Жизненная философия рабочей скотины

Жизненная философия рабочей скотины

Итак, барин имел возможность реформировать свое хозяйство, но не имел желания и опыта. Крестьянин опыт имел — века и века он хозяйствовал в этом климате, на этой земле. А имел ли он желание и возможность?

С учетом того, что лишь на рубеже XVIII и XIX веков барщина была законодательно ограничена тремя днями (и то на бумаге), можно себе представить, как обрабатывались крестьянские клочки и в какое состояние они пришли за сто с лишним лет. На нормальную обработку земли у мужика попросту не было ни времени, ни сил — что уж тут говорить хоть о каком-то развитии крестьянских хозяйств в XVIII веке! К XIX веку барщину, как уже говорилось, законодательно ограничили — хотя строгость российских законов и компенсируется необязательностью их исполнения, но все же пошел какой-то дрейф. Зато стало нищать дворянство и, соответственно, принялось выжимать последние соки из своих поместий.

Онегинским крестьянам все же повезло: столичный вертопрах не хотел заниматься хозяйством, да и денег ему поначалу требовалось не слишком много.

«Ярем он барщины старинной

Оброком легким заменил,

И раб судьбу благословил.

Зато в углу своем надулся,

Увидя в этом страшный вред,

Его расчетливый сосед.

Другой лукаво улыбнулся,

И в голос все решили так,

Что он опаснейший чудак».

Про первого соседа все понятно. А вот почему второй «лукаво улыбнулся»?

Сие понять нетрудно. Молодой барин, отдохнув в деревне, вернется в столицу, которая требует куда больше денег. Вскоре «легкого оброка» ему станет не хватать, и он приищет себе немца-управителя, как дядюшка Елизаветы Водовозовой генерал Гонецкий (кстати, примерно ровесник Онегина). А дальше будет вот что…

…Неподалеку от деревеньки, где проживала десятилетняя Лиза, находилось поместье старшего брата ее матери, генерала, который служил в Петербурге, а в именье поставил немца-управителя. Была одно время такая мода на иностранцев, считалось, что цивилизованный европеец и хозяйство приведет в цивилизованный вид. Беда была лишь в том, что брали-то кого попало, лишь бы говорил с акцентом. Да и поднять хозяйство, одновременно посылая деньги в столицу, невозможно технически.

И вот к помещице зачастили крестьяне генеральского имения. Сперва та их гоняла — не ее дело лезть в чужие дела — но когда они чуть ли не всей деревней пришли и под дождем стояли несколько часов на коленях возле крыльца, все же соизволила выслушать. Вот отрывок из письма, которое они послала своему старшему брату, когда, выслушав жалобы, приехала в его имение с «инспекцией».

«Все ваши крестьяне совершенно разорены, изнурены, вконец замучены и искалечены не кем другим, как вашим управителем, немцем Карлом… Извольте сами рассудить, бесценный братец: в наших местах „барщина“ состоит в том, что крестьянин работает на барина три и не более четырех дней в неделю[100]. У Карлы же барщину отбывают шесть дней с утра до вечера, а на обработку крестьянской земли он дает вашим подданным только ночи и праздники. Ночью и рабочий скот отдыхает, может ли человек работать без отдыха? В одни же праздники, если бы даже никогда не мешали дожди, крестьянин не мог бы управиться со своим наделом. А потому и произошло то, что гораздо более половины ваших крестьян оставляют землю без обработки…

Могу сказать вам, мой братец любимый, что из сего выйдет то, что вы, когда кончится контракт с Карлою, потеряете весь профит, который можете получить, как помещик, от своей земли, и оная обратится в настоящий пустырь, на котором будут произрастать разве сорные травы. Сие происходит оттого, что немец свел на нет хозяйство ваших крестьян: во дворах и хлевах огромного числа ваших подданных хоть шаром покати, — ни коровы, ни лошаденки, ни куренка, ни поросенка, ни овцы. Нет домашних животных — нет и навоза, а без оного бесплодная земля нашей местности не может родить ни хлеба, ни даже подстилки для скотины.

