Цветы на ветру
Цветы на ветру
Впрочем, помещики, развращенные двухвековым рабовладением, были не более довольны, чем мужики, хотя и не говорили о том, что крестьяне-де «подлинный манифест спрятали». «Волю» они восприняли скорее как открытое предательство со стороны властей. Брат Елизаветы Водовозовой в той же Смоленской губернии служил мировым посредником — то есть человеком, который проводил реформу «на местности», пытаясь хоть как-то состыковать интересы помещиков, интересы крестьян и закон.
«По словам брата, чрезвычайно было тяжело в то время надлежащим образом исполнять обязанности мирового посредника, особенно по двум причинам: 1) в наших помещиках совсем не было воспитано ни малейшего уважения к законам: они давным-давно привыкли к тому, что их постоянно нарушали. Правда, они знали, что при нарушении закона им придется платить, но они находили это в порядке вещей, говоря: „Пусть каждый берет то, что ему при сем полагается, лишь бы сделал мое дело“, то есть совершил противозаконие».
Впрочем, нередко доходило и до открытого неповиновения, хотя и весьма юмористичного. Вот, например, три картинки с натуры — какие типажи! Мелкопоместный дворянин пришел к мировому посреднику с жалобой на жестокую несправедливость.
«— Нас, что называется, ограбили среди белого дня! — жаловался Селезнев. — А вот вы объясните мне, Андрей Николаевич, как же теперь будет насчет моих сынов? У меня, как вам известно, четыре незаконных сына, прижитых мною от моей крепостной. Я не настолько был глуп, чтобы поставить их на барскую ногу: с малолетства исполняли они у меня крестьянскую работу. Но хотя они и были крепостными, как и все остальные прочие, но ведь выходит вот что: они были со дня своего рождения крепостными моей крови, значит — вечными моими крепостными, так сказать, самим Богом назначенными мне в вечные крепостные. Скажите-ка мне, как же теперь? Неужто царь их тоже отымет от меня? Неужто и ублюдкам дана будет воля?»
Получил разъяснение, что если бы он их в свое время признал и в метрике они значились бы его сыновьями, то он имел бы над ними власть, а теперь может пользоваться их услугами только за плату.
«Это объяснение привело старика в негодование.
— Значит, — говорил он, — царь хотел, чтобы я, столбовой дворянин, унизил свое дворянское достоинство, женившись на хамке, на своей холопке? Разве царю и такая воля дана, чтобы он распоряжался нашими родными детьми? Как же он может заставлять их служить родителям только за плату? Этого быть не может! Ни царь, ни псарь не могут указкой быть, как поступать мне с моей плотью и кровью».
В конечном итоге, обиженный такой явной несправедливостью, «столбовой дворянин» (надо сказать, препустой и премелкий человечишка по прозвищу «Селезень-вральман») достал уставную грамоту и сунул ее в руки посреднику:
«Вот, извольте получить обратно: мне ее прислали для подписи, а я не желаю ни подписывать, ни иметь дело с такими крамольниками, который не признают ни Божеских законов, ни законов естества».
Другой помещик, когда посредник к нему приехал, вынул уставную грамоту со словами:
«Подписывать не буду! Не могу же я подтверждать своею подписью, что я радуюсь грабежу, учиненному надо мною среди бела дня. Так как такое приказание идет от самого царя, а жаловаться на него можно только Богу, то я при вас и засовываю эту грамоту за икону. Уж пускай сам Бог рассудит меня с царем на том свете».
Любопытное было у этого господина, однако, представление о христианстве!
Самая забавная история приключилась с тремя сестрами Тончевыми, старыми девами истерического склада, которые никак не могли сговориться с крестьянами ни по одному вопросу.
«Мой брат решил отправиться к ним с двумя другими мировыми посредниками той же губернии, о чем он за несколько дней известил как Тончевых, так и крестьян. И вот посредники подъезжают к дому трех сестер-помещиц, а на крыльце… мировые посредники решительно недоумевают, что такое на крыльце? Вглядываются, и что же оказывается: все три сестрицы стоят в ряд, неподвижно одна возле другой, а их платья, юбки, рубашки подняты вверх, и стоят они обнаженные до пояса (снизу. — Авт.)».
