III

Было бы глубоким заблуждением верить в то, что историки, излагающие, истолковывающие и комментирующие события, сами выдумали и призвали к жизни то немалое количество предвзятых мнений, фантазий и незрелых объяснений, которые вследствие силы предрассудков на протяжении многих веков скрывали правду действительности. Может случиться — и в самом деле иногда случается,— что некоторые из этих предрассудков являются плодом измышлений отдельных людей или порождением литературных течений, формирующихся в узком профессиональном кругу университетов и академий. Об этих предрассудках народ ничего не знает. Но важен тот факт, что история сама набрасывает на себя эти покровы; иначе говоря, сами деятели и действующие лица исторических событий, будь то широкие народные массы, господствующие классы или сословия, правители государств, секты, партии в узком смысле слова — все они почти до конца XVIII века (за исключением отдельных моментов непродолжительных проблесков) сознавали свою собственную деятельность, лишь облекая ее некими идеологическими покровами, препятствовавшими распознаванию действительных причин событий. Уже в ту темную эпоху, когда совершился переход от варварства к цивилизации, т. е. когда с первыми усовершенствованиями в земледелии, с началом прочной оседлости какой-либо народности на определенной территории, с первым общественным разделением труда и образованием первых союзов различных родов, появились условия для развития собственности и государства или, по крайней мере, города-государства, коротко говоря — уже в эпоху самых первых социальных революций люди видели в своей деятельности чудесные деяния богов и героев. Таким образом, поступая так, как они могли и должны были поступить в силу необходимости на данном уровне экономического развития, они придумывали объяснение собственной деятельности, как если бы она не исходила от них самих. Эта идеологическая оболочка человеческих действий позднее в течение столетий много раз меняла свои формы, внешний вид и изменялась в своих сочетаниях и отношениях, от непосредственного создания наивных мифов до сложных теологических систем и Града божьего блаженного Августина, от суеверной веры в чудеса до самого изумительного чуда из всех метафизических чудес — Идеи, которая, согласно декадентам гегельянства, в ходе исторического процесса рождает сама и из самой себя, путем собственного отрицания все столь значительно отличающиеся друг от друга разновидности человеческой жизни.

Теперь именно потому, что идеалистический подход к пониманию истории был окончательно преодолен лишь недавно и только в наши дни совокупность реальных и реально действующих отношений была четко отделена от тех наивных отражений, которые она получила в мифах, и от более сложных и изощренных отражений в религии и метафизике, наше учение выдвигает новую проблему и ставит немалые трудности перед теми, кто хочет применить это учение для углубленного толкования истории прошлого.

* * *

Проблема заключается в следующем: наше учение нуждается в новой критике исторических источников. Я не имею в виду исключительно критику документов в собственном и общепринятом смысле слова, ибо в отношении этих последних мы можем большей частью удовлетвориться тем, что нам поставляют во вполне законченном виде профессиональные критики, ученые и филологи. Но я подразумеваю непосредственный источник, обычно находящийся вне собственно документов и существующий — еще до того как он находит свое выражение и фиксируется в последних — в духе и форме осознания действующими лицами мотивов своей собственной деятельности. Этот дух, т. е. это сознание, зачастую не соответствует тем подлинным причинам исторических событий, которые мы теперь в состоянии обнаружить и запечатлеть; поэтому действующие лица представляются нам вовлеченными в замкнутый круг иллюзий. Совлечь с исторических фактов те покровы, в которые сами же факты облекаются в процессе своего развития — вот к чему сводится новая критика источников в реальном значении этого слова, а не в формальном, когда источник отождествляют с документом; вот к чему в конечном итоге сводится способность понять благодаря сознанию, которым мы обладаем теперь, дошедшие до нас сведения об условиях прошлого, с тем чтобы полностью реконструировать затем эти условия заново.

