Лирический эпилог

Лирический эпилог

Практически все книги рождаются от тех людей и вещей, которые тебя окружают; жизнь дает бесчисленное количество поводов для творчества и осмысления – и в этом ее необычайная красота и ценность.

Первые немцы в моей жизни появились в лице военнопленных. Одинаковые, в обтрепанных, но заботливо ухоженных «мышиных» шинелях, френчах и, как бы их назвать, не в пилотках, а в чем-то суконном на головах, с козырьком и ушами, обычно поднятыми и застегнутыми надо лбом на две-три пуговки. Такой непривычный головной убор мы, мальчишки, звали «фрицевка». До сих пор не могу смотреть на такое, с козырьком на голове (ныне армейская форма во всем мире, у нас тоже) – что поделать, видимо, генная память о войне, образ врага. Но вот что удивительно, в памяти о самих военнопленных враждебного совсем ничего не зацепилось, не осталось.

Война – это мое раннее детство. Сам я из Златоуста, с поселка Татарки. Дедушка с бабушкой жили на другом конце города – в Демидовке; добираться долго, через две горы и две речки. Потому и сборы у нас к ним в гости – как на край света. Что ни есть дома теплого, навздевает на нас мама: семь одежек без застежек. На санки ремков разных навяжет, и покатили.

Наша Нагорная улица – третья по счету, если от Ая, выше нас на горе лишь «коллективные» огороды да скалы. На все стороны от нас под гору. Только держись! Слезы глаза застилают, такая стремнина.

В пузе ёкает, сердце в валенках. Маме еще спасибо, придерживает санки. Вскачь за ними от дома до самого базарного низа.

Златоуст. Фото 1950-х годов

Slatoust. Fotoausden 1950er Jahren

Внизу ей роздых, там не разбежишься. Оба берега речки-замух-рышки Чувашки забиты машинами – военные трофеи, грузовики с легковушками. Здесь наводят им ревизию. Из двух-трех калек одна ходовая да выходит. Что изодрано осколками до невозможности, идет в мартен на переплавку, на «оружие победы». У нас всё в дело идет.

За «автомобильным госпиталем» тоже скорости не прибавить.

Людская толчея. Магазины с не тающей с начала войны очере-диной. Сюда мама спускается отоваривать карточки, базар-барахолка, менять все, что осталось еще, на еду. И за базаром не разбежишься. Гривастые трофеи. Запрудил улицу табун. Ненашенские, огромные, рыхлые коняги. Под необъятными задами, крупами – неприлично куцые метелки хвостов. Со станции гонят.

То ли на тракт в башкирскую глубинку, то ли на бойню по соседству с отцовым гаражом.

Вот переходим Шоссейку, что к 66-му заводу ведет. Машины по дороге челноком: туда-сюда. Вот и ловит мама момент проскочить с нами целыми, невредимыми. А то пленные. Чем ближе победа, тем длиннее их колонны. Землистые лица над поднятыми воротниками. Клапают-клацают по гулкой булыге стылые ботинки. Редкие конвоиры сердито, лениво покрикивают, устрашающе кивают заиндевевшими автоматами, теснят лошадьми. Плотнее сбивают ряды. Для порядка покрикивают, на публику, пленные и так ведут себя хорошо. По ним видно, и без охраны шли бы куда надо и как надо. Всем известно, у немцев всегда порядок. «Орднунг ист орднунг»…

Первый немецкий штрих в памяти – военный, невеселый, зимний, холодный. Иное дело в первое лето после войны! Мы уже подросли и все чаще бегали купаться и «по ягоды». Перед спуском с нашей горы довольно обширная равнинка. До войны дома хотели ставить, но не успели. Ямы залило водой, нам и удовольствие – бултыхайся с головастиками. Вода хоть мутна, почти красна от глины, зато тепленькая, как в корыте, когда мамка купает.

Однако отходит нам лафа с купанием. Бараки пленные ставят на наших купальнях. Своих-то мужиков не хватает нигде. Кто еще воюет, на кого уже похоронка. Вот и строят теперь на ямах бараки пленные. На улице тепло, хорошо. Немцы «фрицевки» свои поскидывали, френчики стянули, кто-то и совсем разнагишался, как у себя дома. Без формы своей совсем не страшные, обычные. Будто наши мужики поработали, а теперь полднюют. Веселые, как будто и не пленные. Перекусывают.

