1. Перунов день

1. Перунов день

Земли не касаясь, с звездой наравне

Проносится всадник на белом коне,

А слева и справа

Погибшие рати несутся за ним,

И вороны-волки, и клочья, и дым —

Вся вечная слава.

Ю. Кузнецов

20 июля 971 года хорошо врезалось в память наблюдавшим за осажденной крепостью ромеям. К вечеру русы вышли из города, но не стали строиться к бою, а принялись собирать трупы павших соплеменников по всему усыпанному телами полю. Затем они относили их к городской стене, под которою возвели огромные погребальные костры. Затем они закололи над ними «множество пленных, мужчин и женщин». Здесь, боюсь, наблюдавшие за языческим обрядом ромеи перепутали два совершенно разных обычая. Женщины сопровождали своих мужей – или господ, если были всего лишь наложницами, – в иной мир. Но у нас нет сообщений, чтобы славяне имели обычай укладывать вместе с погибшим на его костер и пленников-рабов. Зато часто сообщают, что славяне – и южные, и восточные, и в особенности западные – приносили пленных в жертву своим Богам. И в особенности, конечно, такая жертва была по нраву грозному Богу сражений и бурь, золотоусому Перуну. Для Святослава культ Громовержца, как я уже говорил, имел особое значение. Да, и Волоса, строгого пастуха душ, учителя волхвов, князь, бывший ярым поборником древней веры, почитал. Недаром в его договоре Вещий Бог, не почтивший Своим покровительством договор его отца, в коем участвовала «крещеная русь», вновь занимает Свое место. Но Метатель Молний был неизмеримо ближе для князя-воителя. В Его честь князь носил длинные усы («ус злат») и чуб, такой же, как у изображений Перуна в Радзивилловской летописи. В Его дни начинал свои, подобные ударам Его молний, походы. Несомненно, это именно Его чтил Святослав в ту ночь. Это Ему приносили в жертву пленных врагов. Да и сам обряд погребения – чем он был, как не огненной жертвой? Вот что пишет о погребениях северных словен, тех самых «мужей новгородских от рода варяжска», В. В. Седов: «Иногда на такой насыпи вокруг урны с трупосожжением устраивали кольцо из камней. Это – своеобразная «жертва» Перуну (выделено мною. – Л. П.): сородичи, помещая сосуд с остатками умершего в жертвенник (кольцо из камней), как бы обращались к Перуну с просьбой принять душу покойного в загробный мир. Еще в прошлом веке И. Срезневский справедливо указал, что обряд трупосожжения по цели и по содержанию приближается к обряду языческого жертвоприношения». Так что погребальные обряды были вполне уместны в день Перуна, особенно когда хоронили павших в бою воинов. 20 июля после крещения Руси стал днем Ильи Пророка, и ему вручили власть над громами. Интересно, что христианский Запад, не менее русских чтивший Илью, Громовником его не считал, а молнии отдал в ведомство… Сатаны. По сути дела, Илья Пророк для русских православных мужичков XIX столетия был отнюдь не ветхозаветным поборником культа Иеговы. Иной крестьянин из какого-нибудь Ильинского прихода еще бы и обиделся смертно, намекни ему кто, что Илья Пророк был евреем. Нет, этот пророк, слившийся в сознании русских людей с былинным Ильей Муромцем, был ездящим на колеснице Громовержцем, преследующим нечисть, дающим дождь на поля; чествовали его не столько молитвой и свечечкой, сколько ритуальными плясками («попляшу святому Илье!») и забиванием в складчину откормленного бычка в тот самый день, 20 июля. Проще говоря, только имя отличало мужицкого Громовника Илью от древнего Перуна, и только имя сближало его с ветхозаветным фанатиком. Впрочем, быков (их приносили Громовержцу еще славянские современники Прокопия Кесарийского) в доживавшем третий месяц осады Доростоле не нашлось, и в воды Дуная бросали других посвященных Громовнику животных – петухов.

