7. Контакты и планы в Лондоне и Париже

7. Контакты и планы в Лондоне и Париже

Возвратившись в то время, когда Раковский был еще полпредом в Великобритании, отметим, что неудача с установлением договорных отношений с ней, безусловно, оказала на Раковского серьезное влияние. Переживая происходившее, он в то же время осознавал, что его труды не пропали даром, что наметившиеся экономические контакты могут успешно развиваться. В то же время драматические события вооружали Раковского новым политическим и дипломатическим опытом, давали новые уроки тех сложнейших игр и по правилам, и без правил, которые шли и между обеими сторонами, и внутри каждой из них. Христиан Георгиевич понимал, что «письмо Зиновьева», последовавшие результаты выборов и отказ от ратификации договоров – это лишь вершина айсберга, основание которого заключало в себе политические структуры СССР и Великобритании, связанные с вершиной различными, порой весьма причудливыми узами.

Х. Г. Раковский сосредоточил свое внимание на текущих экономических связях с Великобританией, на деятельности торгпредства и других хозяйственных организаций СССР, размещенных в Лондоне. Работа Раковского и его сотрудников способствовала существенному расширению этих связей. Известное представление о масштабах работы дают отчеты торгпредства за 1924–1925 гг. Как видно из них, на 1 октября 1924 г. число сотрудников советских торговых организаций составляло 1020 человек. Среди этих органов наиболее значительным был АРКОС, являвшийся фактически коммерческой частью торгпредства, на базе которого в 1924 г. были созданы акционерные организации – Русское общество нефтепродуктов, Яично-масляное бюро, Пушное бюро и др. Торгпредство предпринимало усилия для установления деловых связей с Францией, США и другими странами.[747]

Надо, правда, сказать, что и работа с советскими организациями в Великобритании сопровождалась подчас серьезными трудностями и конфликтными ситуациями. С марта 1925 г. работу АРКОСа несколько месяцев проверяла специальная комиссия из Москвы.

Комиссию возглавлял член Президиума ЦКК РКП(б) Б. А. Ройзенман, являвшийся одновременно одним из руководящих работников ОГПУ. В какой-то степени ревизия выявила недостатки и финансовые злоупотребления. Но проводилась она предвзято, была направлена на то, чтобы установить «обдирание хозяйственных органов», «расхлябанность», «бесхозяйственность» и тому подобное.[748]

Можно не сомневаться, что одной из главных целей ревизоров было найти компромат на Раковского, который можно было бы потом при удобном случае использовать. Об этом свидетельствует, между прочим, письмо Ройзенмана Раковскому от 28 апреля, полное подозрений по отношению к адресату, написанное хамски и оскорбительно. Видимо, и все поведение ответственного чекиста в Лондоне было таковым. Раковский вынужден был давать ответы в связи с действительно имевшими место злоупотреблениями. В то же время в письме Ройзенману (11 мая) он решительно отверг ряд подозрений и инсинуаций по отношению ко многим сотрудникам АРКОСа. Ройзенмана особенно интересовали доводы самого Раковского, которого он пытался уличить в получении, «вопреки партийным директивам», жалованья за работу по совместительству.

Ответ на оскорбительные подозрения был, как обычно, спокойным по форме, но чувствуется, какого огромного труда стоила эта показная уравновешенность. Полпред писал: «Что касается совместительских для коммунистов, этот вопрос меня в порядке партийной дисциплины интересовал с самого моего приезда. Для этой цели было дано задание ячейке проверить, насколько соблюдаются партийные директивы… Так как в апреле (1924 г. – Авт.) стало известно, что, сколько бы должностей ни имел коммунист в Лондоне, он не должен получать свыше 60 ф. ст.,[749] то начиная с 1 июня, о чем свидетельствует протокол советской делегации 30 мая, я отказался от 30 ф. ст., которые получал дополнительно в качестве торгпреда. С этого момента я перестал получать какое бы то ни было жалованье из торгпредства, а представительских из торгпредства я вообще никогда не получал».[750]

Надо сказать, что сам Раковский, и его как личность трудно за это винить, ибо действовал он в пределах того официального лицемерия, которое было внутренне присуще всей советской системе, публично солидаризовался с выводами комиссии Ройзенмана, хотя отлично знал их подлинную цену. 22 мая 1925 г. он писал Красину о своем одобрении деятельности комиссии ЦКК, открывшей «очень много больных сторон, которые ускользали и еще долго могли ускользать от глаз Внешторга и от глаз Лондонского торгпредства».[751]

27 мая состоялось собрание работников торгпредства, которым руководил Раковский. Разгромное сообщение Ройзенмана о результатах ревизии АРКОСа не получило со стороны Раковского ни слова возражения.[752] Более того, на собрании партячейки советских учреждений в Лондоне 29 мая, также одобрившем доклад Ройзенмана, Раковский выступил в прениях с полным согласием с итогами ревизии.[753]

Но иной характер носили личные раздумья, даже те из них, которые он излагал в своеобразном документе, до которого в 20-х годах додумалась высшая советская иерархия, – личном дневнике, страницы которого заранее предназначались для ознакомления с ними «хозяина» и его приспешников. 18 мая Раковский записал: «Тов. Красин очень сгущает краски по поводу ревизии т. Ройзенмана. Это следствие того, что он не получил еще подробного доклада об этой ревизии, таким образом, имел только освещение лиц, лично заинтересованных в извращении истины. Понятно, что создание торгового аппарата – дело трудное и что всякие изменения и чистки должны проводиться с осторожностью».[754]

