Судебник 1497 г. и чин поставления на великое княжество 1498 г.: идея власти государя[682]

Судебник 1497 г. и чин поставления на великое княжество 1498 г.: идея власти государя[682]

Конец XV в. стал одной из самых ярких страниц в политической жизни Русского государства. После «стояния на Угре», завершившего освобождение от ига, происходит и окончательное объединение русских земель вокруг Москвы. Успешные военные действия на западных границах страны приводят к включению в состав Русского государства территорий, несколько веков входивших в состав Великого княжества Литовского; эти земли были преимущественно заселены русским населением.

Династические браки великого князя Ивана Васильевича и его сына Ивана не только расширили круг стран, с которыми у России были стабильные дипломатические отношения: при московском дворе появляются иностранцы из свиты невест, вошедшие в состав двора, мастера и ремесленники; развивается каменное строительство в Кремле.

На смену отдельным великим княжествам приходит Русское государство[683].

На последние десятилетия XV в. падает разработка и идеологическое оформление новой государственной символики. Этот процесс идет в сочетании с интересом и осмыслением в русском обществе идей добра и зла, смысла жизни, которые отразились в публицистике, обработке переводных литературных сочинений[684]. Интерес к представлениям о власти, прерогативам власти государя проявился и в русской редакции «Повести о Дракуле», составителем которой современные исследователи называют дьяка Федора Курицына[685].

В конце 80-х гг. в дипломатической переписке (посольство Юрия Траханиота, выехавшего в Москву вместе с Софьей Палеолог) появляется первое упоминание о давних связях московских великих князей с римскими императорами: «В всех землях то ведомо, а надеемся, что и вам ведомо, что государь наш, великий государь уроженый изначала от своих прародителей; а и наперед того от давних лет прародители его по изначальству были в приятельстве и в любви с передними римскими цари…»[686]. А в конце 90-х гг. идея уже о происхождении правящей русской династии Рюриковичей, созвучная аналогичным легендам правителей соседних государств, оформляется в ранней редакции Сказания о князьях владимирских, так называемой Чудовской повести[687].

В Чудовскую повесть включен и рассказ о дарах императора Константина – регалиях власти, посланных в Киев великому князю Владимиру Мономаху.

Эти повествования должны были показать исторические корни Русского государства, его место среди древних государств Европы, преемственность власти московских великих князей от римских императоров (династическая легенда) и Византии (передача символов власти).

В середине 90-х гг. появляется и государственная печать с изображением двуглавого орла. Древнейшая из сохранившихся печатей привешена к грамоте 1497 г., но фрагменты печатей, имеющиеся на других грамотах 90-х гг., позволяют предположить, что это изображение появилось несколько раньше. В то же время различия в способе крепления печати к грамоте свидетельствуют, что гербовая печать появилась сравнительно недавно.

В средние века гербовая печать была одним из основных свидетельств суверенности государства. К XV в. в европейских странах уже существовали строгие геральдические нормы. Главными символами, олицетворявшими власть, в геральдике были орел и лев; орлов в своих гербах имели исключительно династии императорские и королевские[688].

С этими событиями хронологически связано создание Судебника, завершенное к сентябрю 1497 г., и Чина поставления на великое княжество Дмитрия Ивановича; обряд происходил 4 февраля 1498 г. Оба документа составлялись практически одновременно, при великокняжеском дворе и идейно связаны. Чин поставления – это политический документ, который определял право на власть наследника великого князя, его наследственные права, восходящие в древние времена, божественное происхождение самой власти, а Судебник – реальное осуществление этой власти – милостивый суд.

Наиболее полно значение этих источников может быть раскрыто не только при сравнении их текстов, но также при сопоставлении с более поздними аналогичными документами, как Судебник 1550 г., Чин венчания на царство Ивана IV 1547 г. и другими. Настоящее исследование имеет более узкую постановку вопроса – выяснить, как ставился вопрос о власти государя в официальных документах конца XV в.

В современной литературе уже отмечалось, что в XV – начале XVI в. «в Европе происходит повсеместный интерес к кодификации права»; этот интерес связан с ростом роли законов как основы государственного устройства[689], что, в свою очередь, связано с усилением идеи независимости государства, необходимым атрибутом которого были именно собственные законы.