Обходим пленных, слюнкой заглотались. Хлебца-то не прихватили. Как же, возьмешь! Мамки заметят: «Опять кусошничаешь, ешь дома». Не выпустят с куском. По-хорошему, так мимо пленных надо бы ходу прибавить, чтоб не дразнить себя, глядя на их «митагесен», раз не отвалится. А ногам разве прикажешь – пузо-то к ним ближе.

Немцы нас приметили, загоготали. Один, рукава засучены, подошел к часовому. Тот нам перекрикнул:

– Пацаны! Есть хотите?

Спрашивает. Когда мы не хотели?

Он взял половник, полез во флягу, и шрапнель – перловку, значит, – оттуда в котелок сыпет. Половник-другой. С горкой кирзухи. Рассыпчатая, жирами сдобренная. Прикинул нас глазом и в пилотку ржаной хлеб начал кидать. Живем, братва! Ложки берёт. Обошел часового, подошел к нам. Ставит котелок, вручает каждому по ложке и кусманчику.

И стали мы без лишних слов «ессен». Старались не шевмя глотать «шрапнель», а не торопиться. Пусть не думают, что мы с голодного ряда. Все-таки победители. Конечно, ненадолго нам пристойности хватило. Дипломатия дипломатией, а ухватить побольше каждому хочется. Только ложки о котелок клацают. Вкусной каша была, раз в памяти до сих пор пережевывается…

Демидовка, а вернее запрудный берег пруда, к которому она спускается с крутого склона Уреньги, хранит еще один немецкий штрих в моей памяти. Он привлекал меня звучным, непонятным (объяснить никто не мог) названием: Фригенталь. Повзрослев уже, вошедши в краеведение, я выяснил, что это непонятное слово переводится удивительно просто и красиво – мирная, покойная долина.

Словесное мое приобщение к немецкому языку произошло, как и положено, в пятом классе – на пять школьных лет, и потом на вузовские семестры. Именно на уроках немецкого языка произошло мое введение (именно введение, а не знакомство) в литературу и даже поэзию. Наша «немка» – Гертруда Рудольфовна Эрбе – заставляла нас не только зубрить стихи Гете, Шиллера, Гейне, но и переводить их в стихах на русский язык. Так вот, наперекор общепринятому школьному введению в словесное творчество и русскую литературу, для меня все началось с немецкого.

Златоуст. Район поселка Демидовка. Фото начала ХХ века

Slatoust. Teil der Siedlung Demidowka. Foto von Anfang des 20. Jahrhunderts

Вслед за этим у нас появилось тайное литературное общество «Оазис» – подчеркну, именно тайное, по аналогии с декабристами. Гертруда Рудольфовна «вычислила» наши собрания и – выразила желание стать его членом под псевдонимом «Эге»…

Еще одним уникальным человеком, который вошел в орбиту моей жизни со школьных лет, был Максим Максимович Клайн.

Именно он вывел меня в старших классах на туристскую тропу и тем самым «посвятил в бродячую жизнь». Кстати, его в народе прозвали «Сим Сим» – и очень точно: он, как сказочное заклинание, открыл мне дверь в краеведение…

Его можно назвать «румынским немцем» – Максим Максимович родился в Трансильвании, среди гор и долин. В Златоуст он попал под конвоем, как подозреваемый в шпионаже. Никого не интересовало, что он еще до войны из Румынии границу перешел, объявляя себя антифашистом, а затем был военным переводчиком, прошел с нашими войсками тяжелое, гнетущее отступление до самого Сталинграда, где и был ранен. После госпиталя его отправили не на фронт, а на Урал, в трудармию. Лишь после войны обвинение с него сняли и разрешили преподавать в школе.

М.М. Клайн (1921–1995), педагог-новатор, публицист, общественный деятель

M.M. Klein (1921–1995), P?dagoge Reformer, Publizist, Pers?nlichkeit des ?ffentlichen Lebens

Клайн запомнился не только как учитель и краевед. Например, вся детвора его буквально боготворила: «Клявин», как мы на русский манер коверкали его фамилию, был непробиваемым вратарем нашей родной заводской футбольной команды «Металлург». Ох, и мячи он брал!

