, сведения из прошлого все чаще появлялись на страницах периодики, а исторические параллели помогали более точной характеристике современных событий. Среди обременительных для печати мер, закон содержал статьи, непосредственно повлиявшие на степень контроля за историческим знанием. Это – получение цензорами права приостанавливать выход издания, не возбуждая судебного преследования; обязанность редакций по требованию министра внутренних дел сообщать имена авторов статей. Сюда относился и сам факт распространения правил на все издания, «арендуемые у правительственных и ученых учреждений»[901]. По существу же, внедрение в цензурную практику подобного документа, означало, по мнению авторитетного отечественного исследователя, «установление системы самого неприкрытого административного произвола»[902].

Середина 1880-х годов знаменовалась включением наказаний за преступления в сфере печати в круг уголовных преступлений[903]. Из законодательства этого времени практически исчезают акты, дававшие право на бесцензурное получение литературы, столь характерные для предшествующего времени. Последующее законодательство содержало ряд изменений ужесточающего характера[904]. Строже стал и порядок перехода повременных изданий от одного лица к другому, ставший возможным не иначе, как с разрешения министра внутренних дел[905]. Эта временная мера ставила издателей в еще большую зависимость от министра, ибо сама процедура передачи нередко затягивалась, усложнялась, а порой и заканчивалась запретом. С увеличением в августе 1888 года количества букв на печатном листе (с 11 до 33 тысяч) под предварительную цензуру стали попадать печатные издания большего объема[906], в том числе и исторические.

* * *

Рассматривая публикации, посвященные прошлому, цензоры особенно внимательно относились к именам участников исторического повествования, строго ранжируя информацию и оценочные характеристики согласно статусу упоминаемой в тексте личности. Среди персоналий отечественной истории первое место, причем с колоссальным преимуществом, несомненно, занимали представители верховной власти. Архивные материалы свидетельствуют и об интересе цензурного ведомства к информации о государях, великих князьях и княгинях (в том числе и самозванцах и самозванках, оставивших след в отечественной истории, вроде Лжедмитрия или княжны Таракановой). Очевиден и контроль за изложением сведений об известных персонажах истории, среди которых фавориты царствовавших особ, представители известных дворянских родов, государственные мужи, деятели культуры и науки.

Вопрос об освещении в печати сведений об особах царской фамилии на протяжении всего изучаемого периода был для цензуры чрезвычайно актуален. Он неоднократно поднимался как цензурными комитетами, так и советом ГУДП. Не решил проблему и циркуляр от 8 марта 1860 года. Уже в 1866 году, в связи с книгой князя К.Н. Урусова «Очерки восточной войны 1854–1855», Московский цензурный комитет отмечал, что ни в Уложении о наказаниях, ни в законе от 6 апреля 1865 года «нет ограничительного законоположения о скончавшихся особах августейшего дома»[907]. Поднят вновь вопрос был в связи с двумя публикациями о княжне Таракановой (в книге первой «ЧОИДР» за 1867 год и в «Русском вестнике»). Московский цензурный комитет вновь указывал на отсутствие закона, запрещавшего сообщения в печати «неблагоприятных сведений о скончавшихся особах царствующего в России дома». Член Совета ГУДП А.Г. Петров также отмечал, что «высочайшее повеление» от 8 марта 1860 года может относиться «только к подцензурной прессе, потому что оно не вошло в Уложение о наказаниях и не подкреплено никакой карательной мерой». Такой же законодательная ситуация оставалась и в 1869 году, о чем свидетельствует заключение Московского цензурного комитета по поводу исторического сборника П.И. Бартенева «Осьмнадцатый век»[908].

Прецедент с изданием в первой книге «Русского архива» за 1871 год «Писем из Петербурга в Италию гр. Жозефа де Местра» вновь возбудил этот вопрос. Член совета Ф.П. Еленев[909], наблюдавший за журналом, подчеркивал, что цензура обязана «постоянно и настойчиво не допускать» рассуждений о царствующих особах (в данном конкретном случае о кончине Павла I), ибо помимо закона утвержденного есть «высший закон политического приличия и нравственного уважения к верховной власти». МВД не решилось собственною властью разрешить или запретить подобные издания и сочло нужным испросить высочайшее указание[910]. Примечательно, что именно Еленев, специализировавшийся на цензуре литературы исторической, четко сформулировал принципы контроля за информацией о лицах императорской фамилии.