Во многих государствах Европы создание правовых кодексов связано с тенденцией унификации законов, действовавших на отдельных территориях, замены их единым государственным кодексом. Кроме того, как отметил один из ведущих специалистов истории права Ю. Бардах, «проблемы кодификации, а частично и унификации права тесно связаны с оживлением науки права, ростом ее влияния на закон и судебную практику. Место многочисленных господствующих в средние века локальных привилеев заняла идея общегосу-дарственного свода законов»[690].

Под влиянием ученых законоведов в ряде европейских государств одновременно появляется единообразная сеть понятий, методов, связанных с интерпретацией римского права, что вело к онаучиванию права, его рационализации. Сходные процессы проходили в конце XV в. во Франции, а в начале XVI в. они же видны в Венгрии, Чехии, Польше и Литве, причем их взаимовлияние не всегда шло с запада на восток; как отметил Ю. Бардах, в области кодификации права в XVI в. Литва опережала Польшу[691].

Анализируя Судебник 1468 г., составленный в Литве при Казимире Ягеллончике, И. П. Старостина отметила, что его создание сопровождалось интересом к интерпретации идеи государственной власти. Сопоставив формулы Судебника 1468 г. с аналогичными древнерусскими, а также формулами русской публицистики XV–XVI вв., автор отметила пристальное внимание к вопросам происхождения государственности, законности, роли суда, идее божественного происхождения царской власти у авторов Судебника Казимира. Значительное место в тексте занимают евангельские формулировки о богоустановленности власти; идеальный правитель поставлен «от Бога на казнь злым, а добрым на милование». Эта же формула в русской письменности присутствует в «Повести о Дракуле», а позднее появляется в посланиях Ивана Пересветова. В литовских правовых источниках XV в. присутствует и евангельская формула наказания преступников «по их делом»[692].

Исследователей, занимавшихся историей составления средневековых кодексов, как правило, интересовал вопрос об их авторах. Известны имена составителей венгерского, чешского кодексов начала XVI в.; это были ученые-правники, чешский автор был еще и писарем королевской канцелярии. В 1501 г. великий князь литовский Александр, ставший позднее и королем Польши, также провозгласил необходимость создания статутов Великого княжества Литовского. Первый статут был завершен в 1529 г., работа по его созданию шла под руководством Олбрахта Гаштольда, канцлера и виленского воеводы, однако, возможно, в ней принимали участие литовские доктора прав, служившие тогда в виленском капитуле. И. П. Старостина полагает, что еще раньше работу над Судебником 1468 г., вероятнее всего, возглавлял Михаил Кезгайлович, канцлер Великого княжества, тесно связанный с Краковским университетом[693].

В Польше в 1506 г. было издано собрание законов, известное как Статут Ляского (архиепископ, под его наблюдением подготовлен и следующий кодекс 1522–1523 гг.)[694].

Современные исследования показывают, что созданию средневековых кодексов в соседних с Россией странах придавалось особое значение; работой руководили лица, занимавшие высшие административные должности, в ней участвовали правоведы, знакомые с римским правом, с современной теорией права. Причем, как отмечается в современной исторической литературе, это были «интеллектуалы второго круга» – дипломаты и политики, просвещенные епископы и прелаты, деятели, связанные с королевской канцелярией, которые «вносили в умственную жизнь завязи новых мыслей и инициатив»[695].

Если мы обратимся к именам составителей Судебника 1497 г. и той среде, откуда он вышел, то сможем отметить сходные тенденции с ситуацией в соседних странах. Наиболее тщательные изыскания по этому вопросу провел А. А. Зимин, который определил круг возможных авторов и организаторов работы, а также те политические силы при московском великокняжеском дворе, на которые они опирались[696].

Долгое время, благодаря недостоверной записи Типографской летописи, дьяка Владимира Елизарьева Гусева считали автором Судебника 1497 г. Все авторы так или иначе связывают составление Судебника с лицами, казненными вместе с В. Гусевым вскоре после возведения на престол наследника Ивана III Дмитрия Ивановича Внука.

Надо отмстить, что при достаточных расхождениях в текстах отдельных летописных сводов, описывающих события конца XV в., которые полностью привел в своей работе А. А. Зимин, известия о создании Судебника, некоем заговоре, венчании Дмитрия и казни Гусева в разных сочетаниях всегда приводятся рядом, что само по себе может свидетельствовать о взаимосвязанности этих событий. И имя Гусева единственное, которое также называется всегда; имена остальных заговорщиков или не приводятся, или в разных списках летописей приводятся различные имена.

