Троцкий и Сталин: разные судьбы политических близнецов

Троцкий и Сталин: разные судьбы политических близнецов

Оба они стали революционерами – еврей и грузин. У них общее политическое дело – уничтожение Империи. И разные характеры с общим настроем на террор. У них разные судьбы, но общий триумф – революция и гражданская война. Они взаимно нетерпимы, но оба – члены руководства «красных». У них общее – подполье, ссылки, эмиграция. И много темных страниц в биографиях. Один был всем и стал ничем – отбросом истории с трагическим финалом жизни. Другой был ничем и стал всем. И до сих пор остается для многих «всем» – символом и смыслом политики.

Много, очень много различий. Но и много, очень много совпадений. И стоит оспорить укоренилось представление в историографии и в обыденных взглядах на историю о том, что Троцкий и Сталин – чуть ли не антиподы, противоположности во всем. Но с тем же успехом можно представлять антиподами любых двух людей, которые вышли из одной и той же группы, имели общие взгляды, но разные судьбы. Многое свидетельствует о том, что при разных судьбах и различии в характерах Троцкий и Сталин были идентичными политическими типажами. А вся разница между ними – в том, что каждый из них волей исторического процесса был поставлен в разные условия.

Троцкий (Лейба) Лев Давидович

Троцкий пропагандировал идею «перманентной» революции (фактически – мирового господства большевиков), а Сталин, получив рычаги власти, старательно ее насаждал – не только в России, но и за рубежом. Сталин был практик мировой революции. Ему важна была власть, а не теории. Может быть, он даже не вникал в то, чем Троцкий забавлял читающую публику. Он использовал идею Интернационала для организации пятой колонны и разведки в разных странах. Риторические обороты и лозунги Троцкого, ходившие на митингах и вписанные в романтические воззвания, имели хождение в период 1922–1927 гг., но практика была направлена в другую сторону. Практикой занимался Сталин. Ему нужно было убедить зарубежных партнеров, что его государство им не угрожает и даже мечтает торговать с ними. Троцкому поверили маргинальные слои марксистских партий, Сталину – главы ведущих мировых держав.

Троцкий для руководства Красной Армией использовал террористические методы. Сталин тоже не сомневался, когда в условиях гражданской войны надо было «пустить в расход» сотню другую представителей «эксплуататорских классов». Троцкому не удалось то, что удалось позднее Сталину – последний распространил методы террора на мирное время и на все население страны. В приверженности марксистской доктрине Троцкий и Сталин были едины, по крайней мере на словах. Каждый из них проповедовал «свой» марксизм. Только первому досталось заниматься преимущественно пропагандой, а второму – практикой управления и решением конкретных государственных и хозяйственных задач.

Большевицкие партийные клички, как представляется многим, служили лишь делу конспирации и выбирались почти наугад. Действительно, историки долго гадали, к какой Лене – реке или женщине – имела отношения кличка Владимира Ульянова. Пока не выяснили, что он воспользовался чужим паспортом. И потом, чтобы скрыть прозаичность происхождения поддельной фамилии и сохранить таинственность в биографии вождя, потомков умершего Ленина перебили или заставили принять новую фамилию.

Иосиф Виссарионович Сталин

Но нет сомнений, что «Сталин» – необходимая замена прежней легкомысленной и почти семейной кличке «Коба» (имя литературного персонажа, «грузинского Робина Гуда»). Партийное имя «Сталин» не привязано ни к какой национальности. Зато символически нагружено: революционер, опасный как стальной клинок, с убеждениями стальной прочности, выкованными в подполье. Магия имени не раз отражалась в сочинениях о Сталине. Анри Барбюс писал: «Это – железный человек. Фамилия дает нам его образ: Сталин – сталь. Он несгибаем и гибок, как сталь».

Имя ничего не стоило бы, если бы не мистический туман, напущенный успешно распространенными слухами. Например, о том, что сталинский псевдоним – простой перевод родового имени «Джуга» с грузинского (или древнегрузинского) на русский. И тогда тайна имени связывалась с родовой историей, родовым характерным отличием. В действительности, грузинское «джуга» – слово, оставшееся только именем, и не имеющее никаких тайных значений. Только по версии недоброжелателей «джуга» – это обозначение горского еврея.

Некоторые исследователи полагаю, что свой псевдоним Сталин образовал от фамилии издателя и переводчика на русский язык поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре» Евгения Сталинского. Его книга достоверно была в перечне юношеского чтения Иосифа Джугашвили. И также достоверен негласный ее запрет в годы правления Сталина.

