Русские ученые в университетах центральной и южной Германии

Русские ученые в университетах центральной и южной Германии

В заключение этой главы следует кратко остановиться и на других немецких университетах, которые привлекали в 1830—1840-е гг. внимание русского общества. По отношению к вкладу Берлина они, естественно, играли второстепенную роль, однако сами по себе представляли достаточно крупные научные центры международного масштаба.

На юго-западе Германии, вблизи границы между Баденом и Пфальцем, расположился старинный университетский город Гейдельберг. Один из самых живописных немецких городов, улицы которого теснятся между лесистыми склонами Шварцвальда и быстрым потоком Неккара, вырывающегося из теснины гор и огибающего холм, на котором высится громада руин замка, некогда — резиденции Пфальцского курфюрста, Гейдельберг издавна привлекал путников из разных стран. Местный университет был основан курфюрстом Рупрехтом I в 1386 г., как третий по счету в истории немецких университетов (т. е. на территории Священной Римской империи германской нации) и ныне является старейшим из существующих университетов ФРГ. Долгое время университет представлял собой образец средневековой корпорации ученых: замкнутый узкий мирок, не способный к развитию науки, погруженный во внутренние интриги, отягощенные религиозными противоречиями (Гейдельбергский университет трижды менял «религиозную принадлежность», переходя из католицизма в лютеранство, затем в кальвинизм и обратно в лютеранство). Во время Тридцатилетней войны и в конце XVII в., в период войны за пфальцское наследство, когда город подвергался жестоким разрушениям, университет прекращал существование на несколько десятилетий. В XVIII в. Гейдельберг относился к числу малых немецких университетов: количество студентов, одновременно учившихся здесь, не превышало ста человек, на четырех факультетах преподавало около 15–20 профессоров. В конце XVIII в. после завоевания Пфальца революционной Францией, отобравшей у университета всю его земельную собственность, он вновь оказался на грани закрытия.

В 1803 г. университет вместе с городом перешел во владения герцогства Баденского, правитель которого Карл Фридрих издал грамоту о восстановлении всех прав университета и взял его под государственный контроль (в том числе обеспечил финансированием). С этого времени официальный титул университета включал два имени Ruperto-Carola, в честь обоих его основателей. С 1810-х гг. начинается заметный приток иностранных студентов в Гейдельберг, а с середины XIX в. он становится общеевропейским научным центром, прежде всего, благодаря расцвету здесь естественнонаучных исследований. С 1850-х гг. в Гейдельберге преподавали выдающиеся ученые: химик Роберт Бунзен, физик Густав Кирхгоф, физик, математик, физиолог Герман Гельмгольц. В созданных ими научно-исследовательских лабораториях учились такие основоположники российских научных школ, как И. М. Сеченов, Д. И. Менделеев, А. Г. Столетов, К. А. Тимирязев и другие, однако этот период уже выходит за рамки нашей книги[632].

Первые студенты из Российской империи появились в Гейдельберге еще во второй половине XVIII в., но представляли они собой исключительно остзейских немцев. В начале XIX в. встречаются здесь и единичные приезды студентов с немецкими фамилиями из Москвы, Петербурга, Архангельска и Сарепты (см. Приложение 1), но первым в узком смысле «русским» студентом, учившимся в Гейдельберге в 1810 г., был посланный сюда для подготовки по философии из Петербургского педагогического института Александр Галич. Подробностей его учебы здесь мы не знаем, но сохранился анекдот, согласно которому Галич, подобно Ломоносову, едва не женился в Гейдельберге на дочери своей квартирной хозяйки [633]. По возвращении в Россию он занял кафедру философии в Педагогическом институте, а затем в Петербургском университете и также преподавал с 1814 г. латинский язык в Лицее, где был одним из любимых наставников Пушкина. Как философ, Галич относился к первым в России сторонникам учения Шеллинга и за свои взгляды поплатился в эпоху разгрома Петербургского университета в начале 1820-х гг., когда был лишен права преподавания. Вслед за Галичем в Гейдельберге в 1810 г., возможно, побывали и другие воспитанники Педагогического института, командированные за границу, — А. П. Куницын, И. Кастальский и М. Г. Плисов, учившиеся до этого в Гёттингене, поскольку в программе их подготовки упоминалось посещение гейдельбергских профессоров[634]; однако их имена в матрикулах отсутствуют.

Первый значительный наплыв в Гейдельберг студентов из Российской империи произошел после Отечественной войны в 1815–1820 гг., но большинство в нем опять-таки представляли уроженцы балтийских провинций. Обеспокоенность за судьбу Дерптского университета и недовольство студенческим движением в Германии вызвали (как было показано выше) указ императора Александра I в 1822 г., запрещавший российским подданным учиться в Гейдельберге. После отмены запрета, с начала 1830-х гг. в истории русского студенчества здесь началась фаза, связанная уже с подготовкой профессоров для российских университетов. В 1832–1833 гг. сюда поступили будущий профессор права в Киеве, Харькове и Москве С. Н. Орнатский, принадлежавший к группе юристов, посланных за границу по инициативе Сперанского, и перешедший в Гейдельберг из Берлинского университета, а также писатель, переводчик, в будущем профессор Главного педагогического института П. Г. Ободовский (в 1840-х гг. он преподавал русский язык великим князьям Константину, Николаю и Михаилу Николаевичам).

