Война

Война

Подошел срок увольнения в запас. На корабль пришли молодые моряки, иные никогда до этого не видевшие моря. Мы оказались в затруднительном положении. Опытных специалистов у нас почти не осталось. Пришлось на ответственные участки ставить людей, еще не имевших достаточной практики. На должности инженера-механика был Смычков, обязанности старшин выполняли теперь Андрей Тюренков, Борис Мартынов, Николай Хвалов, Роман Морозов и Алексей Лебедев, служившие по второму и третьему году. Однако они взялись за свою работу с большим рвением, и вскоре мы уже могли вести боевую подготовку в полную силу.

Учения шли довольно напряженно. Лодка очень много плавала. Предполагалось, что боевую подготовку мы закончим уже в июне, чтобы летом сделать кораблю средний ремонт.

Приближался май. Подходил срок ремонта. Мы сделали еще несколько выходов в море и в первых числах июня поставили корабль к борту плавмастерской. Началась разборка механизмов. Наиболее трудоемкой была работа с двигателем надводного хода, линией гребного вала и трюмными системами корабля. По графику ремонт должен был закончиться в конце августа. Производился он в основном силами плавмастерской, и поэтому было решено на это время части экипажа предоставить отпуск. Выехал в Ленинград и я. Но отдыхать пришлось недолго. Через неделю началась война.

Война круто изменила все наши планы. Положение на севере складывалось не в нашу пользу. Немецкие войска со стороны Финляндии рвались к Мурманску. Они упорно продвигались вперед, несмотря на отчаянное сопротивление наших частей, которые по численности значительно уступали противнику. Немцы уже подходили к реке Западная Лица. В связи с этим поступил приказ свернуть ремонт лодок. Агрегаты, отправленные в ремонт, возвращались обратно. Нам отводилось на сборку механизмов всего три дня. По нормам мирного времени это считалось бы невозможным, трудно было поверить в то, что мы уложимся в такой срок. Но, сознавая опасность положения, в котором находились корабли, стоящие на базе, мы работали без отдыха, круглые сутки. Люди перестали даже реагировать на воздушную тревогу. С появлением самолетов противника от работы отвлекался лишь зенитно-артиллерийский расчет, остальные продолжали свое дело, и, несмотря на постоянные налеты, оно продвигалось быстро.

Через неделю после начала войны мы, приняв запасы, отошли от мастерской и стали на якорь, готовясь к выходу в море.

Обстановка на Северном фронте к этому времени стала уже не такой напряженной, как в первые дни войны. Эвакуации базы не предполагалось, и мы решили кое-что отремонтировать на корабле, используя его стоянку на якоре. Осмотрели цилиндры главного двигателя, занялись центровкой линии гребного вала: мы не успели сделать ее у плавмастерской. Это была очень сложная работа. Обычно ее производят в доке. Когда корабль находится на плаву, правильно выполнить ее почти невозможно. И все же мы сделали попытку.

Но у нас не было опытного центровщика. Взялись за это дело Морозов и Тюренков с помощью не очень опытного представителя завода. И центровка линии валов была выполнена, но далеко не с той точностью, которая требовалась. Состояние ее меня, как впрочем и весь экипаж, серьезно беспокоило. К сожалению, впоследствии наши опасения оправдались. Не раз неисправность линии вала являлась причиной наших затруднений в море, и только самоотверженность людей и мастерство их помогали нам благополучно выходить из трудного положения. Мы закончили самые сложные работы и продолжали стоять в бухте, занимаясь мелким ремонтом и ожидая дальнейших указаний.

Противник с трудом, но продолжал продвигаться к Мурманску. Наши войска уже значительно измотали гитлеровцев, ожидался решающий перелом. Всем не терпелось поскорее принять участие в общей борьбе. Но пока мы оставались вне дела и с щемящим чувством наблюдали, как большие группы немецких бомбардировщиков пролетали над нами в сторону Мурманска.