Псевдоним «Троцкий» также имеет свою оригинальную историю. Лев Бронштейн в юном возрасте был поражен волевыми качествами своего тюремщика, носившего такую фамилию. И увидел в ней связь со своим родовым происхождением и своими политическими устремлениями. Как еврей, он знал, что на идише «тротц» означает «кроме, вопреки», а на немецком еще и «упрямство». Из еврейского нигилиста, уже в детстве бунтовавшего против своих школьных учителей, Бронштейн хотел превратиться в немецкого интернационалиста, марксиста. И повелевать так, как повелевал поразивший его воображение тюремщик по фамилии Троцкий. Заразившись мистикой своего псевдонима, Троцкий и вправду стал упрямцем, упорным оппонентом по отношению к окружающим, революционером-ниспровергателем, всегда действующим чему-то или кому-то наперекор.

В псевдониме Джугашвили мистика была только для окружающих, но не для него самого. Он-то точно знал о сконструированности псевдонима. Но им же была сконструирована и легенда о «стали» в имени его семьи. В псевдониме Бронштейна мистика была только для него самого, но не для окружающих. Троцкий – не самая распространенная, но обычная фамилия, усеченная версия «Троицкого».

Вне революции Троцкий и Сталин не имели никаких шансов сделать себе карьеру. Они органически не принимали систематического образования. Зато любили блистать своей образованностью. Во многом именно это и побуждало того и другого вникать в такие детали, которые были ведомы не всякому специалисту. Такое «нахватанное» отовсюду знание позволяло возвышаться над собеседником, планомерно заводя его в тупик, но не обеспечивало возможности применять знания на практике.

Если Троцкий по этой причине так и остался публицистом и оратором, то Сталин, писавший с большим трудом и без литературного блеска, захватив власть, управлял скорее интуитивно. Его решения были направлены на удержание личной власти, а репрессивные методы позволяли обходиться без рационального расчета. Расчетливы должны быть те, на кого Сталин возлагал личную ответственность. Но также они должны были вдохновенно верить, что любое слово Сталина как бы продиктовано свыше. Сочетание восторженной лояльности и сухого профессионализма давалось далеко не всем. Это одна из причин массовости репрессий именно в аппарате партии, государства и армии.

Троцкий и Сталин проявили себя на поприще управления армией, не имея никаких знаний и навыков в этом деле. Но оба мыслили себя стратегами. И оба считали, что армию невозможно строить без репрессий. Троцкий не командовал – он инспектировал. И «ставил к стенке». А Сталин как член реввоенсовета фронта участвовал в управлении войсками. Что, правда, дурно сказалось в период, когда он стал Верховным Главнокомандующим – он долго мнил себя профессионалом.

Троцкий в условиях гражданской войны, когда перепутались фронт и тыл, «свои» и «чужие», воображал себя римским императором, проводя «децимации» – расстрелы каждого десятого в отступивших частях. Троцкого пьянил успех его речей перед матросами, пьяными от вседозволенности, которую им сулил наркомвоенмор. Его окрыляли надежды прорваться с революционной армией в Европу, где он так сладко отдыхал в эмиграции, а хотел бы и мог властвовать. Он планировал даже поход в Индию, чтобы выбить оттуда англичан и превратиться уже в мирового владыку. Несколько позднее (1923) Сталин подхватил троцкистскую идею, заявив, что восточные народы бывшей Российской Империи, «органически связанные с Китаем и Индией… важны для революции прежде всего». Ему тоже мерещился поход на Ганг. В этих романтических чаяниях – и дух времени, и дух личного авантюризма с размахом планетарного масштаба. Правда, Сталину удалось подержать в руках власть, снабженную планетарным оружием – атомной бомбой. Для Троцкого планетарные мечты выразились в планетарном распространении секты его последователей, не имевших ни малейших шансов на власть.

Троцкий считал себя создателем Красной Армии и даже придумал специальные ритуалы приветствий для себя лично, а также вписал свое имя в воинский устав как «вождя и организатора». Сталин мнил себя организатором обороны Царицына – стратегического пункта обеспечения центральных районов страны хлебом. Оба могли считать свой фронт работы решающим. Но в действительности, ни Троцкий, ни Сталин не определили исхода гражданской войны. Его определило бессилие «белых», которые не имели собственной доктрины, чтобы увлечь народ, не имели единства – каждый фронт «белых» действовал по своему плану, зато упивались склоками по поводу идей Февраля – не менее губительных для России, чем большевистские.