Однако этот пересмотр самых непосредственных источников, являясь наивысшим пределом исторического самосознания, которого когда-либо можно достигнуть, может послужить причиной серьезной ошибки. Поскольку мы становимся на точку зрения, находящуюся за пределами тех идеологических взглядов, благодаря которым исторические деятели осознавали собственные действия и в которых они находили нередко как побуждение к этим действиям, так и их обоснование,— мы можем прийти к ложному убеждению, что эти идеологические взгляды были лишь чем-то кажущимся, чем-то искусственным, чистейшей иллюзией в самом прямом смысле этого слова. Так, например, Мартин Лютер, подобно другим великим реформаторам своего времени, не знал, как это знаем мы теперь, что реформационное движение было лишь этапом в процессе становления третьего сословия и экономическим восстанием немецкой нации против эксплуатации ее папской курией. Характер Лютера как агитатора и как политика определялся тем, что он был всецело проникнут верой, заставлявшей его видеть в борьбе классов, которая дала толчок волнениям, возврат к истинному христианству и божественную необходимость, кроющуюся за повседневным ходом событий.

Изучение давно прошедших событий, а именно — усиления городской буржуазии, выступавшей против феодальных сеньоров, роста территориальных владений и власти князей за счет межтерриториальной и сверхтерриториальной власти императора и папы, жестокого подавления крестьянского движения и движения анабаптистов[66], по своему характеру более близкого к пролетарскому,— все это позволяет нам заново пересмотреть подлинную историю экономических причин Реформации[67], в особенности понять причины ее успеха, который является основным доказательством ее необходимости. Но это не означает, что мы можем себе позволить рассматривать какой-либо факт изолированно от обстановки, в которой он произошел, и разорвать цепь взаимосвязанных обстоятельств посредством позднейшего анализа, который оказывается совершенно субъективным и упрощенным. Внутренние причины, или, как мы сказали бы теперь, светские и прозаические мотивы, Реформации представляются нам более ясными во Франции, т. е. именно там, где она не окончилась победой; они для нас ясны также в Нидерландах, где в борьбе с Испанией весьма четко проявились помимо национальных различий экономические противоречия; они совершенно ясны, наконец, в Англии, где религиозное обновление, осуществленное путем политического насилия, делает очевидным переход к тем условиям, которые являются для современной буржуазии предвестниками капитализма. Post factum и долгое время спустя после того, как проявились непредвиденные последствия Реформации, становится совершенно ясной история подлинных движущих сил — ее внутренних причин, в большей своей части не осознанных самими деятелями Реформации. Однако специфический характер сопутствующих этому событию обстоятельств, которые никакой предвзятый анализ не в состоянии изменить, заключался в том, что оно произошло именно так, как оно действительно произошло, приняло определенные формы, облеклось в определенные одежды, получило определенную окраску, в том, что оно пробудило такие страсти и развертывалось с таким фанатизмом.

Только любовь к парадоксу, неотделимая от рвения страстных популяризаторов нового учения, может вселить подчас убеждение, что для исторического исследования достаточно выделить лишь экономический момент (нередко еще неясный, а зачастую вовсе не поддающийся выяснению) для того, чтобы отбросить затем все остальное, как ненужный груз, который люди по собственному желанию взваливали себе на плечи, — отбросить как нечто второстепенное, или попросту как сущую мелочь, или же вообще как несуществующее.

Из утверждения, что историю необходимо рассматривать целиком, все ее совокупности, и что в ней ядро в оболочка составляют нечто единое, как это свойственно, по замечанию Гёте, всем вещам, с очевидностью вытекают три следствия.

Прежде всего, ясно, что в сфере историко-социально-го детерминизма никогда не бывает заметна с первого взгляда связь между причиной и следствием, между условиями и обусловленными ими явлениями, между предшествующими и последующими явлениями, точно так же как все эти отношения никогда не бывают заметны с первого взгляда и в субъективном детерминизме индивидуальной психологии. В области субъективного детерминизма уже с давних пор абстрактной и формальной философии сравнительно легко удавалось обнаруживать, пренебрегая всеми вздорными выдумками относительно фатализма и свободной воли, определенную причину каждого акта воли, ибо в конце концов акт воли определяется решением, обусловленным той или иной причиной. Но за актом воли и его причинами кроется их генезис, с для того чтобы воссоздать этот генезис, следует выйти за пределы замкнутой сферы сознания и подвергнуть анализу элементарные человеческие потребности, которые, с одной стороны, порождаются социальными условиями, а с другой — теряются в темных глубинах биологических свойств, присущих человеческой природе, включая наследственность и атавизм.

То же самое наблюдается и в историческом детерминизме: и здесь таким же образом начинают с побудительных мотивов — религиозных, политических, эстетических, продиктованных какой-либо страстью и т. п. Однако затем надо найти причины этих мотивов в лежащих в их основе материальных условиях. В наше время изучение этих условий должно быть столь углубленным, чтобы можно было до конца выяснить не только то, что они являются причинами, но и то, какими путями они приняли ту форму, в которой являют себя сознанию как мотивы, происхождение коих часто забывается.