Следует отметить, что охранительное ведомство не чуждалось заботы о качестве печатной продукции. Так, в 1874 году в петербургский цензурный комитет поступила рукопись некоего Лебедева «Император Павел и его царство», автор которой попытался «опровергнуть ложное мнение о характере царствования императора Павла I». Цензурное ведомство обратило внимание на «резкие отзывы о характере Петра III», «неудовольствие, высказанное гр. Н.И. Паниным» по отношению к Екатерине II, упоминание об обещании Екатерины «уступить престол Павлу I», на замечания «об угрюмом и недоверчивом характере Павла Петровича» и др. Подобные утверждения, допустимые, по мнению чиновников ведомства, в специальном историческом сборнике, не должны были появиться в подцензурном издании. Кроме того, крайне низко были оценены научные и литературные достоинства труда, грешившего «весьма поверхностным изложением». В заключении ГУДП книга была названа «бездарной компиляцией» из специальных бесцензурных изданий, что стало одним из основных мотивов ее запрещения[911].

Важным аспектом надзорной политики по отношению к исторической литературе являлось цензурирование трудов, посвященных зарубежной истории, особенно тем событиям и фактам, которые могли нарушить общественное спокойствие. Пристальное внимание властей привлекали публикации о французской революции 1789–1794 годов. В 1866 году Главное управление рассматривало вопрос о первой части издания Е.О. Лихачёвой и А.И. Сувориной «История Французской революции» Минье. Книга не была арестована и не подверглась судебному преследованию только потому, что авторы были названы «самыми умеренными восхвалителями революции». Однако политическая репутация издательниц, а также «пропаганда, скрывающаяся под формою перевода», вызвали дебаты в цензурном ведомстве. Совет Главного управления предложил столичному цензурному комитету на будущее время «при появлении книг, исполненных революционных тенденций, под какой бы то ни было формою, приступать немедленно к решительным, на основании закона 6 апреля 1865 год действиям». Книга стала поводом для появления циркуляра, по которому все распоряжения иностранной цензуры должны были сохранять «свою обязательную силу и для переводов с обращающихся в России иностранных сочинений». В то же время разрешение иностранной цензуры на распространение в России книги на иностранном языке не заключало в себе «изъятия от ответственности за содержание оной в случае перевода на русский язык». Особо обращалось внимание на публикации, «не имеющие безусловно ученого характера и заключающие в себе, хотя бы и не совсем очевидное, революционное направление». Высшее цензурное руководство предлагало комитетам «иметь постоянно в виду вопрос о неудобствах перевода» подобных сочинений на русский язык[912].

Издание еще одного перевода труда о французской революции – «Истории Французской революции» Т. Карлейля (т. 1 «Бастилия», под редакцией И. Ляпидевского), – представившего, по мнению надзирающих лиц, «рельефную картину революционной эпохи во Франции», порицавшего «принцип монархической власти» и содержавшего «насмешки» над королями Людовиком XV и Людовиком XVI, повлекло за собой выговор высшей инстанции в адрес московского цензурного комитета. Московский комитет, признав книгу подлежащей судебному преследованию, тем не менее промедлил с наложением ареста, мотивируя это тем, что окончательное заключение следует давать «о целом сочинении в том виде, как оно будет издано», а не о томе первом. Главное же управление распорядилось начать судебное преследование, а комитету поставило на вид за неоперативность ареста[913].