Товарищи Орнатского по учебе в Берлине также посещали Гейдельберг, правда, не записываясь в матрикулы. Так, вероятно, летом 1834 г. здесь побывал П. Г. Редкин, опубликовавший затем подробное описание университета и особенно его юридической научной школы. «Ия был в числе твоих слушателей, незабвенный университет! И я, как почти все гейдельбергские студенты, оставил Гейдельберг с сладостнейшими впечатлениями и воспоминаниями…», — восклицал он. Утверждая широкое значение университета, Редкин писал, что «для германского юношества Гейдельберг есть земля обетованная, оно считает священною обязанностью уделить часть студенческой своей жизни на то, чтобы провести несколько времени под развалинами древнего гейдельбергского замка…». Пребывание здесь оставляет чувство «той совокупности, целости впечатлений, того взаимного воздействия жизни на природу и природы на жизнь, что растворяет дух наш, но побуждает его к деятельности, рождает в нем потребность привести в гармонию внутреннюю свою жизнь с внешней»[635].

Наконец, в 1843–1845 гг. в Гейдельбергском университете учились командированные за границу питомцы Главного педагогического института: филолог, в дальнейшем профессор Казанского и Петербургского университетов H. М. Благовещенский, его будущий товарищ по Казанскому университету, профессор финансового права Е. Г. Осокин, еще один будущий профессор-юрист в Казани Д. И. Мейер, а также посланный Киевским университетом молодой ученый, занимавший затем кафедры политической экономии в Киеве и Москве, И. В. Вернадский (двое последних в матрикулах отсутствуют). Их повстречал проезжавший на обратном пути в Россию через Гейдельберг в июне 1844 г. С. М. Соловьев[636].

В противоположность старинному Гейдельбергу, другой университет, стремительно набиравший вес в немецком образовательном пространстве второй четверти XIX в., был основан совсем недавно, в 1826 г. в столице Баварии — Мюнхене ее королем Людвигом I (учившимся, кстати, в Гёттингене), хотя и на основе средневекового баварского университета, размещавшегося прежде в городах Ингольштадт и Ландсхут. Новый университет с самого начала был призван служить образцом модернизированной высшей школы с преподаванием широкого круга предметов и научно-вспомогательными институтами. Особенностью Мюнхенского, как и некоторых других южно-немецких университетов, было то, что его философский факультет сохранил за собой значение вспомогательного, обучение на котором предшествовало переходу к изучению наук на высших факультетах. В России обращали пристальное внимание на результаты реформ народного просвещения в Баварии, и Мюнхенский университет часто упоминался на страницах «Журнала министерства народного просвещения», где, в частности, в одной из заметок 1830-х гг. сообщалось, что 77 профессоров и приват-доцентов этого университета ежегодно преподают свыше 160 предметов[637]. По количеству одновременно обучающихся здесь студентов (около 1400 в год) Мюнхенский университет в 1830—1840-е гг. стабильно находился на втором месте после Берлинского в немецких землях. Одним из главных центров притяжения студентов в Мюнхен долгое время служил Ф. В. Шеллинг, читавший там лекции до своего переезда в Берлин; на этих лекциях регулярно собирались до 500 слушателей.

Из имен русских студентов, побывавших в Мюнхенском университете и записавшихся в студенческие матрикулы, стоит выделить два. С сентября 1829 г. до середины лета 1830 г. здесь учился Петр Васильевич Киреевский, который слушал лекции Л. Окена, Ф. Тирша, Й. Герреса и других профессоров, причем стремился «узнать весь здешний университет покороче» и для этого за семестр «госпитировал» (т. е. посещал бесплатно по несколько лекций) в сумме у 18 профессоров. Несмотря на свой не слишком общительный характер (что было хорошо известно в его семейном кругу), Петру Киреевскому удалось свести близкое знакомство с Шеллингом, часто беседовавшим с ним на философские темы и отзывавшимся о нем впоследствии с большим сочувствием (Шеллинг говорил, что Петр даже умнее своего брата Ивана). Несколько раз Петр Киреевский посетил и салон известного натурфилософа Л. Окена, также высоко оценившего это знакомство [638]. Надо сказать, что по мнению биографов, Петр Киреевский уже здесь в Германии определился как «первый славянофил», желавший посвятить жизнь восстановлению духовной основы народа, его «предания», запечатленного в народных песнях[639]. В конце весны 1830 г. к брату в Мюнхене присоединился покинувший Берлин Иван Киреевский, которого также привлекала философская атмосфера университета и мюнхенских салонов. Впрочем, совместная учеба, братьев Киреевских здесь длилась не очень долго: после летних каникул, проведенных в путешествии по Дунаю, они вернулись в Россию в начале осени 1830 г., узнав о грозившей Москве эпидемии холеры и опасаясь за здоровье своей семьи.

