Оставшиеся

Оставшиеся

Хайнцу Нойманну и мне за два года московского пребывания как политических беженцев только немногие предлагали дружбу, которая, как говорится, была сильнее страха. Эти люди и после ареста моего мужа были верны нам, и были рядом со мной.

Мы встречались тайно на окраинах города, обсуждали случившееся.

Когда другие дрожали, мы продолжали видеться. Все, кто разделял нашу общую судьбу, были арестованы.

Моя очередь настала тогда, когда, несмотря на страх остаться одной, я пыталась выжить.

В один из дней, после того, как энкаведисты увели Хайнца, комендант «Люкса» сообщил мне о моем новом жилье, на так называемых задворках. Это был старый домик, который стоял позади гостиницы, куда переселялись семьи арестованных. Я перебралась в комнату вместе Михалиной, шестидесятилетней сестрой Горского, польского коллеги по Коминтерну, арестованного недавно.

Горский почти десять лет просидел в польской каторжной тюрьме. Его сестра, Михалина, совсем недавно в Москве. Она прибыла из Варшавы, чтобы увидеться с братом после долгой тюремной разлуки. Михалина никогда не занималась политикой, она всю свою долгую жизнь была домашней хозяйкой. «И здесь, в Москве, они арестовали моего брата? В Советском Союзе, стране его мечты?» Она ломала голову: что хотел и мог натворить он, который большую часть своей жизни за дело коммунизма провел на каторге.

Михалина рассказала мне, что незадолго до ареста брат посетил Коминтерн с просьбой выдать ему обратную визу с тем, чтобы вернуться на родину.

«Ни разу они не выслушали меня! Просто вешали трубку! И потом пришел Гуревич и сказал, я тотчас должна очистить мою комнату. Засунул меня в эту темную дыру. Верно, чтобы понять — нужно потерять?!»

Каждая комната в этом доме была наполнена горем.

Матери, дети, старухи проводили дни в поисках своих родственников от одной тюрьмы к другой, или распродавали последнее имущество, чтобы поддержать оставшихся. Ночью ожидали ареста. Недели и месяцы стояли наготове чемоданы, которые должны были сопровождать их в Сибирь.

Прошел четырнадцатый день со дня ареста Хайнца. Каждый день стояла я в очередях перед разными тюрьмами. Перед Лубянской, перед тюрьмой в Сокольниках, перед бывшей военной тюрьмой Лефортово (тюрьма НКВД-КГБ-ФСБ — Г. Ч.).

У всех окошек я должна была услышать: «Его здесь нет!»

Перед тюрьмами толпились сотни женщин — отыскивали арестованных мужей, или, если они были найдены, передавали им 15 рублей, которые были единственной привилегией для подследственных. И я надеялась передать продукты, послать письмо или же получить свидание.

Нет, это невозможно в «советской демократии». Однажды, когда я ожидала в очереди в Бутырке, передо мной стояла маленькая, лет десяти девочка.

Моя соседка отважилась и спросила ее:

«Для кого ты переводишь деньги?»

«Для папы и мамы», — прозвучал робкий ответ.

Счастливый день наступил для ожидающих на Лубянке. В окошечке у меня приняли деньги. Значит, Хайнц сидит в Лубянской тюрьме. В волнении я тотчас заплатила 15 рублей, хотя женщины объяснили мне, что можно передавать два раза в месяц по двадцать пять рублей, т. к. установлено, где находится арестованный. Но я от радости все забыла. Я подписала мою квитанцию; ожидающие вместе со мной обрадовали меня тем, что этот клочок бумаги с моей подписью будет передан заключенному в камеру. И Хайнц сегодня или завтра узнает, что я еще на свободе, и что я его искала.

Затем я постояла перед большим кирпичным зданием на Лубянке, на фронтоне которого развевался огромный красный флаг, рядом день и ночь несут вахту часовые и ночью светят прожекторы. Мой взгляд остановился на многочисленных окнах-камерах. Где здесь может находиться Хайнц? Если бы я могла хоть разочек увидеть его! Но он все же жив! На обратном пути домой я впервые увидела, что светит солнце.

Ночью мне приснился сон. Высоко на крыше здания НКВД на Лубянке, на ее узком карнизе стоит Хайнц. Застыв, словно парализованная, я вижу, что он собирается прыгнуть вниз. Раскинув руки, словно крылья, он держит большой красный платок, и когда я закричала, он падает вниз. И лежит передо мной в луже крови.

В один из дней я встретила жену нашего товарища Шуберта. Я не знала, поздоровается она со мной или нет, но на всякий случай отвела взгляд на другую сторону улицы. Но она остановилась, ухватив меня за руку.

«Что с тобой? Почему ты не заходишь к нам больше?»

«Как я могу осмелиться побеспокоить тебя?»

Но она настойчиво приглашала меня к себе. Шуберт уже месяц был без работы. Он рассказал, что каждую ночь ожидает ареста, а в это время писал на маленьком клочке бумаги, приготовившись тотчас сжечь его.

«Хайнц, как и я невиновен, как все, кого уже арестовали, и те, которых еще арестуют. Мы — жертвы русской фашистской политики. Нас убирают, т. к. мы больше не нужны».

Его лицо было желтым и поникшим. Большие руки этого сильного рабочего дрожали, как у старика. Помогите моей жене и ребенку, когда меня уберут. Она не знает русского.

Неделю спустя они были уже в нашем домике на задворках гостиницы. Вскоре тут очутились и остальные оставшиеся на свободе немцы.

В НКВД говорили:

«Для немцев наступила ночь!»

Я еду по Ленинградскому шоссе на автобусе на встречу с нашим другом Хайнрихом Куреллой. Я запоминаю лица тех, кто входил в автобус вместе со мной, и выйдет на моей же остановке.

Я жду парке на окраине города.

Придет ли он? Возможно, его уже забрали? Забыть его они не могли.

Курелла — брат сегодняшнего руководителя Отдела культуры ЦК СЕПГ Альфреда Куреллы, работавшего до 1936 года в Коминтерне.

На одном из обычных собраний во время «чистки» гамбургский коммунист задал ему вопрос:

«Почему ты ходишь в комнату арестованного № 175?»

Курелла ответил перед всем собранием:

«Хайнц Нойманн — мой друг, и я жду его возвращения».

Такого ответа было достаточно…

Короче, он имел работу, комнату, и теперь ждал своего конца.

Он пришел! Он стоял и ждал меня на парковой дорожке невдалеке. Мы поздоровались, удивившись нашей встрече.

«Я нашла Хайнца! Он на Лубянке! И смогла переслать ему 25 рублей».

«Знаешь ли ты что-нибудь об арестованных за последние дни?! Теперь настал черед Красной армии. Тухачевский, Якир, Гамарник — весь офицерский цвет времен революции и гражданской войны. Будет ли открытым процесс над ними? Как представлю себе, что процесс будет идти по накатанному пути, никто в зале не вмешается: „Это все ложь! Эти протоколы лживы от первого до последнего слова!“»

Стемнело, парк закрывался. Мы бежали по улице.

«Нет возможности исчезнуть. Нас убьют как кроликов? Мы все принимали в эти годы без критики. Напротив, мы всему верили. Теперь мы должны платить за нашу веру».

Это была последняя встреча.

В следующий раз я прождала два часа напрасно.

Хайнрих Курелла был арестован по пути на вокзал. Он хотел уехать в Крым, оттуда бежать по Черному морю.