Контрольная функция через надзор за публикациями распространялась так или иначе и на деятельность самих академических учреждений. Одним из старейших научных объединений в стране было Императорское общество истории и древностей российских при Московском университете. Его всегда отличала лояльность по отношению к властям, должность его вице-президента обычно занимал попечитель учебного округа. Самым крупным изданием общества являлись «Чтения в Обществе истории и древностей российских», которые, по мнению цензуры, находились «почти в привилегированном положении… в сравнении с частными издателями и журналистами», что, конечно же, не исключало неусыпного контроля. В рассматриваемый период «ЧОИДР» не подвергались судебным преследованиям. Но все же московский цензурный комитет неоднократно обращал внимание на содержание его публикаций, сообщал сведения о них в Главное управление, указывал председателю общества на необходимость более тщательно соблюдать существующие цензурные правила (а также следить за соответствием содержания «Чтений» специальным целям общества), на несовпадение статей с программой изданий общества и т. п.[914]

Пристальное внимание цензуры приковывали статьи, посвященные: национальному вопросу («Движение латышей и эстов в 1841 г.», «Донесение товарища министра внутренних дел Сенявина о положении в Ливонии в 1845 г.», «О необходимости уничтожения отдельных прав в губерниях, от Польши возвращенных, и изменении недостатков, противных государственному благоустройству», «Записки графа Толя о военных действиях против поляков в 1831 г.», «Латыши, особливо в Ливонии, в исходе философского столетия» и др.); внутренней политике, законодательству, чиновничеству («О редакционном исправлении Свода законов», «Изображение нынешнего состояния России (1830 г.)», «К истории сожжения книг у нас», «О военном значении железных дорог и особенно их важности для России»); смутным периодам русской истории, щекотливым подробностям из жизни особ царской фамилии («Описание Великого княжества русского Петра Петрея», «Заметка об одной могиле в посаде Учеже Костромской губернии», «Записки Штелина об императоре Петре III», «Краткая история княжны Таракановой», «Мысли по поводу события 25 мая 1867 года»); церкви, духовенству, сектам («Материалы для истории Сибири», «Магазин Бишинга», «О секте Татариновой», «Краткое обозрение русских расколов, ересей и сект», «Раскольничий Апокалипсис», «О Филарете, митрополите московском, моя память»).

В отличие от «ЧОИДР», известный журнал П.И. Бартенева «Русский архив» с самого начала столкнулся с цензурными запретами. В 1863 году, несмотря на «исключительно библиографический характер означенного издания», не увидели свет «Отрывки из рассказов князя А.Н. Голицина», в 1864 году – стихотворение А.В. Кольцова об Иване Грозном «Еще старая песня», в январе 1865 года – «шуточное описание бракосочетания Карамзина». После принятия «Временных правил о печати» издание, как «чисто ученое», по прошению редактора-издателя было освобождено от предварительной цензуры[915]. Однако издаваемый частным лицом «Русский архив» не был освобожден от внесения залога, обеспечивавшего штраф в случае цензурных нарушений. Интересны доводы Главного управления на этот счет. Необходимость залога объяснялась тем, что частный издатель не может предоставить достаточных гарантий соблюдения цензурных правил. Ссылки московского цензурного комитета на «ЧОИДР» не убедили управление, которое отметило, что и в издании общества были «уклонения от установленных правил». В качестве еще одного важного аргумента приводился тот факт, что в «Русском архиве» разбирались «по преимуществу материалы второй половины XVIII столетия, не всегда удобные к оглашению в современных изданиях». Указывалось также на имевшие место цензурные нарекания по поводу того, что журналом «принимаются для напечатания статьи, доставленные частными лицами, не имеющие специального характера, что также не может быть предоставлено усмотрению редактора».

Отношения П.И. Бартенева с цензурой складывались непросто. Его неоднократно вызывали в комитет, пугали наложением ареста, ставили на вид помещение в журнале той или иной статьи, предлагали изъять из текста отдельные места, делали «категорические заявления», что статьи, подобные, например, «Извлечениям из записок Саблукова о временах императора Павла», «решительно не будут терпимы и будут подвергать редакцию законным преследованиям»[916]. Некоторые статьи вообще изымались из журнала.