Не стоит уж и упоминать, что у скандинавов в эти дни никакого праздника не было.

За строками Льва Диакона, описывающего это таинство, проглядывает напряженное внимание византийских солдат, наблюдавших издали за языческим обрядом. Можно представить себе, как встревожились первыми часовые, заподозрив, что страшные великаны- «россы» вышли на очередную вылазку. Как собирались к ним офицеры и рядовые наемники, как с возрастающим недоумением вглядывались в происходящее. Казалось бы, что мешало воспользоваться столь удачным моментом для нападения? Не постыдился же император в Пасху атаковать православную Болгарию. Но… древним страхом повеяло на солдат Второго Рима от огромных костров под стенами Доростола, и что-то в глубине продажных душ наемников и земляно-темных душ крестьянских парней, стратиотов, вдруг откликнулось на непонятные, но грозные слова ритуала, что разносились в окровавленной кострами ночи, глуша предсмертные вопли пленников и пленниц. Что-то сильнее привычного благоговения перед православными святынями, не мешавшего воевать в Пасху и грабить болгарские церкви заставляло неметь гортань командиров, приковывало к земле ноги солдат. Молитвы перед родными византийскими образами привычно падали в неизвестность; а над залитыми кровью кострами Перуновой ночи незримо, но пугающе явственно реяло грозное Присутствие. Даже темная византийская солдатня почувствовала его, почувствовала, что в этой ночи творится, решается судьба мира. Змей Вечности изгибался, закладывая очередной виток. Длань Макоши, Норны, Мойры закладывала новый узор в гобелене Судьбы. И не зря не то в сознании самого Диакона, если он присутствовал там, не то беседовавшего с ним византийского офицера ожили грозные, роковые образы Троянской войны. И в нашем герое в ту ночь – он, в силу княжеского сана, должен был стоять у костров – померещился грекам древний Ахилл, неуязвимый, буйный, беспощадный и благородный герой-полубог их собственного, преданного и полузабытого язычества. Иные потом из-за этого сравнения возомнили возможным увидеть «руса» в герое Троянской войны, в том числе и столь почтенный византист, как В. Г. Васильевский. Мы же последуем совету Я. Гримма – будем искать «не историческое в Нибелунгах, но Нибелунгово в истории». Именно «Нибелунгово» присутствие языческого Рока породнило в глазах византийцев последнего полубога Руси с последним полубогом Эллады.

Мне почему-то кажется, что в ту ночь в византийском лагере никто не смог заснуть.

На следующее утро Святослав собрал своих воевод на совет. Лев Диакон утверждает, что совет этот назывался «коментом», что причинило немало головной боли и историкам, и лингвистам. После многих попыток его истолковать пришли, наконец, к мнению, что это – восточнороманское слово, услышанное ромеями от местного жителя, валаха, и принятое ими за русское. Один мой знакомый профессиональный лингвист, впервые услышав это слово от меня же (за что люблю лингвистов, так это за уровень их знакомства с источниками), немедленно начал бурно фантазировать: мол, сходка – от слова ходить, идти, по-немецки идти – «комм», и так далее. Помнится, детский писатель Борис Житков со товарищи, развлекаясь, «перевели» на немецкий слово поднос таким образом – «под» по-немецки «унтер», «нос» – «назе», следовательно, «поднос» – «унтерназе». Научная ценность обоих языковедческих изысканий совершенно одинакова: поднос по-немецки «таблетт», а все отлично известные историкам названия сходок, советов и прочих вече у германцев и скандинавов даже не созвучны злополучному «комент». Разница лишь в том, что молодые писатели шалили, а почтенный ученый был совершенно серьезен. Именно на подобных «научных» методах держится Магометов гроб норманнизма. Рискну высказать, ни на чем особо не настаивая, свое мнение, хотя и осознаю, что оказываюсь в одном ряду с упомянутыми деятелями. «Комент», на мой взгляд, просто произнесенное с все той же варяжской «носовой гласной» (помните – Ингорь, Свентослав) древнерусское «къмет». Святослав попросту советовался с кметами, с дружиной.