Изучив биографии и родственные связи упомянутых в летописях лиц, А. А. Зимин пришел к выводу, что Владимир Гусев и его соратники принадлежали к административной элите Русского государства, причем той ее части, которая начинала службу в уделах, а в Москве была близка к окружению великой княгини Елены Стефановны, матери наследника престола Дмитрия Ивановича. Возглавлял эту группу князь Иван Юрьевич Патрикеев.

Опираясь на исследования о порядке проведения кодификации в конце XV в. в соседних с Россией странах, а также на работы, посвященные государственному аппарату России, можно сделать следующие предположения.

Работа над созданием государственного кодекса в конце XV в. велась, несомненно, под наблюдением великого князя Ивана III, возможно, длительное время. Как и в других странах, непосредственными составителями, собиравшими и сводившими нормы из действовавших в то время грамот и уложений, была группа лиц, те же «интеллектуалы второго крута», хорошо знакомые с русскими государственными документами и имевшие к ним доступ. Возглавлять такую работу должен был человек, занимавший достаточно высокое положение и близкий к Ивану III.

Все исследователи, изучавшие Судебник, проводили параллели между положениями отдельных статей и сюжетами «Повести о Дракуле», посвященными суду жестокого, но справедливого деспота. Как показали Л. В. Черепнин и Я. С. Лурье, автором русского варианта повести, вероятнее всего, был Федор Курицын, дьяк и дальний родственник В. Гусева, его единомышленник. Ф. Курицын упоминается и в летописях в связи с заговором Гусева[697].

С посольством Юрия Траханиотова, как уже отмечалось выше, связано первое упоминание о связях московских великих князей с римскими императорами, еще не сформулированное так четко, как это было сделано в легенде о происхождении Рюриковичей, составленной в конце XV в. Траханиотов также упоминается в летописях как соратник Гусева.

Князь Иван Юрьевич Патрикеев был одним из выдающихся политических деятелей второй половины XV в. Он происходил из династии великих князей литовских и не только вел от имени Ивана III все дела, связанные с дипломатическими отношениями с Литвой, но и сохранял личные контакты с литовскими политиками. Он занимался и судебной деятельностью: присутствовал на судебных разбирательствах, проводимых великим князем, сам судил земельные споры, выступая часто как судья высшей инстанции[698]. Сыном Ивана Патрикеева был знаменитый публицист Вассиан Косой. Отец и сын в 1499 г. были насильственно пострижены в монахи.

Уже эти беглые наблюдения показывают, что в летописях людьми, близкими к В. Гусеву, названы те, с кем связывается появление идей, которые в начале XVI в. становятся официальными.

И в тексте Судебника четко выступает сложившаяся к концу XV в. структура административной власти: есть боярин и окольничий, которые судят, дьяк, который готовит документы, подьячий, который их пишет. Боярин прикладывает к документам печать. При описании суда государя также четко выступает его административный аппарат[699].

Судя по единообразию формулировок Судебника, связанных с непосредственными исполнителями судебной процедуры, их функции были не только четко определены, но и хорошо известны составителям. Это также может косвенно свидетельствовать об их принадлежности к административному аппарату.

Вопрос об авторах Судебника 1497 г., безусловно, нуждается в специальном исследовании, которое провести непросто еще и потому, что в средневековой литературе не принято было указывать свое авторство; подавляющее большинство известных нам русских авторов – это лица, установленные исследованиями современных историков и филологов[700]. Как представляется, п?зднее осознание авторства, характерное для русского общества, связано со сравнительно поздним распространением книгопечатания и отсутствием интереса к художественной литературе[701]. В XV в. автор чаще выступал как составитель рукописного сборника или его переписчик, то есть это были монахи или чиновники.

Еще в начале ХХ в. Н. П. Лихачев доказал, что чиновничий аппарат средневековой России состоял преимущественно из представителей городового дворянства, которому такая служба помогала быстрее «выбиться из рядовых детей боярских, получить положение и почести». «А путь этот требовал, прежде всего, грамотности и умения излагать свои мысли»; автор приходит к выводу: низшие слои дворянства в лице таких чиновников бывали иногда более грамотными (в широком смысле слова), чем его верхушка[702].

К этой среде принадлежали В. Гусев и его сторонники. Н. П. Лихачев провел исследование истории рода Сорокоумовых-Глебовых, к которому принадлежали дьяки Гусев и Курицын, и показал, что в середине – второй половине XV в. подавляющее число лиц из этих семей находились на государственной службе: описывали земли, ездили с посольствами, участвовали в решении судебных споров, выполняли отдельные поручения великого князя[703]. Именно среди таких людей и следует искать автора Судебника 1497 г. и тех, кто разрабатывал идею о происхождении власти государя.