В такие дни на лодке и на других кораблях, стоящих рядом с нами, объявлялась воздушная тревога. Но самолеты пока нас не трогали. Их интересовал порт.

Однако ждать нам пришлось недолго. Однажды, в конце июля, в отсеках лодки пронзительно загремел электрический колокол Громкого боя.

«Опять налет!» — подумал я и, прервав разговор с инженером-механиком, поспешил из кормового отсека в центральный пост. Одновременно с сигналом в переговорных трубах, соединяющих центральный пост со всеми отсеками, раздался громкий торопливый голос вахтенного:

— Боевая тревога!.. Боевая тревога!

— А, черт… работать не дают! — в сердцах сквозь зубы выругался старшина 2-й статьи Морозов. Упершись обеими руками в огромную чугунную отливку, висевшую на талях, он сердито крикнул помогавшим ему матросам:

— Что рты разинули? Трави тали, клади крышку на доски!

Крышка медленно опустилась на толстую сосновую доску, лежащую сверху цилиндра двигателя.

Морозов быстро выхватил клок загрязненной ветоши и, на ходу вытирая масленые руки, приказал мотористам:

— По местам, живо!..

Его помощники сразу исчезли, и он сам тут же схватил противогаз, перекинул его через плечо, надел на голову железную каску и вслед за ними нырнул в переборочный люк машинного отсека.

В центральном посту стало тесно. Матросы, старшины и офицеры, на ходу поправляя противогазы и каски, один за другим быстро взбегали по вертикальному железному трапу на верхнюю палубу.

Я стоял и смотрел на секундомер, проверяя быстроту действий личного состава по подготовке корабля к бою. Повседневная тренировка на подводной лодке вырабатывает у людей способность удивительно быстрого движения по кораблю в авральные минуты. Люди привыкают к своему кораблю, и он, как бы ни был мал, никогда не кажется им тесным. Человек, не привычный к такой тесноте, разбил бы себе голову, если бы вздумал двигаться в лодке с такой же скоростью, с какой матросы экипажа подводной лодки занимают свои места по боевой тревоге.

Подымаясь последним, я слышал, как уже хлопали зенитки расположенных поблизости от нас береговых батарей и где-то за холмами гулко рвались авиационные бомбы.

— Где бомбят? — спросил я у Щекина, который стоял на посту управления артиллерийским огнем. В одной руке у него были таблицы стрельбы, другой он держал бинокль, всматриваясь в синеву безоблачного неба.

— Трудно сказать, сопки мешают определить направление взрывной волны, — ответил он, не отрываясь от бинокля.

— Самолеты от солнца летят на нас! — вдруг крикнул Федосов.

Все, как по команде, повернулись в ту сторону, куда показывал наблюдатель.

С юго-востока на большой высоте, почти не различимая в летнем голубом небе, показалась группа немецких бомбардировщиков.

На палубе прекратилось движение. Люди застыли на своих местах. В тишине знойного дня доносился рокот моторов. Вдруг в небесном мареве появилась едва заметная точка, за ней — вторая, третья… Вскоре мы уже хорошо различали летевшие на нас самолеты.

— Наши истребители! — крикнул наблюдатель.

В воздух поднимались наши самолеты.

«Должно быть, отогнали первую группу и идут в атаку на вторую… Но успеют ли?» — подумал я.

В этот момент от фашистских самолетов отделилась большая группа и, сделав крутой поворот, взяла курс на главную базу флота. Оставшиеся девять «юнкерсов», снижаясь, продолжали быстро приближаться к нам.

Я осмотрел рейд. Кроме нашей подводной лодки. На якорях стояли еще два корабля. Других объектов поблизости не было.

Сомнений не оставалось: «юнкерсы» идут на нас.

— Отражать атаку, — дал я команду.

Послышался резкий голос Щекина:

— Приготовиться к бою! Дистанционная граната… Орудие зарядить!