Бездарность Троцкого проявилась уже в том, что именно благодаря его решению о разоружении чехословацкого корпуса вспыхнула первая зарница гражданской войны. Можно считать это ошибкой, но Троцкий во всех эпизодах своей военной биографии известен только жестокостями, во всех эпизодах политической биографии – любовью к красивым фразам и парадоксальным предложениям вроде «ни мира, ни войны, а армию распустить».

Бездарность Сталина стоила катастрофы первых месяцев Великой Отечественной войны и тяжких поражений в течение двух лет. Нет, он готовил страну к войне, он строил государство. Но все это стояло на зыбкой основе большевистской догматики. И преодолеть ее Сталин не смог. В этом смысле он не был сувереном. Он был рабом доктрины, и в ее рамках делал все, что мог. Итог – с одной стороны, Победа, с другой – горы трупов и сгоревшей техники в 1941 году. И потери 1 к 3 в течение двух лет войны.

Сталин, положив в землю миллионы солдат, все-таки нашел свое место в стратегическом планировании, кое-чему научился. Но все же планетарный масштаб был ему велик. Послевоенный период – это сдача итогов войны: части Берлина, проливов, ООН. Громадные жертвы – вот главная основа величия Сталина. Троцкому такой «человеческий ресурс» в качестве расходного материала не был предоставлен. Но нет сомнения в том, что он распорядился бы им столь же неблестящим образом.

Сталин чудовищно проиграл в стратегии – упустил возможность занять черноморские и балтийские проливы, сдал Западный Берлин, нелепо возвысил Францию, не имевшую к победе никакого отношения, уступил американцам безраздельный контроль над Японией, Китаю – Маньчжурию, Внутреннюю Монголию и Тибет и т. д. Геополитически шаткая конструкция «мировой социалистической системы» была крайне затратной и рассыпалась в одночасье. Заложенная Сталиным конфигурация мировой политической системы, исходящая из добросовестности союзников по войне, оказалась ничтожной почти с самого начала. Уступки сыграли свою роль позднее. Мировая социалистическая система оказалась порождением тупиковой идейно доктрины. Сталин не видел этого стратегического тупика. И не увидел при жизни результатов своего поражения.

Сталин уверовал в свой стратегический гений и сделал все, чтобы маршалы Победы остались в его тени и не играли никакой роли в послевоенной жизни. Слава армии и ее руководителей всегда была повязана доносительством, многочисленными службами слежки и устранения неугодных, фабрикацией фиктивных героев, продвижением идеологических работников и наградами для тех, кто больше надзирал, чем воевал. Именно поэтому армия-победительница после войны осталась ни с чем. Зато Сталин и партийная бюрократия воспользовались плодами победы в полной мере. Бюрократия оказалась сильнее армии, которую гнула к земле даже в самые опасные для страны моменты.

Троцкий, как и Сталин, остался недоучкой. Он не смог закончить курса реального училища, иностранным языкам обучался в тюрьме по многоязычной Библии. Как и у Сталина, у него не было никакой иной профессии, кроме революции. Правда, Троцкий мог зарабатывать себе на жизнь публицистикой. И, конечно, революционной фразой, которая находила сочувствие у таких же кровожадных романтиков. Возможность заработка на революционной публицистике Троцкий получил как оппонент Сталина. Фактически Сталин обеспечил Троцкого заработком в изгнании, пополнявшие его кошелек, наряду с другими пожертвованиями. Но и Троцкий сыграл на руку Сталину. Обвинения в троцкизме с течением времени стали расхожим поводом расправы над любым носителем суждений, хоть в чем-то отличных от «генеральной линии партии» – счастливо угаданных помыслов вождя партийно-советской бюрократии.

Публицистика Троцкого пришлась ко двору тем политическим силам, которые хотели иметь идеологические аргументы «слева» против СССР в надвигающейся войне. «Левые» должны были отвернуться от Сталина как от азиатского мракобеса. «Справа» аргументов было предостаточно – «левый» характер официальной доктрины не вызывал сомнений. Гитлер опирался на аргументы против Сталина, играя с ним в солидарность бюрократий, но в реальности опираясь на антисоветские силы по всему миру. Сталин, накапливая колоссальные вооружения, следовал лозунгу Троцкого: «Россия – это хворост, который мы бросим в костер мировой революции». Следовал как практик, а не фразер. Но Гитлер перехитрил – «хворостом» Германии поджег мировую войну, и вооружения, созданные трудом советских людей, в считанные дни после нападения Германии на СССР стали металлоломом. Сталин принципиально не мог восстановить воинскую культуру и инициативу воина: он руководствовался иной доктриной строительства государства – репрессивной и бюрократической. А Гитлер, напротив, опирался на германскую военную традицию, и на личном примере хорошо знал, чем живет солдат, сидящий в окопах.