На этом совете одни, по словам Диакона, советовали погрузиться на корабли и тайно уплыть по Дунаю прочь, воспользовавшись безлунными ночами. Возможно, совет этот подал воевода Волк, уже воспользовавшийся таким способом отступления. Другие указывали, что после памятной «операции по войсковому снабжению» византийский флот настороже и попросту спалит из огнеметов любое судно, пытающееся покинуть крепость. Поэтому следовало-де замириться с ромеями, благо мир этот был бы скорее ничьей, чем проигрышем.

Согласно Диакону, Святослав обратился к соратникам с речью, удивительно напоминающей ту, что наш летописец вкладывает в уста героя, когда он «за малым не дошел Царьграда», то есть не то под Адрианополем, не то под Аркадиополем:

«Погибла слава, которая шествовала вслед за войском россов, легко побеждавшим соседние народы и без кровопролития порабощавшим целые страны, если мы теперь позорно отступим перед ромеями. Итак, проникнемся мужеством, которое завещали нам наши предки, вспомним о том, что мощь россов до сих пор была несокрушимой, и будем ожесточенно сражаться за свою жизнь. Не пристало нам возвращаться на родину, спасаясь бегством; мы должны либо победить и остаться в живых, либо умереть со славой, совершив подвиги, достойные доблестных мужей».

Интересно, что отстаивают правильность датировки Диаконом этой речи те же ученые, что столь же безоговорочно уверовали в византийскую версию битвы при Аркадиополе (полный разгром русов вкупе с болгарами, мадьярами и печенегами). Как же это совместить с «до сих пор несокрушимой» мощью «россов»? Диакон где-то лукавит, или в описании битвы, или в датировке речи Святослава, а то и в обоих случаях. Лично я считаю именно так. Тем более что не могу себе представить, откуда стала ему известна эта речь. Под Аркадиополем или Адрианополем источник мог быть какой угодно – от болгарского боярина, стоявшего рядом со Святославом, а позднее попавшего в плен или переметнувшегося, до притаившегося по соседству в кустах, ровно рояль какой, византийского беженца или шпиона. А вот в осажденном Доростоле… если там были византийские шпионы – могли бы и более полезным для родины делом заниматься, чем подслушивать речи русского государя. Попавший в плен рус? Дело очень маловероятное. Во-первых, ни Диакон, ни Скилица о таком диве вовсе не упоминают. Во-вторых, Диакон сразу после речи Святослава сообщает, что между русами принято в случае опасности неминуемого плена закалываться собственным мечом. То же самое говорит ибн Мискавейх об участи одного молодого руса, которого толпа мусульманских фанатиков настигла в садах Бердаа. И даже в наших былинах, невзирая на тысячелетнюю «цензуру» христианства, не знавшего обстоятельств, оправдывающих самоубийство, сохранились образы положительных героев, в безвыходной ситуации бросающихся на собственный меч. Это богатырь Дунай, о котором мы уже говорили, это Данила Ловчанин из одноименной былины и его молодая жена.

Так что скорее всего речь Святослав произносил – а он ее, судя по всему, произносил, уж больно совпадают изложение ее у Диакона и у русского летописца – во время похода на Царьград. А уж потом, или просто перепутав, или из соображений композиции, Лев Диакон перенес ее в Доростол. Очень вероятно, что и прочие подробности «комента» есть домыслы византийского сочинителя. Первое предложение – домыслено с оглядкой на недавнюю ночную прогулку Святослава, второе – из окончания войны. Возможно, кому-то не понравится, что я применяю к «непогрешимым» византийцам те же методы, которые привыкли применять к нашим летописцам. Отвечу: кое-где сказано «Ибо какою мерою вы мерите, такою и вам отмерено будет». Или попроще, на лесной языческий лад: «Чем аукнется…»