Команда вывела людей из оцепенения. Каждый член экипажа встал на свое место у орудия. Боцман Хвалов наводил в небо зенитный пулемет, ему помогал матрос Железный, старший торпедист Иванов занял площадку командира орудия, старшина мотористов Морозов — место у рубочного люка, для подачи снарядов из центрального поста.

Ствол орудия, тускло блеснув в лучах солнца, быстро повернулся в сторону самолетов противника.

— Цель поймана! — доложил Федосов, выполняющий обязанности наводчика.

И снова все замерло. Только ствол орудия, послушный наводчику, едва заметно следил за целью. Наступила минута ожидания.

Шум моторов самолетов быстро нарастал. Все отчетливее вырисовывались вражеские пикировщики. Командир орудия потянулся рукой к спусковому рычагу. Боцман Хвалов прильнул к пулемету. Щекин, широко расставив ноги в тяжелых болотных сапогах, точно прирос к месту, его худощавое, тщательно выбритое лицо стало жестким. Он оторвал бинокль от глаз, бросил взгляд на секундомер и, резко взмахнув рукой, скомандовал:

— Огонь!

Разом все пришло в движение. Одновременно с нами открыли огонь и соседние корабли. Бухта наполнилась грохотом. Гулко ухало орудие, трещал пулемет, гильзы патронов и снарядов, дымясь, падали на железную палубу и, гремя, скатывались за борт. В этой мешанине звуков невозможно было различить голосов.

Один за другим, ввинчиваясь в воздух, снаряды летели навстречу самолетам и разрывались, образуя впереди них белые облачка, напоминающие раскрывающиеся в воздухе маленькие парашютики.

Огненные трассы от снарядов с соседних кораблей, пронизывая синеву неба, терялись в его бесконечной глубине. Черные и белые клубящиеся облачка все гуще собирались над рейдом.

Самолеты противника разделились на звенья и направились к своим целям. Одно из них надвигалось на наш корабль.

— Пулеметы! Огонь! — что есть силы закричал я, опасаясь, как бы сильный шум не заглушил мой голос. Но пулеметчики услышали команду, и пунктиры трассирующих пуль потянулись в небо.

Усилили огонь и береговые зенитки. Впереди самолетов образовалась огненная завеса. Но они прорвались через стену зенитного огня и один за другим пошли в пике.

Мне вдруг показалось, что пулемет боцмана Хвалова теряет устойчивость: струя трассирующих пуль, теряющаяся где-то в глубине неба, запрыгала.

«Не ранен ли?» — мелькнула у меня мысль. Это могло случиться: внезапно появившиеся истребители противника на бреющем полете обстреливали берег и наши корабли, стремясь подавить зенитный огонь. Но замешательство Хвалова было недолгим. Он еще плотнее приник к пулемету. Не отрывая глаз от самолетов, которые вот-вот должны были сбросить бомбы, я крикнул:

— Хвалов, держись!

— Держусь! — бодро ответил он.

От «юнкерсов» отделились бомбы, и почти одновременно с этим огромные клубы черного дыма окутали летящий впереди самолет. От прямого попадания снаряда «юнкере» словно подпрыгнул в воздухе и, резко снижаясь, полетел в сопки, оставляя за собой широкий огненно-черный клубящийся след. Где он упал, и упал ли, видно не было, но все понимали, что он погиб, и это вызвало бурный восторг.

— Товарищ командир, один сбит! — стараясь перекричать друг друга, почти в один голос закричали матросы. Но в этот момент в нескольких десятках метров от корабля раздались страшной силы взрывы, и всех, кто был на верхней палубе, с ног до головы окатило поднявшейся от взрыва водой. Это немного уняло восторг. Бомбы были сброшены вторым самолетом.