Судебник 1497 г. направлен на установление «правого суда»; и хотя понятие правый в нем отсутствует, в тексте есть характеристики, позволяющие установить, что имел в виду автор, говоря о справедливом суде: «а судом не мстити, ни дружити никому» (Ст. 1). В статье 19 есть определение «неправый суд» – это суд, принявший несправедливое решение, «не по суду».

Евангельская формула судить «по их делом», которая встречается в европейском, в том числе и литовском праве XV в., в Судебнике отсутствует; есть лишь определение «лихого дела», за которое полагается смертная казнь, и иерархия судебных дел по тяжести их совершения. «Лихое дело» – это татьба, разбои, душегубство, ябедничество (Ст. 8); его совершает «лихой человек»: «государский убойца», крамольник, «тать церковный и головной, подметчик, зажигальник» – их казнят смертной казнью.

В некоторых статьях Судебника можно увидеть черты «милостивого суда», прежде всего это разрешение ответчику нанять «наймита», если таким ответчиком является «стар или мал, или чем увечен, или поп, или чернец, черница, или жонка» (Ст. 49). Здесь прежде всего речь идет о решении дела в бою («на поле»), который может рассматриваться как Божий суд. Послуха и наймита могут выставить на суд и истцы: «жонка или детина мал, или кто стар или немощен или чем увечен, или поп или чернец или черница», то есть опять речь идет о лицах, которым по положению или физическому состоянию невозможно присутствовать на суде.

Строгое наказание в различных статьях предусмотрено за «посулы» судьям, которые могут привести к несправедливому решению. Первое упоминание о посулах есть уже в Ст. 1, их запрещают «имати» всем участникам судопроизводства: боярам, окольничим, дьякам.

Решение суда оформляется в правой грамоте; это, скорее всего, единственное определение, свидетельствующее о том, что суд должен быть «правым».

Сам великий князь в Судебнике упомянут в различных статьях в десяти с небольшим случаях, включая такие сочетания, как «великого князя печатник» или тиун; он стоит над процедурой судопроизводства как высший арбитр. Это определено в заголовке, где сказано, что великий князь уложил со своими детьми и боярами, как судить боярам и окольничим, которым он же предоставляет право суда.

Отсутствие в заголовке упоминания о других членах великокняжеской семьи, кроме самого великого князя и его детей, всегда привлекало внимание исследователей[704]. Однако к моменту составления Судебника братья Ивана III умерли; дети одного из них, Андрея, Иван и Дмитрий Андреевичи находились в заключении. Не исключено, что отсутствие Федора и Ивана, сыновей волоцкого князя Бориса Васильевича, связано именно с невозможностью собрать всю великокняжескую семью, но, скорее, с тем, что, став «государем всея Руси», Иван III не собирался обсуждать свои права с молодыми удельными племянниками, стоявшими ниже государя на сословной лестнице. Фактически в заголовке Судебника перечислены лишь те, кто принимал участие в великокняжеском суде и, соответственно, мог присутствовать на обсуждении его организации.

И в Судебнике 1550 г. удельные князья упоминаются лишь в статье о совместном суде с великим князем (Ст. 100); подобной статьи в предшествующем Судебнике нет.

Судебник 1497 г. не формулирует точно, какие вопросы решает великокняжеский суд, но говорит о его наличии (Ст. 2, 21), а также об оформлении документов в аппарате великого князя. Судя по правилам оформления докладного списка (Ст. 24; он составляется «с великого князя докладу»), речь может идти в том числе и об апелляции великому князю на судебное решение боярского суда.

Но в Судебнике указаны и случаи, когда решение великого князя обязательно: при отпуске холопа на волю, причем государь может сделать это и без решения суда. Отпускная грамота холопу действительна без боярского суда, если ее подписал государь (Ст. 42). Грамота великого князя освобождает торгового человека от уплаты пени, если займ, товар или деньги были утрачены не по его вине («на пути утеряется бесхитростно, истонет или сгорит, или рать возмет»).

Великий князь выступает как высший судья, ограждающий своих подданных при переходе из одного сословного состояния в другое или при несчастных случаях, произошедших на территории государства.

Характерно, что присяга на боярском суде приносилась великому князю, это опять подчеркивает статус высшего судьи.