Особое внимание цензурных органов привлекали документы о декабристах, часто появлявшиеся в научных изданиях во второй половине XIX века. Политическая окраска событий придавала особую значимость подобным публикациям, одни из которых печаталась с исключениями, другие – вызывали дебаты в цензурном ведомстве. Так было со статьей П.Н. Свистунова «Несколько замечаний по поводу новейших книг и статей о событии 14 декабря и о декабристах», опубликованной в «Русском архиве» в 1870 году. Московский цензурный комитет получил выговор от Главного управления за незадержание статьи, которая, в отличие от уже бывших в печати и имевших «характер исторических материалов, не заключающих в себе оценки, а тем менее оправдания этого преступного покушения», делала первый шаг в этом направлении. Судебное преследование после выхода журнала в свет и возможное по нему наказание, по мнению управления, «в подобных случаях не только не могут вполне удовлетворить интересам правительства, не устраняя важного вреда, какой может причинить распространение предосудительных мнений в публике, но, напротив, могут представлять некоторые важные неудобства»[917]. Таким образом, вышестоящая цензурная инстанция указывала нижестоящей, что задачей последней – задержание статьи до выхода ее в свет, а арест уже после опубликования мог вызвать нежелательный общественный резонанс.

Описанный прецедент четко характеризует направление цензурной политики. Работа, хотя и посвященная событиям сорокапятилетней давности, но имевшая политический контекст, не должна была появиться даже в издании, рассчитанном на узкий круг образованных людей. Подобных примеров можно привести множество; они были не исключением, а скорее правилом. Научные издания были чуть более свободны в публикации исторических документов и исследований в сравнении с другими органами печати, но в не меньшей мере зависели от цензурной опеки. Так, в 1867 году внимание цензуры привлекла книга писателя Д.Л. Мордовцева «Самозванцы и понизовая вольница». Утверждалось, что ее автор «косвенными намеками» обозначил противоречия между «провозглашениями» и деяниями Екатерины II («…Благие намерения только на словах, а на деле существовали во всех слоях, начиная с высших, неурядицы, распутство, воровство и разбой»). Вышедший без предварительной цензуры первый том сочинения Мордовцева не дал «достаточных поводов для судебного преследования», но Главное управление предложило столичному цензурному комитету обратить особое внимание на второй том, причем сделать это «до выпуска его в свет»[918].

Проблемы религии и нравственности, весьма важные с точки зрения общественного спокойствия, всегда были в сфере внимания цензуры. Предполагалось, что исторические публикации должны были, опираясь на традиции и каноны православия, поддерживать уважение к устоям общества. Прерогативой духовной цензуры являлась церковная богослужебная, житийная и т. п. литература, а также тексты религиозного содержания из сочинений светского характера. В массе исторической литературы по данной тематике наибольшее опасение обычно вызывали статьи и книги, описывающие деятельность различных религиозных сект, участие в них известных исторических лиц, языческие и другие неправославные обряды и празднества, всяческие отступления от православных канонов.

В 1866 году ярославский губернский статистический комитет получил от Главного управления указание, чтобы в его трудах более не помещались работы, подобные статье А.И. Трефолева «Странники», посвященной секте бегунов. Автор, хотя и направлял свою статью «не в пользу секты», но приводил выписки из дел следственной комиссии, на что «следовало бы спросить разрешения»[919]. В середине 1870-х годов действительному статскому советнику П.И. Мельникову (известный русский писатель, публиковавший литературные произведения под псевдонимом «Анд. Печерский») было отказано в выпуске в свет его сочинения «Материалы истории хлыстовской и скопической ересей». Часть материалов Мельников уже опубликовал в специальном научном издании – «Чтениях в Обществе истории и древностей российских», однако отдельные оттиски не были допущены «к обращению в публике». Признавая, что «таинственность прежних лет о раскольниках принесла больше вреда, чем пользы», цензура тем не менее отказалась дать раскольникам «полный свод их вероучения и предпринимавшихся против них правительством преследовательных мер». Ученые, занимавшиеся проблемами раскола, по мнению совета, всегда могли обратиться к научным изданиям, а широкое распространение подобных трудов, как предполагалось, могло иметь самые нежелательные последствия[920].