Туристические походы – особая песня. Максим Максимович даже у девчонок стал заводилой, завлекая в отдых «коллективный, активный и познавательный». Впервые он опробовал нас трехдневным походом на Таганай, причем при вполне экстремальных условиях. Испытание задалось, что надо. Под утро, что выступать, снег выпал, а ведь дело было после экзаменов, июнь на дворе. На Таганае оказались свои прелести – комары. Таких вампиров я больше не встречал, хотя и во многих комариных краях побывал. Две ночи мы провели на Таганае и две ночи не спали из-за них, спасаясь в дыму костра, и чтоб скорее наступил рассвет, всё пели, пели. С тех ночей всю оставшуюся жизнь пою, с тех дней бродяжничаю, так что могу считаться «песенным краеведом». А начало было положено здесь, на Златоустовских детских тропках.

Из школы на долгие годы вынес я еще одну немецкую связь. В восьмом классе появился в нашей школе немецкий мальчик. Немцам тогда уже вернули некоторые свободы и разрешили выезжать из сибирской ссылки в разные места, кроме разгромленной родины в Поволжье. Его родители выбрали город Златоуст, где немцев с позапрошлого века было немало, а потому к ним относились на особицу.

Семья Бах (Ручьевых – как я их звал в переводе) поселилась в поселке Строителей, что подняли военнопленные, обжившись в благоустроенных по сравнению с нашими финских бараках. Поселок был по соседству с моей Керамической улицей на Татарке, и мы стали водиться с Робертом, занимались вместе.

Роберт Вах на моих глазах выправился почти в «татарского» мальчишку, смотреть стал нормально. Подал заявление в комсомол, и его приняли. Рекомендацию я давал. Потом он признавался, что всю дорогу домой ревел и ликовал после этого «принятия». Значит, теперь он как все! Занимался он, скажу я вам, по-немецки. Твердым «хорошистом» по аттестату вышел из школы. Этого недостаточно, чтобы стать студентом, ты сдай еще вступительные экзамены, лучше других пройди конкурс. Он взял да и сдал на «отлично» все вступительные экзамены и прошел в студенты самого конкурсного челябинского вуза – стал «медиком», студентом медицинского института. После вузов мы знаемся и в новом веке, хотя мой друг, как и многие из наших немцев, уехал на историческую родину…

Златоустовские «детство, юность, отрочество» у меня оказались самые немецкие, но и в памяти остальных десятилетий немецких штрихов хватает. На нашем курсе автотракторного факультета Челябинского политехнического института немцев было немало – особенно из «ссыльного» Копейска и «трудармейского» Металлургического района Челябинска. Однажды даже, делая перекличку на занятиях военной кафедры, майор Санталов, ломая язык на немецких фамилиях, не осилив фамилию Альметдингер, приказал продолжить перекличку старосте группы. В группе у нас была Валюта Куфель, а в моей комнате в общежитии – Рудик Альтергот («старый бог», придумают же немцы такую фамилию).

Из преподавателей мне ближе всего был Эрвин Рейнгольдович Рунг – добрые отношения сохранились и после того, как я вернулся в альма-матер уже преподавателем. Он пришел в институт заведовать лабораторией, проработав до этого в милиции. Голубоглазый блондин в неснимаемой милицейской форме (одеть больше было нечего), эдакий «ариец» из фильмов о войне сразу же стал своим среди нас, студентов. Держит себя ровно, шутки понимает, и, вообще, сам студент – он тогда заканчивал вечернее обучение. Рунг сразу же стал командиром нашей дружины по охране порядка. Сколько рейдов, дежурств, задержаний проделали мы под его началом. К слову, в «политехнической» округе милиция практически не появлялась – при нас делать ей было нечего: порядок был во всем.

Когда я готовил биографические справки о заметных АТ-шниках (выпускниках Автотракторного факультета ЧПИ) в областную энциклопедию, его, конечно, не обошел вниманием. Были в его жизни и директорство в автотехникуме, и проректорство в ЧПИ. Оказалось, Рунг родом из-под Каховки, а дядя его – тот самый знаменитый полярник Отто Шмидт, который в довоенные годы был прямо-таки космически знаменит. В войну Рунги оказались в оккупации, а Эрвина, имевшего заметные способности, направили в специализированную гимназию в Чехословакии.