Судебник фиксирует связь между правителем и его подданными; обряд возведения на престол символизирует заключение союза между Богом и правителем, это акт сакрализации персоны государя. Представления о сакральности власти государя в средневековом обществе связаны с представлением о королях-магах, обладающих даром надприродного общения с высшими силами[705]. В общественном сознании идея о сакральности власти воплощалась в разработке внешней символики – обрядов и сопутствующих им регалий. Наиболее важным среди таких обрядов было возведение на престол, коронация. А наибольшее число легенд, связанных с таким обрядом, – это рассказы о чудесном происхождении коронационных регалий власти[706].

Обряд возведения на престол был стабильным: из века в век в одном и том же храме повторялись в определенной последовательности одни и те же жесты, произносились одни и те же слова, что само по себе в представлении людей средневековья должно было свидетельствовать о незыблемости власти, ее легитимности. Регалии, часто имевшие божественное происхождение или по преданию полученные в дар от верховных правителей предками возводимого на престол, также свидетельствовали о сакральности его власти, ее преемственности и ранге.

Введение обряда коронации способствовало установлению наследственной формы правления, когда власть переходила от отца к сыну. Наиболее древним в Европе был обряд возведения на престол византийских императоров. Первоначально он был светским и публичным и лишь со временем стал церковным. Византийские императоры ввели обычай коронации наследника при жизни правителя. Это способствовало стабильности правления и вело к наследственному правлению. Однако он не прижился: одновременное существование двух коронованных государей неоднозначно сказывалось на реалиях политической жизни[707].

При введении коронационного обряда у королей-католиков европейских средневековых государств основным стал обряд миропомазания: именно его совершение делало власть короля божественной. В католических странах, где ранние возведения на престол в источниках иногда называются «l’onction», регламент подобных торжеств разрабатывала церковь. Она создала единое «ordo», которое дорабатывалось и изменялось применительно к обрядам соответствующих стран[708]. В раннее средневековье, когда на европейских престолах быстро менялись династии, именно церковный коронационный обряд приводил к союзу светской и духовной власти, в котором так нуждались правители. Если традиции римского права признавали за легитимной властью короля лишь служение республике, то христианский государь должен был править по нормам евангельской морали[709].

И в таких нормах снова соприкасаются записи Судебника и Чина постав-ления: в юридическом кодексе регулируются правила, по которым должен управлять страной государь, а в чине формулируются качества, необходимые такому государю.

Изучая процесс кодификации во второй половине XV в. в Великом кня-жестве Литовском, И. П. Старостина отметила, что литовских правоведов, как и русских публицистов того времени, интересовал вопрос о пределах власти и ее происхождении. В Литве он вставал в более ранних судебных нормах, зафиксированных в привилеях 40-х гг. Это личная неприкосновенность, запрещавшая наказывать до судебного разбирательства, личная ответственность каждого перед судом. Такие нормы восходили к библейским: о наказании виновных «по их делом»; этот оборот заимствован из Евангелия от Матвея и употреблен в привилеях великого литовского князя Александра и в Судебнике Казимира 1468 г.[710]

В Судебнике 1497 г. таких положений нет. По сравнению с современными ему памятниками других стран русский Судебник преимущественно содержит статьи, касающиеся конкретного процессуального права.

Обряд венчания Дмитрия Внука разрабатывался одновременно с Судебником 1497 г. и, несомненно, в высших административных кругах. Очевидно, среди его составителей были и ученые церковники. Изучая обряды возведения на престол в России конца XV–XVI в., исследователи, занимающиеся проблемами политической истории, в основном привлекали летописные рассказы, освещающие обряд. В настоящей работе привлечен Чин поставления на великое княжество, где разработан ритуал возведения на престол Дмитрия Ивановича.

Участие церковных иерархов при составлении русского обряда было необходимо, поскольку в отличие от католических коронаций, которые иногда продолжались несколько дней и включали церковные и светские торжества, в России сам обряд проводился в церкви. Следующие за ним праздники в документах никак не расписаны и скорее не отличались по своей организации от других придворных торжеств.

Как и в византийских обрядах возведения на престол наследника при жизни правителя, обряд венчания Дмитрия Внука должен был закрепить в Русском государстве правило передачи престола старшему сыну государя и его потомкам. За установление этого правила в Москве сравнительно недавно велась война, в которой участвовал и был ослеплен отец Ивана III – великий князь Василий Васильевич.