1 июля 1925 г. состоялось заседание руководителей Наркомвнешторга с участием Ройзенмана. Здесь было принято иезуитское решение снять с работы в АРКОСе большую группу ответственных сотрудников «в строго секретном порядке под видом их отправки в СССР, причем указанные работники до прибытия в СССР не должны знать об их увольнении».[755] Судьба тех несчастных, которых таким преступным образом завлекали на родину, становилась ясной, если обратить внимание на протокол следующего заседания в НКВТ, на котором в связи с «изъятием» ряда лиц из торгпредства в Германии было решено просить заместителя председателя ОГПУ Г. Г. Ягоду срочно предоставить материал,[756] и на то, что в заседании 16 июля по вопросу о личном составе советского торгпредства в Великобритании и АРКОСе лично участвовал Ягода…[757] Действительно, по возвращении в СССР ряд сотрудников АРКОСа был арестован.[758]

Вскоре после этого заместитель Раковского по торгпредству Ф. Я. Рабинович по решению Политбюро был отозван в Москву, а в августе 1925 г. торгпредом в Лондоне был назначен член коллегии Наркомвнешторга М. И. Хлоплянкин,[759] который незадолго перед этим писал Раковскому явно по указанию ОГПУ: «Прошу обратить особое внимание на порядок и форму откомандирования лиц в СССР. Считая абсолютно нежелательным оставление в Англии лиц, занимавших в наших органах ответственные должности и подлежащих увольнению, мы вызываем их одного за другим в Москву, имея в виду в дальнейшем из СССР их не выпускать. В этом деле Вы обязаны оказать нам всемерную помощь, проявив в нужных случаях соответствующую изобретательность».[760] В комментариях это письмо не нуждается. Рабинович же был существенно понижен, он стал, и то лишь на непродолжительное время, директором АРКОСа.[761] Следует обратить внимание и на то, что эти перемещения существенно сузили сферу деятельности Х. Г. Раковского, так как он прекратил и формально исполнять функции торгпреда.

Чекистско-бюрократические игры вели к развалу хозяйственной деятельности советского торгпредства в Лондоне. В связи с увольнением Рабиновича и назначением Хлоплянкина Раковский с глубокой обеспокоенностью писал заместителю наркома внешней торговли М. И. Фрумкину 15 июля 1925 г.: «В АРКОСе будут совершенно новые люди… В торговое представительство приедет тов. Хлоплянкин, который даже не знает по-английски. Между тем мы находимся в периоде интенсивной работы, проведения заказов и т. д., не говоря уже о политической обстановке, которая также требует известной осторожности. Мое письмо имеет в виду то, чтобы тов. Рабинович после приезда тов. Хлоплянкина остался здесь известное время… не только для того, чтобы в этот трудный период здесь был бы человек, который облегчил бы все трудности переходного момента. Я с ним об этом разговаривал. Он… готов не за страх, а за совесть работать, пока Хлоплянкин войдет хорошо в курс дела».[762] Фрумкин поддержал это ходатайство.[763] Однако вскоре Рабинович был отправлен в Москву. О его судьбе мы уже знаем.

На втором году работы Х. Г. Раковского в Лондоне Великобритания стала меньшим центром активности советской дипломатии, нежели в предыдущие месяцы. Когда 12 октября 1925 г. Г. В. Чичерин мотивировал целесообразность перевода Христиана Георгиевича в Париж, он писал из Берлина Литвинову, Сталину и другим деятелям: «Кстати, в Лондоне нет у нас перспектив и нет у нас большого дела. Я не понимаю, ради чего хотят держать там Раковского».[764] Но, хотя Чичерин с полным основанием полагал, что Раковский предназначен для решения «больших дел», его многочисленные «малые дела» в британской столице продолжали оставаться весьма полезными для государственных интересов СССР, как их понимала большевистская элита.

Он усиленно занимался размещением в Англии советских заказов. Когда летом 1925 г. Раковский приехал в Москву, им в Наркоминделе и в ЦК ВКП(б) была высказана серьезная озабоченность тем, что советские органы халатно относятся к формированию программы заказов. Государственная монополия в области крупной промышленности, такая же монополия во внешней торговле, отсутствие конкуренции и существенной материальной заинтересованности, очевидно, воспринимались уже Раковским, умевшим выявлять коренные причинно-следственные связи, как трудно изживаемый (если изживаемый вообще) порок квазисоциалистической системы хозяйствования. Но действовать он мог пока лишь путем нажима на соответствующие партийные и хозяйственные органы.

2 июля на заседании Политбюро было принято решение о заказах в Англии прежде всего промышленных товаров, причем в отношении оборудования промышленных предприятий и сельскохозяйственных машин допускалась повышенная против обычного оплата. Это, однако, не удовлетворило Раковского. Возвратившись в Англию, он писал 18 июля Чичерину: «Я привез с собой только общие цифры. Если Москва не даст соответствующей спецификации, и в более ускоренном темпе, то на основании этих общих данных нельзя вести конкретные переговоры. Поэтому я прошу, чтобы Вы добились у Политбюро постановления, вменяющего в обязанность и Внешторгу, и Совнархозу (имелся в виду Высший совет народного хозяйства СССР – ВСНХ. – Авт.), и всем хозяйственным органам, которые заинтересованы в реализации заказов, проделать в самый кратчайший срок необходимую работу».[765] Получив это письмо, Чичерин поставил 24 июля перед Политбюро вопрос о принятии соответствующего решения.[766] Там не менее и ориентировочный план закупок изделий британской промышленности на 1925–1926 гг., который был теперь у полпредства, означал шаг вперед. Раковский придавал реализации плана большое значение, считая возможным вступать теперь в более или менее конкретные переговоры. Он развернул необходимую работу по размещению заказов.[767]