Большое значение власти придавали перепечаткам из научной литературы, что нередко практиковали газеты и журналы (подцензурные в том числе), а также выпускам статей из специальных изданий в виде отдельных брошюр. На этот счет неоднократно давались официальные разъяснения. Так, о перепечатках из научных изданий говорилось в предложении управляющего министерством народного просвещения председателям цензурных комитетов, высказанном 18 октября 1862 года. Отмечалось, что «в записках ученых обществ и в книгах ученого содержания могут нередко появляться статьи, неудобные для помещения в газетах и литературных журналах». Цензура обязывалась давать разрешение на подобные перепечатки «с большою осторожностью»[921]. Комитеты должны были довести содержание документа до сведения редакторов и издателей, которые давали соответствующую подписку. Сразу же после введения «Временных правил о печати» (1865) циркулярным разъяснением по цензурному ведомству было объявлено, что перепечатки в подцензурных изданиях из бесцензурных возможны лишь в тех случаях, когда они «удовлетворяют самому строгому применению существующих по цензуре постановлений».

Специальные исторические издания по закону от 6 апреля 1865 года, как правило, освобождались от предварительной цензуры. Однако это не означало отсутствия контроля. Напротив, в конфиденциальной инструкции министра внутренних дел цензорам столичных комитетов (от 25 августа 1865 года) подчеркивалось, что бесцензурные публикации «подлежат более строгому рассмотрению». Однако узость адресной аудитории последних, состоявшей преимущественно из специалистов, позволяла относительно свободно излагать события прошлого в таких изданиях. Надо сказать, что круг вопросов, привлекавших пристальное внимание цензуры вне зависимости от социального статуса предполагаемого читателя, был одним и тем же. Но глубина, подробность и трактовка информации непосредственно зависели от адресата и цены издания. В литературе, рассчитанной на научную общественность, допускалось изложение исторических документов, фактов и обстоятельств «с излишней подробностью». Как правило, после цензурного просмотра издание выходило в свет, случаи запрещения (в основном это касалось острых политических публикаций) были редки. Иногда использовались сокращения, изменения текста с согласия автора или публикатора, чаще же делалось отеческое внушение: впредь не допускать подобного даже в специальном издании. Неоднократные отступления от цензурных правил могли повлечь за собой карательные меры.

В 1866 году в ведомственном органе «Северная почта» появилось официальное предостережение министерства внутренних дел по поводу перепечаток из научных изданий, которые, по мнению властей, делались почти всегда «с тенденциозной целью, ибо из целого тома выбирается самое резкое и выдающееся». Однако этот аргумент не был основным; главным являлся вопрос о расширении круга потребителей – подчеркивалась нежелательность распространения подробных сведений «в среде менее специальной публики, нежели ученые». Позднее в «Правительственном вестнике» (1869. № 179) было опубликовано предупреждение о необходимости строгого отбора материала при перепечатке его из научной литературы. В декабре 1871 года цензурные комитеты получили распоряжение министра внутренних дел о воспрещении перепечаток в литературно-политических газетах и журналах из специальных изданий таких исследований и статей, содержание которых «может послужить орудием распространения каких-либо вредных мыслей». В 1872 году председатель Главного управления по делам печати выступил с докладом на ту же тему, подчеркнув, что и в научных сочинениях не следовало бы допускать статей, которые «при известном круге публики и в целом своем объеме представляются вредными». Он предложил еще раз предупредить редакции общедоступных литературно-политических изданий «о недопущении подобных перепечаток», угрожая принятием по отношению к нарушителям запрета административных мер[922].

И в последующем этот вопрос оставался чрезвычайно актуальным. В середине 1870-х годов руководство цензурного ведомства отмечало, что отечественные газеты вновь стали «злоупотреблять тем снисхождением», которое оказывается ученым изданиям, и заимствовать из них сведения, которые «не могут служить достоянием всей массы читателей». За подобные вольности газета «Новое время» была лишена розничной продажи. В 1880 году газета «Русский курьер» за перепечатку некоторых материалов о царствовании Екатерины II из XXIX тома «Истории России с древнейших времен» С.М. Соловьёва получила внушение и предупреждение о том, что если такой случай повторится, газета будет подвергнута взысканию. В 1881 году эта тема поднималась вновь.