Как ни убога наша местность, но нигде крестьяне не выглядят такими жалкими, заморенными, слабосильными и искалеченными, нигде не едят так плохо, как в деревнях, принадлежащих вам, милый братец… Ваши крестьяне почти круглый год пекут хлеб из мякины, иногда подмешивая в нее даже древесную кору и только горсточку-другую подбрасывая в тесто гороховой или ржаной муки. Варево их пустое: щи из серой капусты, а весной и летом Щи из крапивы и щавеля или болтушка из той же муки, что и хлеб; в варево нечего бросить: в избе нет ни куска сала, ни солонины, ни молока, чтобы забелять. Дети крестьян настоящие страшилы: с гнойными глазами, с облезлыми волосами, с кривыми ногами, кто из них и на печи кричит, потому что „брюхо дюже дерет“, как сказывают их родители, или из-за того, что брюхо, как котел, черное. Мор детей ужасающий… Того из ребят, кто может передвигать ногами, родители посылают „в кусочки“, то есть милостыньку собирать, нищенствует и множество взрослых…

Когда Карла встретит кого с сумой, он нещадно бьет плетью и палкой, но это не помогает, и люди выходят на дорогу, ибо дома нечего есть. Карла бьет не только за нищенство, бьет он смертным боем, мучительно истязает ваших подданных, ежели рабочий опоздает на работу, либо покажется Карле, что он работает медленно, ежели крестьянин пожалуется на свою хворь, а хуже того на свои недостатки, — на такого налагается бесчеловечная расправа плетью, а в придачу удары толстой палкой…»

Кстати, немец-управитель, взятый на это место явно с расчетом, чтобы он завел «просвещенное» хозяйство, из всех немецких обычаев ввел лишь один.

«Сие нечистое животное, именуемое у нас Карлою, растлил всех девок ваших деревень и требует себе каждую смазливую невесту на первую ночь. Если же сие не понравится самой девке либо ее матери или жениху и они осмелятся умолять его не трогать ее, то их всех, по заведенному порядку, наказывают плетью, а девке-невесте на неделю, а то и на две надевают на шею для помехи спанья рогатку. Рогатка замыкается, а ключ Карла прячет в свой карман. Мужику же, молодому мужу, выказавшему сопротивление тому, чтобы Карла растлил только что повенчанную с ним девку, обматывают вокруг шеи собачью цепь и укрепляют ее у ворот дома, того самого дома, в котором мы, единокровный и единоутробный братец мой, родились с вами…

Многие помещики наши весьма изрядные развратники: кроме законных жен, имеют наложниц из крепостных, устраивают у себя грязные дебоши, но, во всяком случае, не калечат их, не злобствуют на них в такой мере, не требуют от них шестидневной барщины, не разоряют вконец их хозяйства, не до такой степени развращают их жен и детей…»

Эта история кончилась хорошо. Брат автора письма до тех пор считал, что рассказы об истязаниях и голоде крестьян — фантазии, однако сестре поверил и немца выгнал. Кстати, покидая место службы, управитель торжественно отчитался, что оставляет зерна, скота и земледельческих орудий гораздо больше, чем обязан был сдать. Помещица, поставленная управлять чужим имением (мало ей было своего!), раздала зерно и скот крестьянам и дала им возможность поднять свое хозяйство перед тем, как снова начать их эксплуатировать.

Это, конечно, крайний случай — большинство помещиков вели хозяйство разумнее, если и не из человеколюбия, то хотя бы из хозяйственного расчета. Как писала та же матушка Елизаветы Водовозовой: «Это имеет большое значение для нашего же помещичьего расчета: если требовать, чтоб лошадь скорее бежала, чтоб корова давала надлежащий удой, скотину необходимо кормить — так и человека».

Интересно: а что рассказал бы рабочий скот, если бы умел мыслить и говорить? Едва ли взгляд на жизнь породистого коня английского фермера, который хоть и много работает, но получает отличный уход и вволю хорошего корма, совпал бы с философией русской сельской клячи, которую хоть и вовсе не корми, дай лишь умереть спокойно. Кстати, иностранные путешественники отмечали, что русский крестьянин чрезвычайно жестоко обращается со скотом. А что тут удивительного — на ком выместить рабу всю свою нелепую жизнь, как не на существах, еще более зависимых и беззащитных: жене, детях, лошади, земле…

…И ко всем крестьянским бедам, у них было еще и общинное землепользование. Сама община — дело хорошее, она была удобна как крестьянам, так и хозяевам. Именно община не дала реформаторам после 1861 года, а особенно после 1906-го выморить голодом миллионы мужиков. И все было бы прекрасно, если бы община не порождала чересполосицу и переделы — два проклятья русского «мира».

Земля была в пользовании не у отдельных хозяев, а у общины — то есть у всех вместе, и делилась «справедливо». Выглядело это так. Сперва поля классифицировались по расстоянию на ближние, дальние, отдаленные и пустошные. Затем поля делились на участки по качеству почвы. И уже эти участки нарезались по дворам узкими (от 5 метров шириной) и длинными (иной раз до километра) полосками (при этом до 20 % земли уходило на межи).