За границей он не остался – ни тогда, после Победы, ни в наше пореформенное время, когда многие немцы уехали на историческую родину. Хотя немецкое гражданство у него было еще с гимназических военных времен. На мой недоуменный вопрос он ответил: «Отечество мы не меняем». И добавил русскую поговорку: «Хорошо там, где нас нет, а мне и тут хорошо»…

Еще одним немцем, который вошел в мою жизнь из «АТ-шного мира», был Иван Иванович Вибе. Он работал на кафедре двигателей внутреннего сгорания и был настоящим корифеем в этой области – например, «точка сгорания Вибе» известна двигателистам всего мира. Двигателистом Иван Иванович был всю свою инженерную жизнь: и в Свердловске, и в Челябинске. Свою кандидатскую диссертацию защитил перед войной, хотя война больно ударила по его научной карьере – «немецкая кровь» загнала его под землю, в шахтовые механики. После войны и реабилитации «русских немцев» он вернулся в прерванную науку и высшую школу.

И.И. Вибе (1902–1969), ученый, специалист в области теории двигателей внутреннего сгорания

I.I. Wiebe (1902–1969), Gelehrter, Experte auf dem Gebiet der Theorie der Verbrennungsmotoren

Вот уж кто-кто для меня, с детства привыкшего быть среди немцев, – а он никак в моем восприятии на них не походил. С таким-то русским носом «картошкой», мужик мужиком, но с приметной благородной сединой. На кафедре Иван Иванович сразу стал авторитетом. Дело не только в возрасте, хотя он и был на кафедре самым старшим. «Внутреннее сгорание – образ его жизни», и здесь он был неистовым, вступая в научные споры или вступаясь за своих аспирантов.

Главным его детищем стала лаборатория. Как никто, он понимал ее необходимость для научно-исследовательской работы. В итоге на базе исследований в лаборатории выросло более двух десятков докторов и кандидатов, была развернута «Отраслевая научно-исследовательская лаборатория» общесоюзного значения. Ей вполне бы подошло имя И. И. Вибе.

В целом, наш факультет дал немало именитых выпускников-немцев. Так, Евгений Вильгельм стал гендиректором областного объединения «Пермавтотранс», Валерий Тартунг – гендиректором и совладельцем Челябинского кузнечно-прессового завода, сын М. М. Клайна Игорь Клайн – главным конструктором проекта на ЧТЗ, Павел Литке – техническим директором завода «Уралавтоприцеп», Александр Миллер – главным конструктором фирмы «Ижмаш-Авто», Альберт и Александр Найн (отец и сын) – докторами педагогических наук, Виктор Карман – доктором экономических наук, генеральным директором миасского завода «Урал».

Из именитых выпускников мне по характеру всех ближе оказался Артур Адамович Дель. Я преподавал ему, когда он был у нас заочником, капитаном милиции. С нашим дипломом он дослужился до полковничьего звания и должности начальника ГАИ области…

Работа и жизнь сталкивали меня с самыми разными людьми. Мой диплом инженера-автомеханика свел меня, к примеру, с Константином Александровичем Метцгером, известным в Сибири геологом. В войну (а ведь немец!) и после он заработал в сибирской геологоразведке орден Ленина.

Метцгер был начальником геологоразведочной партии, в которой я работал. Ответственнейший пост, ведь наша «98-я партия» была одной из крупнейших геологоразведок секретного Первого главка министерства геологии. Мы «работали» на радиоактивные руды, и на разведанном нами месторождении крупнейший рудник действует и в новом веке.

Одно знакомство тянет другое. И вот уже по возвращении в Челябинск из геологоразведки меня представили Павлу Ивановичу Отто, дважды первооткрывателю месторождений, человеку удивительной судьбы.

В силу разных причин я оказался связан и с Государственным ракетным центром имени академика В. П. Макеева. Здесь работали мои сокурсники по Златоустовскому 66-му заводу, было много друзей. Позднее, когда с ГРЦ был снят тотальный гриф секретности (хотя тайны конструкторских разработок никто не отменял), появились и первые работы по истории знаменитого конструкторского бюро.