Что касается выпуска статей из специальных исторических изданий отдельными брошюрами, то на это всегда требовалось особое цензурное разрешение и объяснение со стороны автора или редактора той цели, ради которой публикуются оттиски. Как правило, оттиски не должны были предназначаться для продажи, так как из-за малого объема и невысокой цены они могли попасть в учебные заведения, в руки необеспеченной и малообразованной публики.

Статьи исторического характера появлялись не только в специальных, но и в общественно-политических, литературных и других популярных изданиях. Судьба подобных публикаций полностью зависела от адресата издания, авторитета и политической ориентации редакции, ее предшествующих отношений с цензурой. Одним из крупнейших и уважаемых отечественных журналов того времени был «Вестник Европы», который нередко предлагал вниманию читателей исторические материалы. Многие из них попадали в поле зрения цензурных органов; большинство все-таки выходило в свет, но некоторые вызывали бурное обсуждение не только в цензурном комитете, но и в Главном управлении по делам печати. Так было, например, со статьей А.Н. Пыпина «Очерки общественного движения при Александре I» (сентябрьская книжка журнала за 1870 год), которая, как подчеркивалось, содержала «неуместные» цитаты из записки «О древней и новой России» Н.М. Карамзина с замечаниями автора. Ряд оценок Пыпина был с неудовольствием отмечен цензурой (Карамзин «рекомендовал программу застоя и реакции»; его система обнаружилась «весьма печальными результатами эпохи» и др.). Совет Главного управления, указав на «ловкое изложение», «серьезность журнала и круг его читателей», вынужден был констатировать, что это «заставляет смотреть на подобные статьи с снисхождением и не принимать против единичного появления их каких-либо административных мер», но все же «помещение в журнале хотя бы и немногих подобных статей не должно пройти незамеченным». Поэтому статья была принята к сведению «как материал для определения характера издания»[923].

Декабрьская 1870 года книжка «Вестника Европы» вызвала дебаты в совете из-за двух статей: «Начала единодержавия в Древней Руси» Н.И. Костомарова и продолжения статьи А.Н. Пыпина «Очерки общественной жизни при Александре I». Большинство членов совета отметило тенденциозность материала Пыпина, хотя и выраженную «весьма сдержанно». Статья Н.И. Костомарова тоже не могла быть оставлена без внимания, ибо показывала «направление журнала, изобличающего знаменательное стремление к свободным учреждениям», что и требует «усиления наблюдения за оным»[924]. В следующем году петербургский комитет доносил вышестоящему начальству о № 12 «Вестника Европы», где разбирался восьмой том «Сборников Русского исторического общества» с публикацией протоколов заседаний Уложенной комиссии. Замечания редакции вроде «ловкий политический прием» или «средство прочно воссесть на престоле» вызвали негодование комитета, признавшего статью «предосудительной по направлению и по превратному толкованию намерений» Екатерины II. Однако комитет не нашел оснований к возбуждению судебного преследования. В совете Главного управления было отмечено, что по «давности времени» и «тону» подобное может быть «терпимо в журнале, имеющем исключительно образованных читателей». Кроме того, статья появилась уже после объявления «Вестнику Европы» первого предостережения, поэтому совет предложил, а министр согласился при повторении подобного рода нарушений объявить журналу второе предостережение, которое грозило не только усилением надзора, но и временной приостановкой издания, штрафами и другими взысканиями. Таким образом, авторитетность редакции и читателя могли явиться основанием некоторого снисхождения со стороны цензуры, но не освобождали от ответственности в случае повторных нарушений.