Уделял внимание Раковский и налаживанию советско-британских культурных связей. Он поддерживал контакты с комиссией заграничной помощи при Президиуме ЦИК СССР, которая весной 1925 г. была реорганизована во Всесоюзное общество культурных связей с заграницей (ВОКС). Председательницей ВОКС стала весьма влиятельная, но, как вскоре оказалось, неудобная для сталинской группы дама – Ольга Давидовна Каменева – родная сестра Л. Д. Троцкого и бывшая жена Л. Б. Каменева. Как писал весьма информированный Н. Валентинов (Вольский), это была дама, игравшая роль «патронессы-аристократки, меценатки, покровительницы и руководительницы артистического мира столицы».[768] С лета 1925 г. уполномоченной ВОКС в Великобритании была В. Н. Половцева, работавшая в полпредстве[769] (перед этим она представляла интересы комиссии заграничной помощи).

Архивы свидетельствуют, что Х. Г. Раковский сотрудничал с комиссией Каменевой по ряду направлений. В апреле 1924 г. к нему обратились с просьбой оказать содействие обществу сближения Великобритании и СССР.[770] Как сообщила вскоре Половцева Каменевой, вопрос обсуждался на неофициальном совещании у Раковского, который рекомендовал нечто, казалось бы, само собой разумеющееся, – не включать в руководство общества известных деятелей британского коммунистического движения.

Но удержаться на этой позиции не смогли. В результате на первом собрании общества, состоявшегося 9 июля, в его руководстве вместе с Г. Уэллсом, Д. М. Кейнсом и другими деятелями, которых никто не мог заподозрить в коммунистических идеях, оказалась одиозная фигура Эндрю Ротштейна – не просто идеологического работника КП Великобритании, но к тому же еще и сына известного советского дипломата Ф. А. Ротштейна.[771]

Комиссия заграничной помощи информировала Раковского о приеме заграничных гостей в СССР,[772] просила его пересылать во Францию сводки новостей культурной жизни СССР.[773] Каменева считала целесообразным, чтобы Раковский выступил инициатором устройства российской художественной выставки в Лондоне.[774] Полпреду была послана для использования и распространения серия статей о советской медицине, написанная наркомом здравоохранения РСФСР Н. А. Семашко.[775]

Когда был образован ВОКС, его председательница стала особенно уповать на деятельное сотрудничество советского полпреда в Лондоне. Она писала Раковскому 19 мая 1925 г.: «Вам, наверно, в общих чертах уже известно относительно организации общества культурных связей с заграницей. Я Вам прилагаю копию устава общества и руководящих циркулярных сообщений, которые были им разработаны». Каменева просила оказывать ВОКС всяческое содействие.[776] Вслед за этим в письме Половцевой она просила зайти к Раковскому, чтобы обсудить вопросы работы ВОКС, а результаты сообщить.[777]

Половцева встречалась с Раковским не реже двух раз в месяц.[778] ВОКС препровождал Раковскому копии протоколов комиссии по организации информации СССР о научной и культурной жизни за рубежом, в которой участвовали А. В. Луначарский, П. С. Коган и другие лица, определявшие большевистский идеологический облик официально признанной советской культуры.[779] Можно полагать, что определенную культурно-политическую ориентацию Раковскому, весьма опытному наблюдателю, эти протоколы давали.

Х. Г. Раковский действительно энергично помогал работе ВОКС. Он ходатайствовал перед британскими властями о предоставлении въездных виз слушателям Института красной профессуры,[780] подготовка которых из числа молодых партийных работников призвана была обеспечить марксистскую монополию во всех областях гуманитарного знания. Раковский содействовал изданию на английском языке журнала «Совьет ревью», а ВОКС регулярно снабжал этот журнал идеологизированной информацией о культурной жизни СССР.[781]

В основном же деятельность ВОКС в Англии сводилась к организации книгообмена. Литература посылалась Библиотеке Британского музея.[782] В связи с проведением в 1925 г. Международного конгресса по охране труда Раковскому была послана литература по охране труда в СССР для экспонирования во время его работы.[783] Книги носили чисто пропагандистский характер, смехотворно идеализируя положение в этой области. Как правило, советская литература направлялась в полпредство на имя Раковского.[784]

Однако особое внимание Раковский продолжал уделять межправительственным отношениям СССР и Великобритании в новых, ухудшившихся условиях после антисоветской кампании, связанной с «письмом Зиновьева», приходом консерваторов к власти и их отказом от ратификации договоров с СССР. Он прежде всего призывал не впадать в панику по поводу происходивших событий. В письмах, адресованных руководителям Наркоминдела, Раковский разъяснял, что кабинет Болдуина не намерен разрывать дипломатических отношений с СССР, что возможен новый тур переговоров, что необходима добрая воля советской стороны для такого развития взаимоотношений.

