5 ноября

5 ноября

С утра повсюду невпопад расклеены плакаты в честь Ларго Кабальеро.

Между двумя пушечными стволами, поставленными вертикально, изображена огромная его голова; художник стилизовал его немного под Муссолини, только постарше на десять лет. Подпись: «Гобиерно де ла викториа». Правительство победы.

С утра опять появилась авиация и начала было бомбить, но вдруг встретилась с группой маленьких, очень проворных истребителей. Над западной частью города завязался бой. Фашистские бомбовозы обратились в бегство. Энтузиазм публики был неимоверный. Мадридцы аплодировали, подняв руки к небу, кидали вверх шапки, женщины – шали.

Из Мадрида уехали все иностранцы, прямо или косвенно поддерживавшие республиканское правительство. Часть переселилась в посольства. Дипломатические миссии, кроме того, объявили неприкосновенной территорией много домов, принадлежавших частным людям, иностранным подданным, вывесили на них флаги и гербы. В этих домах устроены общежития для фашистов, дожидающихся Франко. Они боятся, что в последние часы перед падением Мадрида «городская чернь», особенно анархисты, устроит расправу с ними.

Сегодня зазвонил телефон, и барышня со станции сказала, что будут говорить из Москвы.

Я ждал с волнением. Мадрид, Барселона, Париж перекрикивались и спорили между собой, вдруг голос издалека, но четкий, веселый, назвал по имени и отчеству. Говорил Всесоюзный радиокомитет, поздравлял с установлением прямой радиотелефонной связи, наступающим праздником, проверял слышимость, просил сказать несколько слов для праздничной передачи реши площади Седьмого ноября.

– А седьмого, под вечер, мы позвоним вам снова, попросим ваши впечатления о том, как Мадрид провел этот день.

Я замолчал.

– Алло, алло! – неслось из трубки, из Москвы.

– Хорошо! – крикнул я. – Позвоните! Хорошо! Никогда не был так красив Мадрид, как сейчас, в эти последние дни и ночи, когда черным смертоносным кольцом сжимал его враг.

Я раньше не любил этот город, а теперь невыносимо жалко его покидать. Сухая, чистая осень, мягкие закаты, глубочайшая прозрачность неба над старыми черепичными крышами. Кажется, что видишь стратосферу сквозь такую прозрачность.

Мы никогда не знали этого народа, он был далекий и чужой, мы с ним никогда не торговали, не воевали, не учились у него и не учили его.

В Испанию и раньше ездили из России одиночки, чудаки, любители острой, горьковатой экзотики.

Даже в голове развитого русского человека испанская полочка была почти пуста, запылена. На ней можно было найти Дон-Кихота с Дон-Хуаном (которого произносили по-французски – Дон-Жуан), Севилью и сегедилью, Кармен с тореадором, «шумит, бежит Гвадалквивир» да еще «тайны мадридского двора».

Культура древнего Рима, итальянского Возрождения – прекрасная культура. Она оплодотворила искусство всего мира и нашей страны. Но, неизвестно почему, она попутно заслонила от нас Испанию, ее литературу, живопись, музыку, ее бурную историю, ее выдающихся людей. А главное – её народ, яркий, полнокровный, самобытный, непосредственный и, что удивительнее всего, многими чертами поразительно напоминающий некоторые советские народы.

И вдруг этот, долго прозябавший в нижнем левом углу материка, никому по-настоящему не известный народ сухих кастильских плоскогорий, астурийских влажных гор, арагонских жестких холмов – вдруг встал во весь рост перед миром.

Это он первым в тридцатых годах нашего века полностью принял вызов фашизма, это он отказался стать на колени – перед Гитлером и Муссолини, он первый по счету вступил с ними в отважную вооруженную схватку.

Перед огромным амфитеатром зрителей, внешне бесчувственно-нейтральных, внутренне перепуганных, фашистские убийцы хотят, как опытные торреро деревенского быка, заколоть, прикончить этот народ, убить все достойное, гордое, честное в нем, оставить в живых только тех, кто пойдет обратно в рабство, кто покорно поцелует руки господам.

Народ не животное для убоя, палачи ошибаются. Израненный, окровавленный, он раньше или позже овладеет искусством битвы и раздавит, растопчет безумных палачей.

Поздно ночью в отель-госпиталь пришел танковый капитан с тремя бойцами. Они разыскали Симона, беседовали с хирургом, спрашивали, нельзя ли вывезти раненого. Хирург, высокий элегантный старик аристократического вида, сказал, что при малейшем толчке Симон умрет. «Есть ли надежда?» – спросили танкисты. Хирург сказал, что надежды никакой – началось заражение. «Нельзя ли отравить?» – спросили танкисты. Хирург сказал, что нельзя, он не имеет права, это преступление. Все долго молча смотрели друг на друга. Мигель попросил, нельзя ли уничтожить больничную карточку Симона. У хирурга смягчились и потеплели глаза, он сказал, что уничтожить карточку можно, что вообще надо унести и сжечь карточки раненых. Его прорвало, он добавил еще, что у него среди раненых есть сто десять таких же безнадежных, как Симон, не может же он превратиться в массового отравителя.

Танкисты отошли от него. Они долго смотрели на Симона – тот спал, лицо укрыто марлей. Рана на голове была открыта, она заживала; остальное было под одеялом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.