Совершенно иначе складывалась цензурная судьба исторических публикаций в демократическом журнале «Дело». Здесь основной карательной мерой было запрещение исторической статьи в полном объеме; так, в 1867 году цензор подцензурного в то время «Дела» получил выговор сове та за допуск в XI книжку журнала материала «Судьбы русского образования со времен Петра Великого». Петербургский комитет запретил публикацию статей «Увлечение национальным превосходством» (1869), «Исторические судьбы женщин» (1870), «Благодушество эстетического непонимания» Н.В. Шелгунова (1870), IV и V глав «Русских реакций» С.С. Шашкова, «Общественно-экономическая жизнь на Урале» Навалихина (1870), «Общий взгляд на историю великорусского народа» А.П. Щапова (1871) и др. Ряд статей вышел с существенными сокращениями: «Женский труд и его вознаграждение» (с исключением «тенденциозных мыслей и выражений»), «Русские реакции» С.С. Шашкова (исключены сведения о смерти Петра III «от геморроидальных колик», так как этого не было в манифесте о его смерти; о раздаче крестьян любимцам; о закрепощении «будто бы 3 000 000 душ крестьян, в т. ч. в Малороссии»; об оценке Екатериной энциклопедистов – «навели на меня скуку и не поняли меня», и др.). Неоднократно руководство цензурного ведомства напоминало цензору «о необходимости более строгого цензурования журнала “Дело”»[925], а министр внутренних дел П.А. Валуев в свое время даже отдал распоряжение, чтобы «неудобные для напечатания в этом журнале статьи не цензуровались, а запрещались бы в целости».

Особой заботой цензуры была литература учебная и народная, в том числе историческая. Эти две наиболее социально опасные, с точки зрения правительства, категории населения (учащиеся и простонародье) должны были получать строго определенный объем информации и в совершенно однозначной трактовке. Появление в середине 1860-х годов ряда учебных книг (например, таких как «Самоучитель» И.А. Худякова и «Книга для чтения» А.И. Сувориной) вызвало предписание министров просвещения и внутренних дел о необходимости принятия мер к «прекращению издания и изъятию из употребления вредных для молодого поколения учебников». В 1866 году последовало два высочайших повеления об «особого рода цензурном надзоре» за учебниками и книгами для простонародья. Совет Главного управления поднял вопрос о восстановлении предварительной цензуры «для учебных, а равно предназначенных для народного и детского чтений изданий», как оригинальных, так и переводных. Начальству государственных и частных учебных заведений, а также обществам по народному образованию разрешалось допускать в учебные каталоги, училищные библиотеки и склады, издавать за свой счет, принимать к руководству или рекомендовать ко всеобщему употреблению только те общеобразовательные издания, которые «были цензурованы установленным порядком и одобрены министром народного просвещения»[926].

В связи с изданием учебной литературы цензурное ведомство и министр внутренних дел предлагали, чтобы Ученый комитет министерства народного просвещения в своих заключениях строго указывал на изданиях «рекомендуется», «одобряется» или только «допускается или в виде руководств, или в виде пособий, или для библиотек основных и ученических… для тех или других классов». Точная формулировка публиковалась в «Журнале министерства народного просвещения»[927]. Подобные меры должны были оградить наиболее «уязвимые», с точки зрения властей, слои населения от информации, в том числе и исторической, которая могла бы нарушить социальную и политическую стабильность в русском обществе. Именно народная и учебная литература, подлежащая особо строгому контролю, часто вызывала дебаты в цензурном ведомстве относительно содержания и процедуры надзора.

* * *

Взаимоотношения цензуры и исторического знания в России, как, впрочем, и ужесточение или смягчение цензурного давления на печатное слово, всегда находились в прямой зависимости от состояния общества, гражданского сознания его образованного слоя. В этом смысле перемены первых пореформенных десятилетий представляют значительный интерес. Возросшая политическая и культурная активность некоторых социальных кругов, оживление печати, расширение временных рамок используемой информации о прошлом имели своим следствием усложнение правительственного контроля, который включал целый спектр реакций – от упреждения до прямого запрета.

Важно подчеркнуть, что в условиях того времени цензура была не только репрессивным институтом власти, но также заставляла оттачивать язык научной публицистики, вынужденной постоянно оглядываться на цензурные строгости, использовать четкие формулировки и в то же время прибегать к эзоповому языку, учила обходить препоны и рогатки идеологических запретов. В сложившейся во второй половине XIX века обстановке цензура уже не могла быть тотальной. Она вынуждена была считаться с ею же контролируемым общественным мнением. Не пропуская ничего явно предосудительного, цензура предоставляла определенные возможности для развития исторического знания и науки в целом. Другая ситуация для публикации документов прошлого и сочинений на исторические темы сложится в России уже после 1905 года, в совершенно новой политической и общественной обстановке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.