В наличии такой воли Раковский пытался убедить официальных британских деятелей, далеко не всегда, однако, получая реальную поддержку руководителей своей страны. 6 апреля 1925 г. состоялась встреча советского полпреда с британским министром иностранных дел. Раковский сказал, что пассаж тронной речи о необходимости сохранения отношений с СССР был встречен в Советском Союзе с удовлетворением. Но сам Чемберлен, по словам полпреда, в палате общин заявил, что «между нами не могут существовать нормальные отношения». Чемберлен не мог вспомнить этот эпизод, потребовал принести ему стенографический отчет. Просмотрев его, он стал объяснять, что вполне нормальные отношения могут быть лишь при трех условиях: если между Коминтерном и советским правительством не будет существовать никакой связи; если не будут повторяться документы вроде «письма Зиновьева»; если со стороны советского правительства не будет враждебных действий против Великобритании в других странах. Раковский пытался полемизировать – надо сказать, не очень аргументированно.[785]

3 января Политбюро ЦК РКП(б) рассмотрело вопрос о приезде Раковского на намечавшийся пленум ЦК и согласилось с его прибытием.[786]

С 13 января по 23 марта Раковский находился в СССР. К месту службы он возвратился 28 марта.[787]

Х. Г. Раковский присутствовал на нескольких заседаниях Политбюро, участвуя в решении конкретных вопросов советской внешней политики: НКИД было поручено привлечь его к решению дел, связанных с Великобританией и Италией. Он участвовал в обсуждении вопроса о концессиях. Его информация по вопросу о взаимоотношениях с Великобританией была отправлена в «особую папку», куда со временем поступало все больше документов высших советских иерархов. Раковский был включен в утвержденные Политбюро списки ответственных работников, речи которых, произносимые в Москве, могли печататься в провинции только РОСТА, а произнесенные в провинции лишь с согласия НКИД (в первый список вошли 29, а во второй 19 человек). 25 февраля по предложению Раковского были приняты решения о создании Англо-советского банка в Лондоне и об издании там на советские средства еженедельной воскресной газеты. Небезынтересно отметить, что на тех заседаниях Политбюро, на которых присутствовал Раковский, он выступал только по международным вопросам, воздерживаясь от участия в общеполитических и хозяйственных прениях.[788]

Х. Г. Раковский приехал в Москву за несколько дней до пленума ЦК РКП(б) (17–20 января), на котором весьма непрочный «триумвират» Сталина, Зиновьева и Каменева добился первой крупной организационно-политической победы над Троцким, пытавшимся в предыдущие полтора года повести за собой партию в качестве наследника Ленина. Несмотря на разъяснительное письмо Троцкого, пленум возвел в ранг партийного решения догмы о существовании «троцкизма», «мелкобуржуазном характере», «небольшевизме» Троцкого и т. д. Выступивший на этом пленуме в прениях по сообщению Сталина Х. Г. Раковский был единственным членом ЦК, взявшим Троцкого под защиту по поводу лживых инсинуаций самого Сталина, а также Петровского, Мануильского и др. Раковский остановился в основном на демагогическом заявлении о том, что «белые делают ставку на Троцкого». Это так, согласился оратор, но виновен ли в этом сам Троцкий? «Как только возникает какое-нибудь разногласие в нашей партии, так тот или другой из наших товарищей является объектом такой ставки». Были приведены примеры использования белогвардейской печатью имени Ленина. «Сталин знает, что “Последние новости” (русская эмигрантская газета, выходившая в Париже. – Авт.) ставят ставку на него, – не убоявшись уже мощного генсека, заявил Раковский, вызвав осторожный смех присутствовавших. – Не нужно вокруг этого создавать обстановку, вокруг того или иного товарища». Оратор заявил, что будет голосовать против резолюции с обвинениями по адресу Троцкого и против снятия его с поста наркома по военным и морским делам.[789] С угрозами, теперь уже по адресу Раковского, вслед за ним выступил Мануильский.[790]

Резолюция была принята большинством против двух голосов.[791] Совершенно очевидно, что этими лицами были Троцкий и Раковский. Но мотивы голосования Раковского не носили характера поддержки платформы оппозиции во главе с Троцким, которая только еще формировалась. Он не участвовал в полуоппозиционном выступлении 1923 г., с Троцким его пока что связывали личные дружеские отношения, но не политическое единомыслие. Работая за границей, Раковский стремился в основном нарочито демонстрировать свою лояльность партийно-государственному руководству.

На пленуме Раковский выступил с сообщением о взаимоотношениях СССР с Англией. Он изложил свой разговор с Чемберленом накануне отъезда из Лондона. Тон британского министра, резюмировал докладчик, был примирительным. Раковский считал возможным возобновление переговоров через несколько месяцев. Решение было глухим – сообщение приняли к сведению.[792]

Длительная командировка в СССР была использована прежде всего для того, чтобы оказать воздействие на советские партийные и государственные органы, убедить их в перспективности дальнейших политических контактов с Великобританией, отношения с которой оказались теперь под серьезной угрозой. В то время как антисоветская кампания в Британии утихла, антибританская кампания в СССР продолжалась. Центральная советская печать нагнетала оскорбления и обвинения по адресу «британского империализма», тенденциозно освещая заявления государственных деятелей Великобритании.

Когда в начале февраля Раковский находился в украинской столице Харькове, он прочитал два варианта отчета о речи, произнесенной Чемберленом за несколько недель до этого, – в британских газетах и в советских официозах. Ему сразу же бросилось в глаза, что в советских газетах изъят важный фрагмент о том, что он, Чемберлен, не намерен устанавливать общего фронта против кого-либо (в виду явно имелся СССР), что он старается устранить недоразумения и разногласия. Исключение этого места из изложения речи, которое можно было трактовать как приглашение к возобновлению переговоров, возмутило Христиана Георгиевича, расценившего эти действия «Правды» и «Известий» как тенденциозное освещение советско-британских отношений.