Троцкий и Сталин не были бескорыстными служителями идеи, оба ждали от нее славы и власти.

Троцкий требовал славы и власти с наивной откровенностью. Но стоило Ленину по случаю оказаться на гребне революционной волны, и Троцкий из «иудушки» (как его называл Ленин за недолгий альянс с меньшевиками) превратился в рьяного исполнителя воли вождя. Он исполнял волю Ленина, используя методы террора при создании Красной Армии и подавлении сопротивления «белых». Столь кровавая «романтика», казалось, принадлежит очень отдаленным временам. Но она вернулась в политику из древности и была применена в невидных масштабах.

Троцкий создавал трудовые армии и концлагеря, проводил мероприятия «военного коммунизма» – ради победы в гражданской войне он готов был переступить через любые ограничения, которые отделяют вменяемого человека от изувера. Вовсе не по своему произволу им были сорваны мирные переговоры в Бресте, вовсе не он подписывал «Брестский мир». Троцкий был исполнителем воли Ленина, даже когда потребовалось круто изменить политический курс. По воле Ленина Троцкий продумывал шаги по созданию рыночных подпорок для большевиков в «новой экономической политике».

Сталин делал карьеру иначе – исподволь, тайно, продумывая каждый шаг, чтобы убрать с дороги конкурентов. Как аутсайдер по уровню культуры и образованности в «ленинской гвардии», он делал ставку на выдвиженцев из пролетарской среды. Этот расчет оказался верным. Революция всколыхнула именно эти малообразованные слои, и большинство в партии было за ними. Сталин был им ближе, чем выходцы из слоев интеллигенции или те, кто пытался играть роль европейских марксистов-теоретиков. Именно социальная близость, а не идейное размежевание множества фракций, неформально сложившихся среди большевиков после гражданской войны, определила лидера партии.

Террор – самое искреннее и понятное воплощение большевицких идей. В разных формах он был применен Лениным, Троцким, Сталиным. Террор продотрядов и комбедов был скорее спровоцированным «творчеством масс», разнузданным криминалом. Террор ЧК и НКВД – систематически организованным процессом. Никакие исторические аналогии не могут оправдать изуверов. Да, террор – признак революции. Но революция – понятие достаточно абстрактное, а террор – конкретные деяния конкретных лиц, которые вешали, стреляли, топили, резали и пытали. Им отдавали приказы и требовали результатов также конкретные лица, прекрасно знавшие, какими методами они утверждают победу революции. Они полагали, что победителей не судят. Еще как судят! И будут судить, пока у людей будет представление о человечности и справедливости.

Троцкий, обвиняя Сталина в терроре, критиковал только тот факт, что инструмент террора оказался не в тех руках: «Революционный террор, который в героический период революции являлся орудием пробуждённых масс против угнетателей… окончательно уступил своё место холодному и злобному террору бюрократии, которая остервенело борется за свои посты и пайки, за свои бесконтрольность и самовластие». Троцкий пошел бы по тому же пути. Потому что те же силы, что организовали революционный террор, стали большевицкой бюрократией. Менялись только условия существования большевизма, а террор был неизменен.

В 1932 году Троцкий и Сталин вступили в заочную полемику по поводу сущности интернационализма. Американец Т. Кэмпбелл, вернувшись из России, написал книгу, в которой утверждал, что СССР больше не опасен, потому что Сталин не следует идее Троцкого распространить коммунизм на весь мир, ограничивает свою деятельность собственной страной и готов открыть внутренний рынок для сбыта товаров капиталистического мира. Кэмпбелл сослался на личную беседу со Сталиным. Троцкий откликнулся: мол, Сталин поворачивается спиной к международной революции. Сталин опроверг: американец «привирает». Но уже в 1936 году в интервью американскому журналисту Сталин заявил, что «у нас» планов и намерений произвести мировую революцию «никогда не было», а большевикам эти планы приписывают в порядке недоразумения. Причем «комического» или даже «трагикомического». В практике государственного управления Сталин прекрасно понял, что революция – это только вирус разложения, а чтобы что-то завоевать, надо воевать – иметь под рукой мощную армию и современные вооружения. Поэтому он отказался от теоретических глупостей и вплотную занимался реальной подготовкой к войне: «красная» империя должна была победить все прочие империи.