Короче говоря, задницы посредникам показали. Вот в такой обстановке и проходила реформа. Конечно, в дворцах с колоннами задниц не показывали, но в остальном было то же самое…
«Вторая причина… необыкновенная алчность помещиков. В то время редко какого помещика нашей местности можно было назвать хорошим сельским хозяином: почти никто из них не изучал серьезно хозяйства, и вели они его так же, как их деды и прадеды, по старым образцам. Даже запашку мало кто увеличивал, а некоторые оставляли без обработки значительные пространства земли, и у каждого зря пропадали порядочной величины земельные полоски, зараставшие негодною травой или превращавшиеся в болото. При этом необходимо заметить, что земля в нашей местности в то время ценилась крайне дешево, и большие поместья продавались по баснословно дешевым ценам. Однако, несмотря на то, что помещики не придавали никакой цены небольшим клочкам своей земли и то и дело оставляли их без обработки, — когда случалось, что в такой полоске нуждались крестьяне и прости помещика уступить им ее, он ни за что не соглашался, как бы это гибельно ни отозвалось на будущем хозяйстве крестьян».
Впрочем, у многих тут был свой далеко идущий интерес, который озвучила, как ни странно, одна из тех самых сестер, что показывали задницы посредникам.
«Иной раз посредник бился изо всех сил, приезжая к ним не нескольку раз только для того, чтобы склонить к уступке крестьянам какого-нибудь ничтожнейшего клочка земли, указывая на то, что для них, Тончевых, эта полоска не имеет никакого значения, а крестьянское хозяйство пропадет без него.
— Вы, вероятно, — говорил мой брат, — решили разорить их штрафами за будущие потравы?
Эмилия без всякого стеснения отвечала:
— Еще умником считается, а насилу-то догадался!»[101]
В этой коротенькой реплике, как в капле воды, отразился еще один гешефт, который господа землевладельцы провернули при размежевании земель. Мало того, что они прихватили от 20 до 40 % земли, которая раньше находилась в пользовании крестьян, они еще и разверстали эти «отрезки» столь хитрым образом, что крестьяне оказались отрезанными от дороги, леса, церкви, речки, даже от собственных пашен и лугов. А вы как думаете? Землемер-то с кем чай пьет? Неужели же в избе, где на всю семью два стакана и одна оловянная кружка?
В результате крестьянам поневоле приходилось арендовать эти клочки земли на тех условиях, которые ставили землевладельцы, и тут уж баре не стеснялись. Причем, большей частью, требовали не денег, а работу — за право пользования спорными полосками крестьяне обязывались бесплатно обработать определенное число помещичьих десятин, при этом оценивалась земля раза в два дороже, а работа, соответственно, намного дешевле, чем при работе по вольному найму.
«Отрезки» были настолько болезненной темой в крестьянской жизни, что их ликвидация входила даже в программу партии большевиков — единственным аграрным пунктом программы этой сугубо рабочей партии. Это же требование содержалось в аграрной программе I и II Государственной Думы, которая была принята подавляющим большинством голосов, но отвергнута Николаем II и премьером Столыпиным. Впрочем, 1917 год решил и эту проблему.
Нет, был, был экономический расчет в том, чтобы провести реформу так, как она проводилась. Чудовищный аграрный сектор висел на экономике, как гиря на ногах каторжника. Чтобы поднять промышленность, требовалось модернизировать сельское хозяйство. И не надо быть доктором экономических наук, чтобы понять, что русскими крестьянскими дворами аграрный сектор не поднимешь.
Поэтому государство (и совершенно, кстати, правильно) поставило на помещиков. Их поместили в заранее выгодные условия: оставляли половину земли, работников на первое время, давали единовременно хорошие деньги, чтобы было на что поднимать хозяйство. И в то же время их насильно вынуждали к новым формам хозяйствования — ведь пройдет десять лет, и придется вести дела уже по-капиталистически: платить работникам и получать прибыль. Любой мало-мальски толковый мужик, попав в такое положение, просто не смог бы разориться. Но… как говорил помещик в поэме «Кому на Руси жить хорошо»:
Ох! эти проповедники!
Кричат: «Довольно барствовать!
Проснись, помещик заспанный!
Вставай! — учись! трудись!..»
Трудись! Кому вы вздумали
Читать такую проповедь!