Именно такое представление о переходе власти от отца к старшему сыну заложено в текст речи великого князя митрополиту, произносимой в начале обряда: «Старина наша тои и до сех мест. Отцы великие князи сыном своим пръвым давали великое княжество. И отец мои, князь великий меня при себе еще благословил великым кнажьством». В свою очередь сам Иван благословил старшего сына Ивана Ивановича, а после его смерти – внука Дмитрия: «Божиа пакы воля състалася, сына моего Иоанна не стало, а у него остался сын первой Дмитрей, и мне дал его Бог в сына моего место. И яз его ныне благословляю при себе и опосле себя великым княжьством Володимерьскым и Новгородцьким»[711].

Чин поставления 1498 г. был первым документом Русского государства, где регулировались права наследования престола потомками правителя. Правда, в данном случае прямого престолонаследия не произошло: Иван III вскоре заключил Дмитрия в тюрьму, а после смерти государя его престол занял старший сын от второго брака – Василий Иванович. Но этот вопрос принадлежит к проблемам политических отношений при московском дворе.

Слова Ивана III о том, что он благословил Дмитрия «при себе и опосле себя великым княжьством Володимерьскым и Новгородцьким», скорее говорят о ранге Дмитрия среди других членов великокняжеской семьи. В них нет упоминания о Москве или «тверском наследии» (бабкой Дмитрия была великая тверская княжна), о котором часто пишется в научной литературе[712]. Скорее здесь можно усмотреть традиции, восходящие к киевским, по которым наследник великокняжеского престола получал Новгород. Но этот вопрос требует специального изучения.

О том, что ранг наследника – великий князь, видно из слов Ивана III митрополиту: «И ты бы его, отче, на великое княжьство благословил», а также и ранг возлагаемых на Дмитрия регалий – княжеская шапка и бармы. При возведении на царский престол в 1547 г. Ивана IV те же регалии в Чине венчания названы «царский венец» и «святые бармы», то есть определена их сущность, а не внешний вид[713].

В речи-наставлении митрополита Дмитрию, произносимой после возложения регалий, звучат слова о божественном происхождении власти, которую Дмитрий получил как наследник прав отца и деда: «Божиим изволением дед твои князь великий пожаловал тебя, благословил великим княжьством»[714]. Далее следуют слова, которые определяют прерогативы власти: «Имей страх Божии в сердци, люби правду и милость и суд правой. И имей послушание к своему государю и к деду, к великому князю, и попечение имей от всего сердца о всем православном христианьстве»[715]. B молитве митрополита, произносимой в момент возложения регалий на Дмитрия, также говорится о праведном суде: «Посади того на престоле правды (речь идет о венчаемом на княжество. – М. Б.)… да судя люди твоа правдою»[716].

Такая формула: «имей страх Божии в сердце», «люби правду и милость и суд правый» есть и в речи митрополита, произнесенной при венчании на царство Ивана IV. Сама речь-поучение здесь более широкая, и прерогативы власти, прокламируемые в ней, нуждаются в специальном анализе.

О наследственности великокняжеской власти, ее переходе от отца к сыну говорится и в Чудовской повести. В помещенном здесь рассказе о посылке регалий власти великому киевскому князю есть слова, которые произносит Владимир Мономах: «А мы есма Божиею благодатию настолници прародитель своих и отца моего… наследници тоя же чести от Бога»[717]. С небольшими изменениями этот текст вошел во вступление к Чину венчания Ивана IV, тоже как слова Владимира Мономаха: «А мы есмь Божиею милостию настольници своих прародителей и отца моего… тоя же чести и наследници от Бога сподоблени»[718]. Так в Русском государстве была сформулирована идея необходимости перехода власти от отца к сыну, которая свидетельствовала, что уровень развития общества уже соответствовал введению монархического правления.

Мы видим, что оба памятника – Судебник 1497 г. и Чин поставления на великое княжество Дмитрия Ивановича – стоят в кругу других русских официальных и публицистических произведений, где трактовались вопросы божественного происхождения власти государя, ее прерогатив и наследственного перехода от отца к сыну, то есть те, которые волновали политиков вновь образованного Русского государства. От решения этих вопросов зависела и форма правления страны.

Подобные проблемы привлекали внимание многочисленных авторов того времени из различных общественных слоев и стран, что дает возможность не только судить об уровне политической мысли в Русском государстве, но и ее синхронном развитии с идеями, обсуждавшимися в соседних государствах.

Одни и те же идеи, по-разному сформулированные в документах, показывают многогранность политической мысли и истоки русского самодержавия, развивавшегося и окончательно сформировавшегося уже в XVI–XVII вв.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.