Показательно, что в этот период незначительные эмигрантские группы, называвшие себя «фашистами», решили, что логика борьбы за власть привела Сталина к идее нации, заставила предать идеи марксизма, превратила в национального вождя. Эти иллюзии плохо кончились для тех, кто решил, что теперь можно вернуться из эмиграции и присягнуть кремлевскому фюреру. Логика политического процесса, действительно, заставила Сталина отбросить авантюристические планы вроде тех, которыми упивался Троцкий, да и сам Сталин в 20-х годах. Но держать в руках страну и управлять бюрократией Сталин мог только как продолжатель большевистского мифа, насаждая интернационализм как отказ от прошлого страны, культуры и веры русского народа. Уклонение от ложной доктрины марксизма тут же раскололо бы бюрократию, охмурившую этой доктриной народ и спаянную коллективной ответственностью за тотальную ложь. Что, собственно, и произошло в конце 80-х годов, когда новые правители и новые идеологи коммунизма попытались постепенно убрать идеологию из системы управления.

Троцкий вплотную подошел к тому, чтобы выявить особую роль бюрократии в историческом процессе. Он все еще продолжал путать ее с мелкобуржуазным слоем, но уже понимал, что именно этот слой сосредоточил в своих руках все механизмы насилия и прежние сословные привилегии. Он понял, что для Сталина мировая революция – ничто, если она подрывает его личную власть. А внутренняя политика является только средством поддержания этой власти. То есть, Троцкий изобличил в Сталине прагматика, который намеревался властвовать, а вовсе не руководствоваться какими-то абстракциями, столь дорогими Троцкому. Прагматика Сталина – это власть, власть и еще раз власть.

Троцкий писал, что Сталин подчинил политические проблемы полицейским. Так оно и было. В революции сон разума породил чудовищ бюрократии. И Троцкий не стал таким же чудовищем, как Сталин, только потому, что не смог занять его места. Самое же торжество тиранической бюрократии было прямым следствием разрушения традиций русского общества и государства. Троцкий ни о чем подобном в критике Сталина и думать не мог. Он был одержим идеей и гневался лишь, что Сталину доводится воплощать мечты самого Троцкого. Кровавый революционный романтизм, которым он упивался в гражданскую войну, преобразовался в обличительный пафос оппозиционера-фундаменталиста, который хотел считать себя самым последовательным марксистом и стоять вровень с основоположниками этой доктрины. Сталин же, получив реальную власть, сумел остыть от фанатизма, но при этом репрессивные методы остались для него главными – фанатизм идеи был замещен страстью к безмерной власти.

Троцкий критиковал сталинскую бюрократию не с позиций интересов нации, которые этой бюрократией растаптывались, а с позиций врага всякой государственности, с позиций революционера, готового к новому витку террора – не бюрократического, а революционного смертоубийства. Сталин делал то, что хотел бы делать Троцкий. Для первого перманентная гражданская война была продолжением политики, для второго политика – продолжением перманентной революционной войны.

Троцкий и Сталин были в России инородцами, но не признавали родства. Они были лишены приверженности к роду-племени. Их матерью была революция.

Троцкий не считал себя евреем. И даже бракосочетание по иудейскому обряду, которое по его воле произошло во время тюремного заключения (такое позволялось в «тюрьме народов»!), было, скорее всего, скоморошеством. Ни народ, ни семья для Троцкого не представляли никакой ценности. В период своего могущества он отправил восвояси еврейскую делегацию, которая намеревалась напомнить ему о корнях. Своим отступничеством он лишил себя еврейских симпатий, но не приобрел доверия русских. Показной интернационализм мог скрывать, но не уничтожал национальную солидарность. Почитания евреями Троцкого не наблюдается не только потому, что он отступник, но и потому, что он неудачник.

Сталин как крупнейшая политическая фигура XX века не может не быть на особом счету у его единоплеменников. Ведь ему довелось многие десятилетия управлять народами, многократно превосходящими грузинский народ как численно, так и масштабами исторического творчества. Поэтому хрущевское разоблачение культа личности Сталина было воспринято в Грузии как антигрузинская политика, а в 1956 году в Грузии по этому поводу вспыхнули крупные беспорядки. Это понятно. Гораздо труднее понять сталинизм русских людей, с которыми Сталин не связан ни родством, ни культурой. Ведь Сталин погубил русских более, чем любой другой правитель. Да, время было кровавым. Но даже на этом кровавом фоне русские потери от сталинского владычества невероятно велики.