Если очень не повезет, таких участков на двор могло прийтись несколько десятков. В результате получалось, что крестьянин не столько работал, сколько мотался между полями. Кроме того, ухудшалась обработка земли. Например, на полоске невозможны были поперечная вспашка и боронование, которые усиливали плодородие полей. Земля на таких участках была просто обречена на дурную обработку. Это и есть чересполосица во всей своей красе. В довершение радости, в общинах практиковались переделы земли — когда участки нарезались по новой. Сроки переделов тоже бывали разными — иногда раз в несколько лет, но случалось, что и каждый год. Крестьянину невыгодно было хорошо ухаживать за землей, которая завтра достанется кому-то другому. Более того, такая практика глушила и старание отдельных хозяев-«передовиков». Чем лучше они удобряли почву, тем сильнее у «мира» было искушение устроить передел и разделить эти хорошо удобренные кусочки. В результате все начинали работать спустя рукава, кое-как.

Еще одно проклятье общины — пресловутая «общинность», то есть необходимость каждому человеку «делать, как все». Если бы речь шла только о накопленной веками мудрости и сельскохозяйственных приемах — так и слава Богу. Но кроме них существовали еще и накопленные веками суеверия, местные праздники, сопровождаемые пьянками, иной раз многодневными. И все это приходилось соблюдать, иначе прослывешь «не таким, как все», со всеми вытекающими отсюда последствиями. Какие тут передовые приемы, какие эффективные технологии!

Собственно «вольных землепашцев», или «фермеров», сельских хозяев, владевших землей, в России было мало. Зато имелся еще один многочисленный слой — государственные крестьяне. Это сословие появилось во времена Петра I — к нему причислили незакрепощенное до тех пор земледельческое население России.

Большей частью «государственным» становилось население тех мест, на которые дворяне не претендовали, — Сибирь, Север, южные границы. Тогда его было немного. По данным на 1719 год, государственных крестьян насчитывалось около миллиона душ, или 19 % всего земледельческого населения страны. Формально они считались свободными, хотя и прикрепленными к земле, фактически же все было сложнее, ибо попробуй проверь, как где-нибудь в Сибири или в Архангельской губернии выполняются государевы указы. Это с одной стороны, а с другой, и население там — пальца в рот не клади: «Закон — тайга, прокурор — медведь».

Потом этот слой увеличивался и уменьшался одновременно. В государственные зачислили крестьян, возделывавших церковные земли после того, как Екатерина конфисковала церковные владения, а также население присоединенных территорий — Прибалтики, Правобережной Украины, Крыма, Закавказья. Туда же попали посаженные на землю казаки. Государственные крестьяне были обязаны платить подати, а в остальном жили по своей воле, могли выступать в суде, заключать сделки, иметь собственность.

Правда, гарантий не было и тут. При той же Екатерине сотни тысяч человек вместе с казенными землями были отданы помещикам — для чего и нужны казенные земли, как не для поощрения вельмож и полководцев и для подарков друзьям? Казенных людей могли по-простому передать на заводы или, чуть позже, сдать в аренду. Но в труднодоступных областях ничьи руки до землепашцев не дотягивались, и качество жизни у них было совершенно иное. Чтобы увидеть это, достаточно сравнить деревни Нечерноземья и, скажем, Сибири или русского Севера, где не знали крепостного права.

Как наши писатели, так и иностранные путешественники отмечали грязь и запущенность русских деревень, заморенную скотину и заморенных людей, жестокость крестьян друг к другу, пьянство, тупое безразличие к завтрашнему дню. Скажете, это черты русского народа? Но ведь в Сибири или на Севере, не знавших крепостничества, не было такого! Вот пример: в Сибири женщин из столыпинских поселенцев называли «чернолапотницы» — выйдет такая хозяйка из избы на двор зимой, а за ней по белому снегу черный след. А у сибирячки (да и у северянки) пол выскоблен добела, как стол. И примеров таких можно привести множество.

Но то, что делалось по окраинам, мало влияло на положение в центре страны. А там тон всему задавало рабство. Рабовладельческий строй, стыдливо именуемым «крепостным правом», привел к тому, что эффективное хозяйство не было нужно никому. Помещик заинтересован только в извлечении прибылей, низведенному до состояния «говорящего орудия» крестьянину все вообще безразлично, да еще и община постоянными переделами убивает последний интерес.

Казалось бы, отменить рабство, убрать препятствия — и дело пойдет. Однако и тут не все так просто, как кажется…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.