Из этого вытекает, несомненно, и второе следствие: в нашем учении идет речь не о том, чтобы свести к экономическим категориям весь сложный ход исторического развития, а только об объяснении в последнем счете (Энгельс) каждого исторического факта при помощи лежащей в его основе экономической структуры (Маркс). Такая задача требует анализа и приведения к простейшим элементам, а затем объединения связанных друг с другом отдельных элементов воедино, т. е. синтеза.

В-третьих, отсюда следует, что для перехода от лежащей в основе структуры к какому-либо определенному историческому процессу во всех его разнообразных формах необходимо обратиться к тому комплексу понятий и знаний, который можно назвать, за отсутствием другого термина, общественной психологией. Пользуясь этим термином, я не имею намерения намекать ни на фантастическое существование социальной души, ни на вымысел о так называемом коллективном духе, который якобы обнаруживает и проявляет себя в общественной жизни, следуя своим собственным законам, не зависящим от сознания индивидуумов и от их материальных и поддающихся определению отношений. Это чистейший мистицизм. Я не имею также намерения ссылаться на те попытки обобщения, которые явились целью трактатов по общественной психологии, заключающих в себе следующую идею: перенести на вымышленный объект, который называется общественным сознанием, и применить к нему категории и формы, установленные для психологии индивидуумов. Я не собираюсь, наконец, ссылаться на то множество полубиологических и полупсихологических названий, при помощи которых социальному организму приписывают, на манер Шеффле, головной мозг, спинной мозг, способность ощущать, чувства, сознание, волю и т. п. Я намерен говорить о более скромных и прозаических вещах: о конкретных и определенных формах общественного сознания, при рассмотрении которых перед нами предстают в своем подлинном облике плебеи Рима той или иной эпохи, ремесленники Флоренции времени, когда вспыхнуло движение чомпи, или же те крестьяне Франции, в среде которых зародилась, по выражению Тэна, стихийная анархия 1789 года,— те крестьяне, которые, став затем свободными работниками и мелкими собственниками или обретя надежду на получение мелкой собственности, за короткий срок превратились из людей, одерживающих победы за пределами своей родины, в слепое орудие реакции. Эту общественную психологию, которую никто не может свести к абстрактным канонам, ибо она носит в большинстве случаев чисто наглядный и конкретный характер, историки нарративного типа, ораторы, художники, романисты и различного рода идеологи рассматривали и познавали до сих пор как предмет исключительно их исследований и измышлений. К этой психологии, представляющей собой специфическое сознание людей в данных социальных условиях, обращаются и апеллируют агитаторы, ораторы и пропагандисты различных идей. Нам известно, что она является плодом производным, следствием определенных, конкретных социальных условий. Данный класс, находящийся в данном положении, определяемом выполняемыми им функциями, подчинением, в котором он находится, или господством, которое он осуществляет, и вообще классы, их функции, подчинение и господство — все это предполагает тот или иной определенный способ производства и распределения средств существования, т. е. специфическую экономическую структуру. Эта общественная психология, природа которой всегда зависит от условий существования, не является выражением абстрактного и общего процесса развития так называемого человеческого духа; она неизменно представляет собой специфический продукт специфических условий.

Итак, мы считаем бесспорным положение, что не формы сознания людей определяют их общественное бытие, а, наоборот, их бытие определяет их сознание (Маркс). Но эти формы сознания, поскольку они определяются условиями жизни, также составляют часть истории. История — это не только экономическая анатомия общества, но вся совокупность явлений, которые облекают и покрывают данцую анатомию, включая многообразные отражения ее в фантазии. Или, иными словами, не может быть ни одного исторического факта, который своим происхождением не был бы обязан условиям находящейся в основе экономической структуры; но вместе с тем не может быть ни одного исторического события, которому бы не предшествовали, которого бы не сопровождали и за которым бы не следовали определенные формы общественного сознания, будь то сознание, основанное на суеверии или на опыте, на непосредственном восприятии или на рефлексии, сознание, вполне развившееся или непоследовательное, импульсивное или самоконтролируемое, фантастическое или рационалистическое.