Глава 31. Еще одна душа богу

Глава 31. Еще одна душа богу

Где-то на родине катится к завершению зима. Здесь же несносная духота. Александр Иванович стал выходить «на улицу», то бишь на верхнюю палубу только в сумерки и ночью. Фрегат будто сквозил в мире грёз: как над головой, так и по всей ночной глади океана мерцали звёзды. Моряки покуривали на полубаке и тихо беседовали о доме, родных местах. Об этом же размышлял и писатель. Нередко Путятин назначал ему промежуточные отчёты именно здесь, на лоне мира сказок и безбрежной шири океана. Всё происходило в виде экзотческого диалога, практически непринуждённого. Окружающий мир умиротворял, разве что где-то у вершины мачты слегка полоскал от дуновения ветерка ослабший парус, шипела и искрилась вдоль борта океанская зыбь. Время от времени тревожил тишину некий не то вздох, не то бухающий всплеск разбуженного дельфина. Божественный мир благоволил ко всему живому в недрах вод и на их шири бескрайней… Но нашу эйфорию и райскую тишь через распахнутый иллюминатор прервал не то стон, а скорее глас вопиющего: «А-а-а! О Господи, помогите! А-а-ай!» Безмолвие океана ответило эхом: «Ай-ай-ай-а!!!» И всё смолкло. Путятин нервно сжал руку Гончарова в запястье: «Иван Александрович, голубчик, что это? Неужто тот самый матрос, что упал с рея у Эдистонского маяка? Ведь он по сути спас корабль… А я даже не навестил его в лазарете! Грех-то какой! Ведь ей-ей к утру преставится. Надобно пойти, хоть на одре проведать! И Вы со мной, полагаю?»

Несколько погодя от каюты архимандрита раздался голос доктора Вейриха: «Святой отец, матрос Захарьев исповедаться хочет, уж больно плох! Не соблаговолите?» Адмирал и секретарь уже ждали у входа в лазарет: «Пожалуйте, Святой отец, мы ужо за Вами последуем! Доктор, будьте любезны, проводите к больному!» В бледном, мерцающем свете фонаря виднелось увядающее лико моряка. Кровь сочилась изо рта и казалась чёрной. Святой отец зажёг лампаду, вестовой из кают-компании принёс свечи и расставил по каделябрам на переборках. Священник приступил к действу, голос его был тихим и вкрадчивым: «Не припомнишь ли ты, сын мой какого греха на пути жизненном, не запамятовал ли злобы беспричинной, утаённой? Нет ли у самого обиды на сердце, дабы обсказать на исповеди, облегчить душу свою? Благословен Бог наш и всемилостив… Господи помилуй, Господи помилуй… Я слушаю тя, сын мой, кайся во имя Отца и Сына и Святаго Духа, Аминь… Хочешь ли просить о чём за близких своих, завещал ли чего при жизни бренной? Покайся, аки на Духу, сын мой! Боже, Милостив буде мне, грешному…» Все присутствующие стояли молча потупясь, осознавая свою беспомощность пред покидающим юдоль сию. У бедняги были повреждены практически все внутренние органы. Операция при коптящем светильнике и свечах в условиях отсутствия оборудования была неосуществимой. Вот моряк весь потянулся, будто внемля молитве, вздохнул, обвёл глазами визави и облегчённо выдохнул. Подошедший старший доктор Арефьев констатировал смерть. Все молча начали расходиться. У выхода из лазарета стояли многие матросы и почти все офицеры вне вахты. Унковский распорядился церковному служителю об отпевании и старшему офицеру Бутакову о салюте на завтра. Океан невозмутимо фосфоресцировал вослед морской душе почившего раба божьего Захарьего.

Вспомнился стих:

Вот Азия, мир праотца Адама,

Вот юная Колумбова земля!

И ты свершишь плавучие наезды

В те давние и новые места,

Где в небесах другие блещут звёзды,

Где свет лиёт созвездие Креста…

«Берите же, любезный друг, свою лиру, свою палитру, свой роскошный, как эти небеса, язык богов, которым и можно только говорить о здешней природе, и спешите сюда, а я винюсь в собственном бессилии и умолкаю!»

Март 1853 года. Атлантический океан.

Где-то далеко позади «Паллады» остался остров Святой Елены. Судя по всему, он остался совсем невдалеке от фрегата по правому борту. Да и прошли его глубоко за полночь, иначе бы секретарь в своём описании упомянул о нём. Пик Наполеона с любого корабля виден за десяток миль, а то и более. На этом острове, судя по лоциям, можно было сделать аварийный запас воды, чем далеко не вдоволь снабдили путешественников на Кабо-Верди. А может то и к лучшему: Россия уже находилась в состоянии войны с англо-французами. Так что, коли бог даст, то «Паллада» благополучно достигнет через трое-четверо суток мыса Доброй Надежды.

Но едва забрезжило утро седьмого марта, как весь экипаж знал о трагической кончине товарища по службе. Это была уже пятая смерть со дня выхода из Кронштадта. Что-то ожидает фрегат и его команду далее. Борта медленно, но верно расшатывали волны, а то и банальная зыбь. Теперь уже простое докование лишь даст новые щели при замене сгнивших досок на сомнительные новые. Ко всему нет твёрдой уверенности о власти в Кейптауне: кто там правит бал? Англосаксы или буры. Уже на виду африканского берега рискнули дать салют по захороненному по всем морским канонам матросу российскому Захарьеву. Едва смолк хор церковного песнопения, как канониры дали троекратный залп. Тело спустили в океан и записали в бортовой журнал координаты погребения. Утро заметно посвежело и, обычно приятное обливание забортной водой из брезентового ведра, дало неожиданный эффект: пробрало до самых внутренностей. Вода была ощутимо холодной, почти колодезной температуры! Фаддеев, с хитрецой помалкивая об изменениях, шарахнул Гончарову на голову целое ведро. Вода ко всему была с примесью чего-то красного и мой инквизитор гаркнул: «Икра красная, сахалинская!»

– Какая к чёрту «икра красная» у южного побережья Африки! Разве что от китов, так они живородящие… Ну, шельмец, ужо я задам тебе лопатничек почище Тихменева!»

– А задавай, барин, землица-то вона, миль пять, не боле. Настроение в команде было аховым: корабль течёт, люди гибнут.

Мыс Доброй Надежды, 7 марта 1853 года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.