Бой продолжался. Едва взорвались бомбы, сброшенные «юнкерсами», как группа «мессершмиттов» снова появилась над сопками и открыла по кораблям пулеметный огонь. Один самолет неожиданно вынырнул из-за сопок с солнечной стороны. По железной надстройке лодки со звоном процокали пули. К счастью, они никого не задели, только запасная солдатская каска, висевшая на перископной тумбе, рядом с которой я стоял, глухо звякнула и резко качнулась. Потом мы обнаружили в ней отверстие от пули крупного калибра.

Между лодками мелькнула длинная тень пятнистого «мессера», рев его мотора на миг заглушил звуки нашей стрельбы. Выпустив очередь, он взмыл вверх и попытался пролететь в расщелине между сопками. Вслед ему раздались пулеметные очереди со всех трех кораблей.

«Неужели уйдет?» — с досадой подумал я. Но в этот момент из «мессершмитта» вырвалась струя дыма, и за ним потянулся черный хвост. На палубе снова раздались восторженные крики.

Самолеты скрылись. Огонь прекратился. Наступила тишина. Атака была отражена. Матросы вытирали раскрасневшиеся потные лица. Как велика бывает в такой момент радость, может понять лишь тот, кто сам пережил напряжение боя и почувствовал свое превосходство над врагом.

Ко мне подошел Щекин. Его лицо светилось широкой улыбкой, глаза горели. Сегодня он управлял боевым артиллерийским огнем и хорошо понимал, что в общей победе была не малая доля и его мастерства. Я от всей души пожал своему помощнику руку и поблагодарил артиллеристов, пулеметчиков и всех, кто участвовал в этом бою.

— Служим Советскому Союзу! — отвечали моряки.

В это время над люком мостика показалось потное лицо торпедиста Матяжа. Затем появился и он сам. Он с трудом тащил наверх большое ведро, доверху наполненное картофельными очистками. Сегодня он дежурил по камбузу и, пока мы воевали, готовил для нас обед.

Появление Матяжа с ведром вызвало дружный смех. Очень забавным было оно в этой ситуации.

— Чем кормить собираетесь? — спросил я у Матяжа.

— На первое щи с мясом, на второе — жареная картошка с соленым огурцом, — деловито доложил тот.

— Свежие щи?! — спросил я.

— Так точно, товарищ командир. Вчера нам привезли свежей капусты.

— Сегодня у нас будет кое-что и на ужин, — вдруг сказал Щекин. Он стоял с биноклем в руках и смотрел на противоположный берег бухты.

— Посмотрите! — Он протянул мне бинокль.

Не понимая еще, в чем дело, я посмотрел в ту сторону, куда показывал Щекин. Шел отлив. Обычно темная береговая полоса сейчас серебрилась. Берег был сплошь покрыт рыбой. Оглушенная бомбами, она всплывала с глубины, и течением, ее прибивало к берегу.

Через пять минут маленькая шлюпка-тузик уже отходила от борта лодки. Возглавил «рыбную экспедицию» Смычков. Последние трое суток он почти не спал и выглядел очень усталым, но доверить кому-то другому такое ответственное дело не мог. Помощником к нему вызвался штурманский электрик Зубков.

Через полчаса шлюпка, нагруженная рыбой, медленно подплыла к кораблю. Вечером мы с удовольствием ели уху и жареную рыбу.

Приближалась осень. Лодка продолжала стоять на рейде. Длительная стоянка на якоре давала себя знать. Людям на корабле не были созданы элементарные бытовые условия. Негде было помыться и постирать белье. Из-за недостатка рейдовых плавсредств и частых воздушных налетов не было возможности доставлять экипаж на берег, люди были совершенно лишены отдыха. Это отрицательно сказывалось на их настроении и здоровье. Не сделав еще ни одного боевого выхода, экипаж уже чувствовал себя усталым. Обстановка на базе, безрадостные известия с фронта угнетали людей.

Но в то же время укреплялась лютая ненависть к врагу. Такого чувства мы раньше не испытывали никогда. Оно подавляло в человеке все слабое, собирало все его силы. Хотелось скорее в море, в самое пекло событий.