Я не крестьянин-лапотник —
Я божиею милостью
Российский дворянин!
Россия — не неметчина,
Нам чувства деликатные,
Нам гордость внушена!
Сословья благородные
У нас труду не учатся.
У нас чиновник плохонький
И тот полов не выметет,
Не станет печь топить…
Скажу я вам, не хвастая,
Живу почти безвыездно
В деревне сорок лет,
А от ржаного колоса
Не отличу ячменного,
А мне поют: «Трудись!»
А если и действительно
Свой долг мы ложно поняли
И наше назначение
Не в том, чтоб имя древнее,
Достоинство дворянское
Поддерживать охотою,
Пирами, всякой роскошью
И жить чужим трудом,
Так надо было ранее
Сказать… Чему учился я?
Что видел я вокруг?..
Коптил я небо Божие,
Носил ливрею царскую,
Сорил казну народную
И думал век так жить…
И вдруг… Владыко праведный!..
Помещик зарыдал…
И было отчего рыдать: хозяйствовать на земле без рабов, даже получив выкуп, помещики и не хотели, и не могли. Вырвавшиеся на волю крестьяне не желали обрабатывать барские поля или требовали непомерных денег. В результате помещики договаривались о «натуральном обмене»: крестьяне обрабатывали землю исполу, за половину урожая, и так же косили луга. Насколько это повышало культуру производства, предоставляем судить читателю.
В 1861 году земля была поделена примерно поровну. В Европейской России 76 млн десятин достались помещикам, а 73 млн десятин — крестьянам[102]. К 1905 году в руках помещиков Европейской России находилось 50 млн десятин — то есть треть земли они уже потеряли. Из 105 тысяч помещичьих хозяйств 22,5 тыс. относились к мелким — меньше 10 десятин, и 26,5 тыс. имели от 10 до 50 десятин земли. Крупных — от 500 десятин — хозяйств насчитывалось 18 тысяч. Правда, им принадлежали 80 % помещичьей земли, так что в этом смысле реформа своей цели достигла[103]. Но, с другой стороны, дворяне активнейшим образом сдавали землю в аренду крестьянам, которые растаскивали арендованные клочки по своим микроскопическим хозяйствишкам — а вот об этом, как нетрудно догадаться, данных никаких нет, поскольку сельская аренда сплошь и рядом на бумаге не оформлялась.
Нет, существовали, конечно, и поместья, и латифундии, являвшиеся относительно культурными хозяйствами — с косилками-молотилками, а порой и с агрономом, — но мало их было. По состоянию на 1905 год, крупные помещичьи хозяйства имели 41 млн десятин земли, а крестьянские — 161 млн: получается не более 20 %, если судить по земле, а в реальности, с учетом аренды, и того меньше.
И, что еще хуже, ставка на помещика хоть и обогатила Россию самозваным статусом «кормилицы Европы», но главной своей задачи не выполнила. Поскольку главная проблема англо-саксонского варианта реформ — когда создают условия для капиталистической конкуренции и пускают процесс на самотек — не в том, как поставить крупное капиталистическое хозяйство, а в том, куда девать аутсайдеров. Без малого полвека спустя, в 1906 году, группа московских миллионеров, выступивших в поддержку столыпинской реформы, заявила:
«Дифференциации мы нисколько не боимся… Из 100 полуголодных будет 20 хороших хозяев, а 80 батраков. Мы сентиментальностью не страдаем. Наши идеалы — англосаксонские. Помогать в первую очередь нужно сильным людям. А слабеньких да нытиков мы жалеть не умеем».
Да, конечно — но тут на передний план выступает проблема количества, которое самым непосредственным образом влияет на качество, вплоть до полного распыления. Если «слабеньких да нытиков», скажем, процентов пять населения, и они скитаются по дорогам — то можно поступить, как в Англии: принять закон о бродяжничестве и отправлять разорившихся крестьян либо в петлю, либо в колонии, если они не желают тихо умереть с голоду. Но в России такой сценарий не прокатывал — аутсайдеров было не пять процентов, а как бы не все пятьдесят, и они не бродили по дорогам разрозненно, как некие «человеческие молекулы», а сидели по деревням, объединившись в общины. Сельское общество же для земледелия губительно, но зато в социальном плане — страшная сила…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.