7 февраля он написал письмо членам коллегии НКИД с копиями членам Политбюро и главному редактору «Известий» Ю. М. Стеклову (редактором «Правды» был член Политбюро Н. И. Бухарин). Это гневное и страстное письмо, в котором утаивание информации о речи Чемберлена было лишь отправным моментом, заслуживает подробного цитирования. Раковский писал: «Возникает вопрос: …Полезно ли нам самим устранять из нашей информации все те успокаивающие сведения, которые получаются нами относительно наших взаимоотношений с Англией, или, наоборот, давать такую информацию, которая поддерживает среди наших рабочих и крестьян алармистские[793] настроения? Это я считаю безусловно вредным, потому что подобным образом мы притупляем чувство опасности у наших рабочих и крестьян, и, когда перед нами встанет подлинная опасность, они в ее существование могут не поверить».

Вообще это пребывание в СССР было сопряжено с целым рядом поездок. В качестве члена Центрального исполнительного комитета (ЦИК) СССР Раковский участвовал в сессии этого органа, состоявшейся в начале марта 1925 г. в Тифлисе. На пути следования из Москвы поезда, в котором Раковский находился вместе с такими советскими иерархами, как Калинин, Рыков, Чичерин, Куйбышев и др., происходили многочисленные встречи с населением. Раковский выступал на ряде митингов. Речь в Баку была частично произнесена на понятном присутствовавшим турецком языке. В Тифлисе Раковский выступил перед студентами и рабфаковцами в университете.[794] Речь была выдержана в примирительных тонах. «Немалой помехой в наших дипломатических отношениях, – говорил он, – является стремление капиталистических государств экономически подчинить себе СССР. Но если меня спросят, так ли сильно это желание капиталистических стран, как раньше, то я должен категорически сказать: “Нет, капиталистическая рать поколеблена”. Капиталисты понимают, что без нас им не обойтись, что для того, чтобы использовать наш рынок, нам нужно открыть кредиты, но в то же время они сознают, что эти кредиты нас укрепят».[795]

После окончания сессии произошел случай, сам по себе незначительный, но приобретающий особый смысл, если иметь в виду, во-первых, что в бюрократических кругах в это время усиленно шушукались о возможности союза Сталина с Троцким (готовившийся к разрыву с Каменевым и Зиновьевым будущий единоличный диктатор хотел действительно испугать их такой возможностью), и, во-вторых, близкие личные отношения между Троцким и Раковским. Об этом случае позже рассказал Троцкий, хотя в какой-то мере его отразила и тогдашняя печать. В Сухуме, где отдыхал теперь уже бывший наркомвоенмор, приземлился самолет, доставивший из Тифлиса Раковского и наркома почты и телеграфа Н. И. Смирнова, также связанного с Троцким.

«– Кто дал вам самолет? – спросил я с удивлением.

– Енукидзе![796]

– Как же он решился на это?

– Очевидно, не без ведома начальства».

Этот рассказ Троцкий завершил сообщением, что Раковский и Смирнов не имели к нему никаких политических дел и поручений. Сталин, ничем не связывая себя, пытался посеять иллюзии и панику.[797]

Вместе с Рыковым и Чичериным Раковский провел несколько дней в Армении, посетил Ленинакан, Эчмиадзин, Ереван. Он многократно выступал, вспоминал о своем участии в форумах II Интернационала, в его акциях в защиту армян от притеснений и резни со стороны турок, восхваляя одновременно вроде бы воцарившуюся в СССР дружбу народов.[798]

17 марта 1925 г. Х. Г. Раковский возвратился в Москву, а вслед за этим отправился в Лондон,[799] где продолжал встречи и контакты. Но надежды на возобновление крупномасштабных межгосударственных переговоров не оправдались.

Состоялась, правда, новая встреча с министром иностранных дел О. Чемберленом, самая продолжительная из всех, согласно рассказу о ней Христиана Георгиевича. Британский министр был тверд: он разъяснил, что нормальные межгосударственные отношения между обеими странами возможны, как он уже говорил в предыдущей беседе, лишь при соблюдении трех условий: не должны повторяться инциденты, подобные «письму Зиновьева»; между Коминтерном и советским правительством не должно быть взаимозависимости; советское правительство не должно предпринимать в каких-либо странах враждебные действия против Великобритании.

По всем этим позициям Раковский возражал. В отношении «письма Зиновьева» он заявил, что пострадавшей стороной является СССР, и даже провел сравнение с «делом Дрейфуса», мало, надо сказать, обоснованное, хотя само это дело дипломат знал превосходно и даже тремя десятилетиями ранее посвятил ему специальную книгу на болгарском языке. Более спекулятивными были разъяснения по второму вопросу. Прибегнув вновь к истории, Раковский сослался на прецедент, созданный самой Британией, когда она отказалась запретить на своей территории деятельность I Интернационала. Чемберлен уместно заметил, что члены британского правительства не входили в I Интернационал. Раковский не остался в долгу, отпарировал, что тогда, мол, нигде еще не было социалистического правительства. В связи с третьим вопросом Христиан Георгиевич обосновал политику сосуществования и демагогически утверждал, что нелепо обвинять советское правительство в организации революционного движения в других странах.

После перехода Лейбористской партии в оппозицию контакты советского полпреда с ее деятелями и особенно с руководителями тред-юнионов не только сохранились, но стали более оживленными и дружескими, что явно противоречило «разоблачительному» курсу большевистских и коминтерновских лидеров (фактически это были одни и те же лица) в отношении «правых» социал-демократов в целом и британских «оппортунистов» в частности. В дневнике Раковского за 1925 г. можно встретить немало записей о неофициальных встречах с тред-юнионистами. 9 июня у него побывал секретарь федерации шахтеров Кук, который рассказал об осуществлении плана создания союза четырех тред-юнионов: шахтеров, железнодорожников, транспортников и металлистов.[800] 22 сентября Христиан Георгиевич записал: «Приходил Пёрселл попрощаться перед своим отъездом в Америку на конгресс американских тред-юнионов».[801]

После перевода на дипломатическую работу во Францию Христиан Георгиевич Раковский почти полностью сосредоточился на делах, связанных с переговорами о долгах и кредитах, о чем мы уже рассказали.