И вот настал час. Экипаж подводной лодки М-171 получил приказ выйти в море.

Задача была не очень сложная. Мы должны были занять район моря в нескольких десятках миль к северо-востоку от острова Кильдин. Здесь ожидалось появление эскадренных миноносцев противника, которые время от времени совершали налеты на наши прибрежные коммуникации и рыбацкие поселения.

27 июля 1941 года подводная лодка вышла из Кольского залива и взяла курс на остров Кильдин. Погода стояла чудесная: был штиль, ярко светило солнце. Первые два часа перехода все шло нормально, затем неожиданно остановился двигатель.

— В чем дело? — крикнул я вниз, нагнувшись над рубочным люком.

— Прекратилось поступление топлива в двигатель, ищем причину, — смущенно доложил снизу Смычков.

Магистраль оказалась в порядке. Вскрыли цистерну и здесь обнаружили, что входное отверстие приема топлива на двигателе забило огромным куском ветоши.

В цистерне были оставлены старые рабочие брюки. Как выяснилось, перед приемом топлива цистерну осматривал моторист Крючек. Работа, которую он выполнял, была несложной и проверять ее, казалось, не требовалось. Но вот получилось, что невнимательное исполнение одним человеком своих обязанностей привело к тому, что целый час был потерян на выяснение причины остановки двигателя и ее устранение. Все это время лодка шла под электродвигателем самым малым ходом для того только, чтобы держаться на курсе. Если бы в этот момент появились немецкие самолеты или боевой корабль противника, мы не смогли бы уйти под воду, так как топливная цистерна длительное время оставалась открытой. Но нам просто повезло.

Люди очень хорошо понимали, в каком опасном положении они находились, и когда узнали, что виноват Крючек, все, кто был свободен, пришли к нему в машинный отсек.

Крючек стоял, опустив голову, съежившись под взглядами обступивших его моряков. Моторист и раньше не отличался хорошей дисциплиной, но тогда, в мирное время, это как-то не очень тревожило экипаж, считали, что дисциплина Крючека — это его личное дело. Сейчас же, поняв, что могло произойти из-за его халатности, люди были в ярости.

— Раздавлю… — еле сдерживаясь, чтобы не выполнить тут же свою угрозу, подскочил к Крючеку Морозов.

Крючек съежился еще больше.

— Если ты в походе что-нибудь выкинешь, — предупредил его кто-то из ребят, — мы из тебя инвалида сделаем.

К шести часам следующих суток подводная лодка благополучно пришла в заданный район и погрузилась на перископную глубину. Нашей задачей было найти противника. Но у нас опять не все было в порядке. Мы так и не смогли заменить во время ремонта аккумуляторную батарею. Специальные приборы не успевали поглощать водород, который в большом количестве выделяли старые аккумуляторы, и для того чтобы не допускать его опасной концентрации в воздухе лодки, нам приходилось через каждые 5–6 часов всплывать для вентиляции отсечных помещений. Это очень мешало скрыть наше пребывание в районе.

Двое или трое суток обстановка в море была спокойной. Противник ничем себя не обнаруживал. Временами туман, идущий с востока и северо-востока, очень усложнял визуальное наблюдение за морем. Насколько это было возможно под водой, мы использовали гидроакустическую станцию наблюдения. Но при всплытии для зарядки аккумуляторов и при работе надводного двигателя ее нельзя было использовать, потому что двигатель заглушал все шумы моря. Обнаружение противника гарантировалось лишь дальностью видимости, которая колебалась от 100 метров до 1–2 кабельтовое.

На четвертые сутки погода улучшилась, небо прояснилось. Был штиль. Видимость стала отличной. Около 12 часов я услышал взволнованный голос вахтенного офицера:

— Вижу подводную лодку!

Я бросился к перископу. Лодка шла в надводном положении и, видимо, заряжала аккумуляторы. По характерным очертаниям корпуса корабля нетрудно было определить, что это противник.