Троцкий так и не освоил идиш, предпочитая русский и украинский. Сталин тоже нечасто переходил на грузинский – в основном, когда гневался на своих единоплеменников. Он бывал недоволен, если замечал, что грузин перестает быть грузином – говорить и читать на своем языке. При этом Сталин точно знал, что владычествовать над Грузией он может только как глава большевистского государства. Он мог быть грузином в каких-то бытовых моментах, мог мыслить как грузин, но говорил как марксист и действовал как тиран.

Сталин был интернационалистом, и никаких преимуществ грузинам не создавал. Более того, почти все, кто знал еще не Сталина, а Кобу и Сосо, были истреблены. Движения национальных окраин он приветствовал как союзников большевиков, а среди русских выделял только рабочих, не имея интереса к русскому народу в целом. Уже после войны, когда русские были по преимуществу определены как «советские», Сталин позволил себе похвалу русскому народу, а не только одним рабочим.

Троцкий видел в национальном вопросе ровно такой же интерес – интерес использовать «угнетенные народы» ради классовой борьбы. Принцип самоопределения был для него наиважнейшим. Этот принцип воплощался в объединении с Россией в том случае, если национальностям обеспечивалась защита от империализма, капитализма и местного национализма. Признавая, что большевицкая партия является и останется по преимуществу великорусской, Троцкий намеревался удовлетворять «накопленные обиды» периферийных национальных групп за счет русского народа и склонять к этому великорусское ядро партии. Он требовал, например, разного отношения к великорусскому и мусульманскому национализму: «по отношению к первому – беспощадная борьба, суровый отпор, особенно во всех тех случаях, когда он проявляется административно-правительственно; по отношению ко второму – терпеливая, внимательная, кропотливая, воспитательная работа». Тут Троцкий прямо следовал установкам Ленина – отчаянного русофоба.

Пренебрежение к семейным узам у Троцкого проявилось в двоеженстве – одна семья в Сибири, другая – эмигрантская – в Европе и США, а также в сочувствии «теории свободной любви». Троцкий в отношении собственных родных и близких осуществил «прорыв из царства необходимости в царство свободы». Он отказал в помощи своему престарелому и обнищавшему отцу, который надеялся получить от сына пару сапог. Троцкий ответил, что «в стране слишком много раздетых и разутых», чтобы оказывать помощь кому-то одному. Пренебрег Троцкий и предсмертной просьбой отца похоронить его на еврейском кладбище. Свою семью в Сибири Троцкий оставил на растерзание Сталину, своего сына от второго брака он превратил в оруженосца, ненамного пережившего его самого и умершего со странной внезапностью – так кончали свою жизнь многие противники Сталина.

Сталинские жены и дети были для «вождя народов» не менее обременительны, чем жены и дети для Троцкого. Только семейные трагедии Троцких мало кого интересовали, а трагедии родных и близких Сталина тщательно скрывались. В современную эпоху они разобраны на анекдоты, которые были прочитаны и измусолены в застольных беседах 80–90-х годов, а в «нулевых» стали скучны и постепенно забываются. Вместе с нравственными уроками, которые эти трагедии должны бы преподнести нашему народу.

Распад семьи и упадок нравов Троцкий понимал как проблему, но требовал не впадать «в реакционное морализаторство или в сентиментальное уныние». Он не отказывал себе в удовольствии отвечать взаимностью на навязчивое внимание дам к всесильному наркому и популярному оратору. Позднее он обосновал свое поведение рассуждениями о «коренном преобразовании семьи». Пусть даже «восстание против старины принимают на первых порах анархические или, грубее выражаясь, разнузданные формы». «Здесь пробужденная личность, которая хочет строить свою жизнь по-новому, а не по старинке, ударяется в "разгул", "озорство" и прочие грехи…». Троцкий требовал равенства женщины с мужчиной в общественной и государственной жизни, для чего ее необходимо оторвать от семьи, «варки, стирки и шитья». Он предполагал, что семью надо освободить от «угнетающих» забот, для чего обобществить семейное хозяйство и воспитание детей: «Стирать белье должна хорошая общественная прачечная. Кормить – хороший общественный ресторан. Обшивать – швейная мастерская. Воспитываться дети должны хорошими общественными педагогами, которые в этом деле находят свое подлинное призвание». А сама жизнь семьи должна происходить в «семейно-групповых общежитиях». Так писал Троцкий, и такую программу выполнял Сталин и его окружение.