Другие политические и экономические контакты были сведены к минимуму. В то же время важное значение Раковский придавал развитию франко-советских культурных связей. При этом, стремясь, разумеется, к тому, чтобы использовать эти связи для пропаганды большевистской идеологии, он проявлял завидные для советских государственных деятелей той поры широту взглядов, терпимость, уважение к иным мнениям и вкусам.

Показателем этого может служить письмо, направленное Раковским от своего имени и от имени известного литературного критика и писателя, редактора журнала «Красная новь» А. К. Воронского председателю ОГПУ Ф. Э. Дзержинскому. Письмо было написано с последней советской железнодорожной станции Себеж на границе с Латвией, когда Раковский возвращался в Лондон, чтобы сдать там дела и переехать во Францию (датировано оно 25 октября 1925 г.). Вот почти полный текст этого примечательного документа: «Прошу оказать нам содействие – Воронскому и мне, чтобы спасти жизнь известного поэта Есенина, – несомненно самого талантливого в нашем Союзе. Он находится в очень развитой стадии туберкулеза (захвачены и оба легких, температура по вечерам и пр.). Найти, куда его послать на лечение, не трудно. Ему уже предоставлено было место в Надеждинском санаториуме под Москвой, но несчастье в том, что он вследствие своего хулиганского характера и пьянства не поддается никакому врачебному воздействию. Мы решили, что единственное еще остается средство заставить его лечиться – это Вы. Пригласите его к себе, проберите хорошенько и отправьте вместе с ним в санаториум товарища из ГПУ, который бы не давал ему пьянствовать. Жаль парня, жаль его таланта, молодости. Он много еще мог бы дать, не только благодаря своим необыкновенным дарованиям, но и потому, что, будучи сам крестьянином, хорошо знает крестьянскую среду. Зная, что Вас нет в самой Москве, решили написать, но удалось это сделать только с дороги – из Себежа».

Письмо Раковского с его исключительно высокой оценкой таланта Есенина особенно выделялось на фоне того вакуума, который создавала вокруг поэта официальная большевистская культурологическая среда, клеймившая его как «чуждого», «мелкобуржуазного» и т. п. и равнодушно взиравшая, как поэт катится к пропасти. Как оказалось, не лучше повел себя и «железный Феликс». Надежда Раковского на его помощь оказалась наивной. На письме остались резолюция «т. Герсону. М[ожет] б[ыть], Вы могли бы заняться. Ф. Д[зержинский]» и пометка: «Звонил неоднократно. Найти Ес[ени на] не мог. В. Г.»[802]

Бездушие Дзержинского и его аппарата было лишь еще одной каплей в море неприязненного наблюдения властей за судьбой великого художника – через два месяца, 28 декабря 1925 г., Есенин покончил с собой. Можно с уверенностью утверждать, зная впечатлительность и высокий художественный вкус Раковского, что эта трагедия не один год стояла у него перед глазами и оказала влияние на его поворот к оппозиционной деятельности, к разоблачению бюрократической системы.

Был еще один эпизод, на этот раз уже во Франции, когда Раковский попытался оказать помощь великому независимому русскому художнику, оказавшемуся в немилости у московских властей. На этот раз речь шла о судьбе Федора Ивановича Шаляпина. Оставаясь советским гражданином и имея звание народного артиста РСФСР, Шаляпин в середине 20-х годов гастролировал во многих странах – США, Канаде, Австрии, Великобритании, Венгрии. Но главной страной его пребывания являлась Франция, где он не только выступал, но также отдыхал и лечился. В Париже у Шаляпина была квартира на улице Клебер.

Имеются сведения о его встречах с предшественником Раковского на посту полпреда в Париже Л. Б. Красиным, о чем Шаляпин писал А. М. Горькому, сообщая, что они даже выпили за его здоровье.[803]

Можно с уверенностью утверждать, что дружеские встречи продолжались и с новым советским полпредом, хотя документальных подтверждений этому нет, а единственное мемуарное свидетельство носит косвенный характер. Писатель Лев Разгон рассказал болгарской журналистке Жане Авишай о своей встрече с Раковским в санатории «Архангельское» в середине 30-х годов. Раковский вспоминал, что Шаляпин отзывался на приглашения полпредства, посещал торжества и приемы, гордился советским гражданством. Его отношения с сотрудниками полпредства были дружественными.[804] Нет сомнения, что Раковский бывал на спектаклях Шаляпина, в частности на «Борисе Годунове», в котором он выступал в 1927 г. «Каким успехом, какими овациями сопровождались эти выступления!» – вспоминал А. Вертинский.[805]

В том же 1927 г. из Москвы стали раздаваться требования, чтобы Шаляпин возвратился на родину. Он уклонялся от прямого ответа, но ехать не желал не только в связи с многочисленными контрактами, но и по политическим соображениям. Шаляпин раньше многих других инстинктом художника распознал внутреннюю сущность нового вождя, о котором писал удивительно точно, даже предсказывая грядущее конкретное событие: «Я вынес впечатление, что этот человек шутить не будет. Если нужно, он так же легко, как мягка его беззвучная походка лезгина[806] в мягких сапогах, и станцует, и взорвет храм Христа Спасителя, почту или телеграф – что угодно. В жестах, движениях, звуках, глазах – это в нем было. Не то что злодей – такой он родился».[807]

Впрочем, аргумент для невозвращения у Шаляпина был один – обилие договорных обязательств, рассчитанных на ряд лет. Тогда предприняли провокацию. Была известна щедрость Шаляпина, многократно помогавшего нищим и обездоленным, прежде всего из числа русских эмигрантов. Теперь за этой помощью внимательнейшим образом следили из Москвы. Когда в очередной раз артист передал пожертвование для детей эмигрантов, в советской печати по команде развернулась антишаляпинская кампания. Это была грубая попытка заполучить Шаляпина в Москву, а затем, скорее всего, как минимум сделать его «невыездным».