— Сигнал боевой тревоги, — распорядился я.

В миг все пришло в движение. Через несколько секунд все заняли свои места, и наша лодка начала маневрировать для сближения с лодкой противника. Враг все ближе. Нервы у каждого напряжены. Еще бы! Первая в жизни боевая атака! Но, когда до залпа осталось не более 4 минут, когда вот-вот мы должны были открыть свой боевой счет, лодка внезапно вышла, из управления и стала тонуть с дифферентом на нос. А когда, потеряв целых пять минут, она, наконец, всплыла под перископ, мы в него ничего не увидели — теперь слишком велик был дифферент на корму. Еще несколько минут ушло на то, чтобы выровнять корабль. Для этого нужно было дать скорость хода больше той, которая допускалась тактической необходимостью. Но было уже поздно: подводная лодка противника, видимо, обнаружив опасность, свернула с прежнего курса. Атака сорвалась. Трудно описать ярость, которая охватила меня. Боцман Хвалов по моему угрожающему виду решил, что виновника я вижу в нем. Он втянул голову в плечи и тихо произнес:

— Я не виноват.

— Кто же?!

Тут подошел Смычков. Он положил руку на плечо Хвалова и сказал:

— Я пока знаю только, что он не виноват.

Всем не терпелось поскорее узнать причину неудачи.

Виновным во всем оказался торпедист Горынин. Готовя торпедные аппараты к выстрелу, он заполнил аппараты водой из-за борта, а не из специальной цистерны, как это было предусмотрено новой инструкцией, полученной на корабле за несколько дней до выхода в море. Это и явилось причиной потери заданной плавучести и дифферентовки. До смерти напугавшись, Горынин спрятался между аппаратами и долго не показывался мне на глаза.

Из-за этой нелепой ситуации мы опять оказались в тяжелом положении. Ведь наша лодка обнаружила себя и сейчас сама становилась удобной мишенью для противника.

Нам положительно не везло в этом первом боевом походе.

Через двое суток подул свежий ветер, поднялась волна. Ветер, усиливаясь, дошел до семи баллов. Людей укачало. В довершение всего на линии гребного вала начал греться упорный подшипник. Следить за его температурой поставили электрика Малова, но он настолько плохо себя чувствовал, что не мог выполнять даже эту несложную работу. Смычков освободил Малова от вахты на ходовой электростанции и был уверен, что на линии вала он справится. Малов же, изнемогая от рвоты, понадеялся, что подшипник будет работать исправно, и перестал следить за ним. А из подшипника между тем ушло масло, и он начал плавиться. Мотористы, заметив неисправность, вынуждены были немедленно остановить двигатель. Лодка, потеряв ход, стала дрейфовать и была лишена возможности уйти под воду.

Была поднята на ноги вся свободная смена экипажа. Сменившись с вахты, люди вместо отдыха занялись аварийными работами, которые продолжались целых десять часов. И все это время можно было в любой момент ждать удара противника.

Наконец упорный подшипник был приведен в относительно рабочее состояние. Но как только заработал Двигатель, стало ясно, что его придется периодически останавливать, так как температура подшипника подымалась слишком быстро и охлаждать его можно было только временным прекращением работы двигателя. К счастью, вскоре была получена радиограмма с приказанием возвращаться на базу.

Мы двинулись в обратный путь и с грехом пополам, «хромая», подошли к своему берегу.

Так бесславно закончился наш первый боевой выход. Неудачи убедили каждого члена экипажа в необходимости самого внимательного отношения к своим обязанностям, в том, что одна, самая незначительная ошибка, допущенная из-за халатности или по незнанию, может привести к гибели всего экипажа. Каждый понял свою ответственность перед командиром, друг перед другом, перед коллективом.

Воевать нужно не только хотеть, но и уметь — такой вывод сделали наши моряки после первого боевого похода.