Сталин говорил: «Главное, чему попы научить могут, – это понимать людей». И Троцкий был того же мнения, предполагая перенимать у Церкви обрядность, переиначивая ее на революционный лад. Он разработал целую концепцию общественных символических зрелищ и ритуалов, которые должны были добраться до частной жизни (рождение детей, женитьба, похороны):

«Рабочее государство уже имеет свои праздники, свои процессии, свои смотры и парады, свои символические зрелища, свою новую государственную театральность. Правда, она еще во многом слишком тесно примыкает к старым формам, подражая им, отчасти непосредственно продолжая их. Но в главном революционная символика рабочего государства нова, ясна и могущественна: красное знамя, серп и молот, красная звезда, рабочий и крестьянин, товарищ, интернационал. А в замкнутых клетках семейного быта этого нового почти еще нет, – во всяком случае слишком мало. Между тем, личная жизнь тесно связана с семьей. Этим и объясняется, что в семье нередко берет в бытовом отношении перевес – по части икон, крещения, церковного погребения и пр. – более консервативная сторона, ибо революционным членам семьи нечего этому противопоставить. Теоретические доводы действуют только на ум. А театральная обрядность действует на чувство и на воображение. Влияние ее, следовательно, гораздо шире. В самой коммунистической среде поэтому нет-нет да и пробуждается потребность противопоставить старой обрядности новые формы, новую символику не только в области государственного быта, где это уже имеется в широкой степени, но и в сфере семьи. Есть среди рабочих движение за то, чтобы праздновать день рождения, а не именины, и называть новорожденного не по святцам, а какими-либо новыми именами, символизирующими новые близкие нам факты, события или идеи. На совещании московских агитаторов я впервые узнал, что новое женское имя Октябрина приобрело уже до известной степени права гражданства. Есть имя Нинель (Ленин в обратном порядке). Называли имя Рэм (революция, электрификация, мир). Способ выразить связь с революцией заключается также и в наименовании младенцев именем Владимир, а также Ильич и даже Ленин (в качестве имени), Роза (в честь Люксембург) и пр. В некоторых случаях рождение отмечалось полушутливой обрядностью, «осмотром» младенца при участии фабзавкома и особым протокольным «постановлением» о включении новорожденного в число граждан РСФСР. После этого открывалась пирушка».

Троцкий сокрушался, что быт не хочет мириться с «голым» браком «не украшенным театральностью», а оттого даже атеисты продолжают венчаться в церкви, подставляясь под партийные репрессии. Но в данном случае проблема решалась проще – той же «пирушкой». Более свадебного ритуала Троцкого тревожил ритуал похорон:

«Хоронить в землю неотпетого так же непривычно, чудно и зазорно, как и растить некрещеного. В тех случаях, когда похороны, в соответствии с личностью умершего, получают политическое значение, на сцену выступает новая театральная обрядность, пропитанная революционной символикой: красные знамена, революционный похоронный марш, прощальный ружейный залп. Некоторые из участников московского собеседования подчеркивали необходимость скорейшего перехода к сжиганию трупов и предлагали начать, для примера, с выдающихся работников революции, справедливо видя в этом могущественное орудие антицерковной и антирелигиозной пропаганды. Но, конечно, и сжигание трупов, – к чему пора бы действительно перейти, – не будет означать отказа от процессий, речей, марша и салютной стрельбы. Потребность во внешнем проявлении чувств могущественна и законна». «Уже и сейчас оркестр, выполняющий похоронный марш, способен, как оказывается, нередко конкурировать с церковным отпеванием. И мы должны, конечно, сделать оркестр нашим союзником в борьбе против церковной обрядности, основанной на рабьей вере в иной мир, где воздадут сторицей за зло и подлости земного мира. Еще более могущественным нашим союзником будет кинематограф».

Об этом писал Троцкий, проводил в жизнь – Сталин. Никакого идеологического противоречия между ними нет. Разница лишь в том, что один остался в истории как оппозиционер, а другой – как властитель. Марксистской догме они были в равной мере верны, исторической России и вере – тотально враждебны. Только один больше теоретически, а другой – практически. То, о чем говорил Троцкий, вошло в советскую действительность при Сталине.