Итак, к вечеру следующего после праздника Громовержца дня русы вновь вышли из крепости. Они построились, как обычно, стеною, выставили копья и ударили на врагов. На сей раз натиск русов был столь страшен, что над многократно превосходящими числом ромеями нависла угроза поражения. Варда Склир с патрицием Романом, внуком императора-адмирала, Романа Лакапина, попытались обойти «фалангу россов» с тыла, и, отрезав их от города, истребить. Анемас, глава личной охраны императора, воодушевленный недавней победой над Икмором, жаждал новой славы и потому отправился в их войске. Поначалу казалось, что армия Второго Рима побеждает, и Анемас даже схватился в поединке со Святославом, который своей яростью в схватке воодушевлял русских воинов. Как водится у византийских летописцев, Анемас одолел вождя варваров… вот только даже в описании нанесенного крещеным арабом решительного удара соотечественники «победителя» не могут сойтись. Диакон утверждает, что удар был нанесен в ключицу, а Скилица – в «середину шлема» (?!). Оба, однако, сходятся на том, что Святослав упал с коня. Диакон добавляет, что его защитил кольчужный доспех. В любом случае сын критского эмира недолго радовался своей победе – если она и была. Через недолгое время русы подняли его на копья. Любимец войска, отважный богатырь Икмор был отомщен. Невзирая на падение – или «падение» – Святослава, русы ничуть не были испуганы подвигом Анемаса, скорее – воодушевлены его гибелью. Это говорит, что Святослав скорее всего не был даже серьезно ранен в поединке с Анемасом. Во всяком случае, ни Диакон, ни Скилица даже не намекают на смятение и растерянность, подобные тем, которые овладевали-де русами после «гибели» Сфенкела-Свенгельда и гибели Икмора. Напротив, русы с новой силой ударили на врага. И даже обратили его в бегство. Только тут на поле боя появился Цимисхий со своей гвардией. Однако даже его пример воодушевил не всех. Византийские авторы говорят, что в этот момент вся огромная армия Второго Рима не могла противиться горстке осажденных. Спасло ее от разгрома под стенами Доростола только чудо.

В решающий момент битвы вдруг в тылу византийцев поднялся страшный ветер, и разразилась настоящая буря, погнавшая облака пыли в глаза наступавшим русам. Плескали им в лицо и струи хлынувшего дождя. А впереди войска ромеев показался воин на белом коне, атаковавший варваров, воодушевивший греков своим примером и увлекший их в атаку. Ряды грозных русов, только что смявших и обративших в бегство солдат Восточного Рима, не могли устоять пред натиском этого одинокого воителя. Русам пришлось вновь отступить. Император долго разыскивал храбреца на белом коне, дабы достойно наградить пред войском. Однако не только не нашел его, но выяснил предельно странные вещи. Никто в армии не видел этого воина ни до, ни после этого сражения, более того, не видели его на поле сражения до начала бури. Даже на осторожных и трезвомыслящих людей Средневековья, не падких в большинстве своем, в отличие от наших современников, на всевозможную дешевую мистику, история с воином произвела впечатление. Лев Диакон говорит с осторожностью, которую не проявлял, расписывая победы ромеев: «впоследствии распространилось твердое убеждение, что это был великомученик Федор Стратилат». Скилица, в очередной раз показуя свое отношение к фактам, заявляет, что битва произошла в день этого святого (17 февраля), что, мягко говоря, странно, поскольку он же только что говорил, что на дворе стояло 21 июля. В этот день праздновали память других великомучеников – тезки Стратилата и Георгия. В честь победы над русами эту пару, при жизни – сугубо гражданских лиц, стали почитать как воинов и заступников на войне. Федор же Стратилат был в империи, как специальный заступник от русов. Рассказывали, как в день битвы армии Цимисхия с русами некой девице в Царьграде привиделся сон, в котором Богородица – будущая «заступница Земли русской» – отправляла Федора Стратилата против «скифов» на помощь Иоанну Цимисхию.

Так, странно и неожиданно, закончился этот роковой бой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.