Немецкий вклад в российское ракетостроение тоже оказался немаленьким – одна «Сатана», приводившая в трепет врагов Советского Союза, чего стоит!

В.Л. Клейман, ракетостроитель, один из руководителей Государственного ракетного центра им. академика В.П. Макеева

W.L. Kleimann, Raketenbauer, einer der Leiter des Staatlichen Raketenzentrums «Akademiemitglied W. P. Makejew»

Самое значительное имя, безусловно, – Владимир Леонидович Клейман, один из руководителей «КБ». «Правая рука» В. П. Макеева, он на протяжении всех 1980-х годов был главным конструктором,

получил звание Героя Социалистического Труда, стал лауреатом трех Государственных премий, двух орденов Ленина, профессором, академиком, почетным гражданином города Миасса.

Николай Петрович Витт был награжден почетной среди ракетчиков медалью имени Макеева, занимался разработкой ракетных систем автоматики. Борис Петрович Воймаль руководил вычислительным центром. Арнольд Яковлевич Гофман был специалистом в области анализа измерений, полученных с летательных аппаратов. Иван Иванович Нор руководил группой по разработке технической документации на разрабатываемые ракеты. Герман Борисович Рейх участвовал в разработке устройств автоматики и пневмогидравлических систем ракет. Виктор Адамович Сайбель руководил группой киносъемок испытаний, присутствовал при испытаниях на полигонах, участвовал в подводном полярном походе атомного ракетоносца с миасскими ракетами. Владимир Юрьевич Фрибель участвовал в разработке систем управления ракет. Генрих Вульфович Фридман был ведущим специалистом в области разработки телеметрических систем измерений. Петр Иванович Ягунд занимался технической документацией ракет.

Среди этих больших имен в отечественном ракетостроении не затерялся и мой друг, сокурсник по Политеху Юрий Валентинович Корк – он стал начальником проектно-конструкторского сектора, одним из основных проектировщиков семи ракет и их модификаций…

В новом веке среди моих оставшихся, увы, немногих друзей особое место занял Александр Федорович Рейх. Учитель физики, он стал распространителем краеведческой литературы – а это для меня самая что ни на есть актуальная сфера. Близок мне тезка не только по ней, но и вообще «по жизни». Между прочим, мои сыновья «по колено» немцы: в их жилах течет кровь прабабки из Златоустовских немцев-оружейников, что стали уральцами по приезду из Золингена и Клингенталя в начале позапрошлого века.

С потомками первых немецких оружейников, естественно, был знаком по Златоусту. Так, не раз по комсомольским делам, сотрудничеству в областной молодежной газете «Комсомолец» мои пути пересекались с Олегом Максимовичем Гриером. По окончании учебы Гриер пришел на завод имени Ленина, а попутно в газетах стал главным пропагандистом Златоустовского оружия и знаменитой гравюры. Нам вместе довелось работать над альбомом «Златоустовская гравюра на стали».

Одна из улиц Златоуста названа именем Виктора Геппа, выходца из семьи оружейников. Он воевал за советскую власть, воевал в большевистском подполье, был расстрелян белыми. Мне много позже довелось знать художника из этой фамилии: Олега Геппа, а также музыканта Ростислава Геппа. С последним мы были знакомы, как говорится, с младых ногтей. Он учился с моим братом в одной школе. Они сдружились на модном в те годы увлечении – играть и петь в вокально-инструментальном ансамбле. Увлеклись настолько, что чуть ли не бросили школу. Аттестат зрелости они все же получили; мой брат, правда, эстрадой переболел и пошел в геологи, а Ростислав Гепп продолжил эстрадно-музыкальные дела. В Челябинске он учился музыке и стал одним из основателей известного ВИА «Ариэль» – с песней и музыкой и связал всю свою жизнь.

Так что брался я за эту книгу о немцах на Южном Урале совсем не случайно – очень много осталось штрихов в памяти, ощущение дружбы, землячества, а главное – гордости за людей, которые сделали своим трудом наш край таким, каким мы его сегодня знаем.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.