Еще до того, как завершился розыгрыш этого фарса, Х. Г. Раковский попытался выбить карты из рук тех кремлевских деятелей, которые его организовали. Предоставим слово самому Федору Ивановичу: «Из Кремля на улицу Гренель под секретным дипломатическим шифром летели телеграммы (это, естественно, предположение Шаляпина, причем малодостоверное. – Авт.), и однажды кажется по телефону, – я получил очень вежливое приглашение пожаловать в советское полпредство.

Я, конечно, мог не пойти, но какое-то щекотливое любопытство подсказывало мне: ступай, ступай. Послушай, что тебе скажут.

Полпред Раковский принял меня чрезвычайно любезно. Он прямо пригласил меня в столовую, где я познакомился с госпожой Раковской, очень милой дамой, говорившей по-русски с иностранным акцентом. Мне предложили чаю, русские папиросы. Поболтали о том о сем. Наконец, посол сказал, что имеет что-то такое мне передать. Мы перешли в кабинет. Усадив меня у стола, рядом с собою, Раковский, нервно перебирая какие-то бумаги, – ему, видно, было не по себе – сказал:

– Видите ли, тов. Шаляпин, я получил из Москвы предложение спросить Вас, правда ли, что Вы пожертвовали деньги для белогвардейских организаций, и правда ли, что Вы их передали капитану Дмитриевскому (фамилию которого я слышал в первый раз) и епископу Евлогию?

А потом, к моему удивлению, он еще спросил:

– И правда ли, что Вы в Калифорнии, в Лос-Анджелесе, выступали публично против советской власти? Извините меня, что я Вас об этом спрашиваю, но это предписание из Москвы, и я должен его исполнить.

Я ответил Раковскому, что белогвардейским организациям не помогал, что я в политике не участвую, стою в стороне и от белых, и от красных, что капитана Дмитриевского не знаю, кто он. Евлогию денег не давал. Что, если дал 5000 франков о[тцу] Спасскому на помощь изгнанникам российским, то это касалось детей, и я думаю, что трудно установить с точностью, какие дети белые и какие красные.

– Но они воспитываются по-разному, – заметил Раковский.

– А вот что касается моего выступления в Калифорнии, то должен по совести сказать, что если я выступал, то это в роли Дон Базилио в “Севильском цирюльнике”, но никаких советов при этом не имел в виду…

По просьбе Раковского я все это изложил ему в письменном виде для Москвы. Письмом моим в Москве остались очень недовольны. Не знаю, что они от меня ожидали».[808]

Из этих заметок Шаляпина видно, что инициатива встречи исходила от Раковского, что он встретил Шаляпина подчеркнуто дружески и неофициально. Можно предположить, вопреки мнению Шаляпина, что предложение о письменной фиксации его ответов на вопросы полпреда было сделано не по указанию Москвы, а для того, чтобы затруднить репрессии в отношении великого артиста. Тот факт, что письмо Шаляпина, адресованное Раковскому, носило примирительный характер, невольно признал А. В. Луначарский, опубликовавший в ленинградской газете статью, продиктованную, по всей видимости, возмущением советскими действиями со стороны зарубежной общественности. В этой проникнутой демагогией статье говорилось, однако: «На письмо полпреда тов. Раковского Ф. И. Шаляпин ответил объяснениями несколько уклончивыми, но, во всяком случае, свидетельствующими о том, что ни на какой разрыв с существующим на родине порядком Шаляпин идти не желал».[809]

Ф. И. Шаляпин фактически стал эмигрантом, несмотря на усилия Х. Г. Раковского предотвратить столь печальный для русской культуры исход акций малокомпетентных, претенциозных и идеологически одурманенных советских чиновников.[810]

С эмигрантами, находившимися во Франции, Раковский, будучи официальным представителем СССР, непосредственно не общался. Между тем здесь жил или часто бывал подлинный цвет русской культуры. Постоянно проживали в Париже композиторы С. М. Ляпунов, А. Т. Гречанинов, писатели Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, И. С. Шмелев, К. Д. Бальмонт, художник А. Н. Бенуа. Французское гражданство принял И. Ф. Стравинский. Часто сюда приезжал С. В. Рахманинов.[811] Раковский тянулся к этим великим художникам, знакомился с их творчеством, посещал концерты, выставки, читал их книги.