Троцкий и Сталин ненавидели Россию, потому что только эта ненависть позволяла им быть значимыми в своих собственных глазах. Троцкий провозглашал: «На погребальных обломках России мы станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени». Троцкий лишь бросал лозунг, а Сталин его воплощал. Оба ошибались лишь в оценках долговечности своего проекта.

Меньшевизм Троцкого, как известно, образовался при обсуждении Устава на II съезде РСДРП, где он столкнулся с Лениным, предполагавшим, что партия – это не союз единомышленников, а подобие тайного ордена. «Мягкое» членство в партии за одно только согласие с ее программой такому подходу противоречило. А Троцкому претило требование дисциплины и опасность коллективной ответственности. Он хотел простора для своих фантазий, сиюминутных устремлений и незначительного риска – достаточного, чтобы слыть героем. Ему хватило бы театральной постановки, где он играет страдальца за народ. «Орден меченосцев» для него был делом слишком опасным, слишком сковывающим его творческую натуру. Он не хотел подчиняться мрачным меланхоликам.

Ошибка Троцкого была лишь в излишней открытости: другие партийцы не собирались ни в чем себя сковывать, но требовали от других подчинения дисциплине. Многие, включая Ленина, потом легко жили за границей, не отказывая себе в маленьких удовольствиях – от затяжной праздности до произвола политических сочинений. Троцкий поторопился оскандалиться, но вместе с тем легко получил лидерскую функцию – пусть в истории она и кажется теперь незавидной. Заняв позицию «над схваткой» как «внефракционый» социал-демократ, он, с одной стороны, вывел себя из-под пристального внимания властей, а с другой – ждал предложений от противоборствующих сторон во внутрипартийной склоке. И дождался к 1917 году.

Театральные жесты Сталин любил не меньше Троцкого, но все они имели не сюжетный, а «имиджевый» характер. Он любил удивлять собеседников внезапной осведомленностью или «видением» ситуации. Если Троцкий был и желал быть блестящим импровизатором, мастером риторических приемов, то Сталин тщательно готовил свои постановки и предпочитал, чтобы они носили символический, а не словесный характер. Говорить он не умел, а потому предпочитал, чтобы его понимали без слов. Ошибок понимания со стороны других он не прощал. Они подрывали его самооценку.

Троцкий не менее Сталина любил провокации, мистификации, подлоги, но у последнего для этого были широкие возможности. И он пользовался ими как в свое удовольствие, так и для своей выгоды.

Троцкого от троцкизма отделить невозможно – для этого масштаб его личности недостаточен. Со Сталиным современные мифологи совершают эту операцию: одно дело сталинизм, другое – Сталин. Сталинизм убивал, Сталин – спасал; сталинизм уничтожал Церковь, Сталин – возродил патриаршество; сталинизм уничтожал русский народ физически и духовно, а Сталин даже любил русский народ. Сталинизм воплощал в себе идеи троцкизма, а Сталин боролся с Троцким и троцкистами.

Эти анекдоты во многом обусловлены пристрастием самого Сталина к двусмысленностям, тайнам и мистицизму. Вера и смерть всегда побуждают необузданные натуры балансировать на грани, пугая других – как радикальностью решений, так и возможной крутой сменой настроения, при которой сегодняшние соратники обратятся во врагов и будут уничтожены.

Сталин выбрал для Троцкого странную смерть. Револьвер или кинжал выглядели в его глазах слишком примитивно. Иное дело – раскроить голову противника альпенштоком – стальным инструментом, для вырубания ступеней в обледенелом горном склоне. Может быть, Сталин придумал именно такой символизм?

Троцкий умирал театрально. Он заранее заготовил и, вероятно, потребовал записать свои последние слова: «Я верю в триумф интернационала! Вперед!». Эта сценическая реплика многое говорит о личности Троцкого.

Сталин умирал тайно. Мы вряд ли когда-нибудь узнаем, сам ли он испустил дух или епископы партийного «ордена» решили, что его пора пришла. Но кровавый театр следовал за трупом Сталина. «Ордену» тоже нужен был театр, и сотни тысяч москвичей были брошены в страшную давку – на «прощание» со Сталиным. Не пойти было нельзя – так приучил вести себя людей Сталин. В театре Троцкого он был главным героем и главной жертвой. В театре сталинизма жертвой был народ, во многом породивший сталинизм и мечтавший о чем-то подобном в послереволюционной смуте.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.