В то же время особняк на улице Гренель, где размещалось полпредство СССР, стал при Раковском основным центром франко-советского культурного общения. В полпредстве работал бывший князь А. А. Игнатьев, во время мировой войны русский военный агент во Франции, признавший советскую власть. Игнатьев был человеком широкого культурного диапазона. Он писал воспоминания, позже опубликованные под названием «Пятьдесят лет в строю», которые сделали его знаменитым, так как понравились Сталину. Супруга Игнатьева, видная актриса Н. В. Труханова, также служила в полпредстве.[812] Над своей книгой Игнатьев работал в середине 20-х годов, завершил ее в 1927 г., читал рукопись товарищам по полпредству, коллегам-писателям, приезжавшим из Москвы. В числе слушателей и первых читателей был Х. Г. Раковский.[813]

Х. Г. Раковский был инициатором демонстрации в большом зале полпредства фильма С. М. Эйзенштейна «Броненосец Потемкин», сценарий которого был подготовлен при его личных деятельных консультациях. Это был один из первых показов «Потемкина» за рубежом.

На просмотре в начале сентября 1926 г. присутствовали представители правительства Франции, дипломатического корпуса, ученые, артисты. После просмотра в одной из французских газет высказано было даже предложение о присуждении автору фильма Нобелевской премии. Л. Гевренова вспоминает, с каким огромным вниманием смотрел фильм сам Раковский, переживая каждый эпизод. По лицу этого видавшего виды человека текли слезы.[814] Раковский умалчивал о своей причастности к этому выдающемуся произведению (он запретил включать свою фамилию в титры), но его воспоминания о «Потемкине» были хорошо известны, и фильм, безусловно, способствовал росту его популярности. Повторный просмотр «Потемкина» в особняке на улице Гренель состоялся 7 ноября 1926 г. на вечере, организованном советской колонией, после доклада Раковского о задачах советской власти на десятом году ее существования.[815]

Раковский всячески содействовал творческим контактам, выступлениям перед французской публикой, профессиональной деятельности в Париже и других городах Франции ряда советских писателей, художников, актеров, ученых, которые в 1925–1927 гг. находились в этой стране.

Он, по-видимому, разминулся с В. В. Маяковским, выступавшим в Париже в первой половине ноября 1925 г. (Раковский, напомним, приехал в Париж, чтобы приступить к исполнению своих обязанностей, 15 ноября). Но во время второго пребывания поэта во Франции в конце апреля – начале мая 1927 г. были установлены прямые контакты. Один из них, впрочем, оказался не очень удачным. Приехавший 29 апреля в Париж поэт прочитал в коридоре полпредства объявление о том, что все находившиеся в городе советские граждане должны день 1 мая с ранних утренних часов провести в этом здании. Среди других был и весьма недовольный Маяковский, не преминувший выразить этим свое возмущение.[816]

Но оно скоро улеглось – Маяковский понял, что речь идет не о прихоти полпреда; тот вынужден был выполнить бессмысленное и оскорбительное указание Москвы. 7 мая около 1200 человек – почти вся колония во главе с Раковским – присутствовала на выступлении Маяковского в зале «Вольтер».[817] Маяковский бывал у посла дома, общался с его семьей, особенно охотно с приемной дочерью Еленой и племянницей Лиляной, за которой ухаживал.[818]

В январе 1927 г. в Париж приехал молодой, подававший надежды художник К. Н. Редько. Он сразу же встретился с Раковским, которому перед этим было послано рекомендательное письмо главного редактора Большой советской энциклопедии полярного исследователя О. Ю. Шмидта. Шмидт просил содействовать в быстром получении визы на въезд, так как Редько важно было использовать зимний сезон «с его напряженной художественной жизнью», и заявил, что художник произведет самое лучшее впечатление, «если Вы, надеюсь, пожелаете познакомиться с его работами».[819]

Раковский принял близкое участие в делах Климента Редько. При содействии полпреда в Париже была организована персональная выставка. Редько часто бывал в полпредстве, здесь он познакомился со многими французскими деятелями, что способствовало популяризации его творчества.[820] Среди новых знакомых художника был главный партнер Раковского на переговорах в Париже А. де Монзи, в котором глаз художника подметил своеобразные черты: «Внешность располагает. Высокий рост, осанка, на голове – берет, впечатление – будто говоришь с серьезным ученым – простым, строгого вида или своеобразным герольдом».[821]

Еще одним художником, с которым Раковского столкнула дипломатическая судьба, был Ю. П. Анненков, летом 1924 г. выехавший в Венецию на открытие советского павильона международной художественной выставки, а затем перебравшийся в Париж. В 1926 г. Юрий Анненков выпустил альбом «Семнадцать портретов», посвященный деятелям русской революции. Авторский экземпляр он преподнес Раковскому и вскоре получил его письмо от 11 октября с благодарностью от своего имени и имени его супруги. «Еще раз я мог насладиться (к сожалению, пока в репродукциях), – писал Раковский, – Вашими замечательными работами, в которых безошибочность рисунка совпала с глубочайшим художественным трактованием психологических сюжетов.

Французский ученый Ланжевен, которому я показывал Ваш альбом, сделал одно замечание, которое интересно знать Вам, – а именно, что увлечение кубизмом – в прошлом – было для Вас не бесполезным для передачи выражения лиц.

Скоро я поеду в Москву. По обратном приезде надеюсь, что Вы будете у нас с Вашей супругой, и не только на приемах, но и так, запросто, чтобы можно было свободно покалякать».[822]

Из этого примечательного письма видно, что дипломат отнюдь не был лишен художественных радостей и вкуса, не говоря уже о том, что он дружески общался с художником, все официальные сроки пребывания которого за границей давно миновали и который возвращаться в СССР не собирался. Анненков вспоминал, что он частным образом встречался с Раковским, который часто посещал его дома. Художник относил Раковского, вместе с Троцким, Радеком, Крестинским, к «подлинным интеллектуалам в отличие от большинства советских руководителей, культурный уровень которых был невысок».[823]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.