Другим видным общественным деятелем, записавшемся в матрикулы Мюнхенского университета в 1842 г., был Спиридон Палаузов, болгарский просветитель, историк, дипломат. Уроженец Одессы, в Мюнхене он защитил докторскую диссертацию по политической экономии, а затем, что было не типично, продолжал обучение уже в России, в Московском и Петербургском университетах.

Помимо Мюнхена и Гейдельберга, следует упомянуть и традиционные для предшествующего периода места обучения русских студентов в Германии, которые во второй четверти XIX в. уже заметно уступали новым научным центрам. Так, в Гёттингенском университете на рубеже 1810—1820-х гг. еще училось несколько русских студентов, командированных Петербургской медико-хирургической академией (С. Ф. Хотовицкий, П. А. Чаруковский, И. Т. Спасский), а также будущий профессор политического и народного права Московского университета Д. Е. Василевский и воспитывавшийся за границей А. А. Суворов, внук великого полководца, в последующем петербургский генерал-губернатор и член Государственного Совета. Однако дальше, начиная с 1825 г., в студенческих списках Гёттингена только однажды встречается русская фамилия и всего несколько раз — имена русских немцев, а после 1837 г. и они исчезают, что по-видимому, объяснялось временным упадком университета, который именно в 1837 г. покинули семь ведущих профессоров в знак протеста против политики ганноверского курфюрста (т. н. «гёттингенская семерка», в рядах которой были знаменитые филологи братья Яков и Вильгельм Гримм).

Несколько студентов, командированных в Германию для подготовки к профессуре, встречаются в матрикулах университетов Галле и Лейпцига в 1830—1840-е гг. (в том числе адъюнкты Московской медико-хирургической академии И. Т. Глебов и И. Я. Зацепин в Галле, уже знакомые нам Е. Г. Осокин, H. М. Благовещенский и П. М. Леонтьев в Лейпциге). Как правило, посещение тех или иных университетов определялось теперь уже не общей их репутацией, в которой все они проигрывали Берлину, но наличием там конкретной научной школы, как например, по античной филологии в Лейпцигском университете.

Наконец, новый центр притяжения для будущих русских профессоров возник в 1830—1840-е гг. в центральной Германии, в университете небольшого городка Гиссен на территории Гессен-Дармштадта, хотя, строго говоря, молодых людей из России, проводивших некоторое время в Гиссене, уже нельзя назвать «студентами». Ни один из них не был имматрикулирован в университете, они не посещали лекций, предназначенных для студентов, а некоторые из побывавших там даже уже обладали учеными степенями, приобретенными в России, и, следовательно, являлись сформировавшимися учеными. Но тем не менее, эти контакты относятся к одной из замечательных страниц русско-немецких университетских связей, поскольку связаны с учебой представителей России в знаменитой научно-исследовательской химической лаборатории профессора Юстуса Либиха.

Ю. Либих (1803–1873), крупнейший немецкий химик XIX в., в 1824–1852 гг. профессор Гиссенского, а в 1853–1873 — Мюнхенского университета, основал в 1825 г. в Гиссене первую университетскую научно-исследовательскую лабораторию, которая повлияла не только на развитие химии, но и на методологию исследований и развитие преподавания многих смежных естественных наук. В отличие от уже существовавших прежде при университетах химических лабораторий, которые служили для подготовки демонстрационных препаратов к лекциям и практических занятий, а также изготовления лекарств, лаборатория Либиха впервые была ориентирована на научный поиск, исследования, проводившиеся здесь профессором в окружении своих многочисленных учеников. Именно здесь Либих открыл явление химической изометрии (существование разных молекул, построенных из одних и тех же атомов), создал теорию радикалов (объясняющую суть органической химии: почему столько различных веществ состоят только из атомов трех типов — углерода, водорода и кислорода). Либих также внес огромный вклад в развитие агрономической химии, где именно им были открыты азотные удобрения. Как отмечают химики до сих пор, лаборатория Либиха явилась «матерью» всех остальных научно-исследовательских химических лабораторий мира, и если сравнить ее приборы даже с оборудованием современных лабораторий сегодняшнего дня, то принципиальная разница здесь совсем небольшая.

Главным же достоинством лаборатории Либиха явилось впервые в естественных науках наглядно воплощенное здесь единство процесса преподавания и научного исследования. В своей автобиографии Либих описывал этот процесс следующим образом: «В лаборатории собственно учеба существовала только для новичков; специализирующиеся же у меня ученики учились только в том отношении, что они собирали препараты, я давал задания и следил за их выполнением; и как у лучей, расходящихся от одного круга, у всех них был единый общий центр. Никакого руководства собственно не было; я получал от каждого по отдельности каждое утро отчет о том, что он сделал в предшествующий день, и выслушивал соображения о том, что ему предстоит; я одобрял или делал свои поправки, но каждый был обязан искать свой собственный путь самостоятельно. Зимой два раза в неделю я делал своего рода обзор важнейших вопросов дня. Это были большей частью сообщения о моих или их собственных работах во взаимосвязи с исследованиями других химиков. Мы работали от начала дня вплоть до наступления ночи, а развлечений и удовольствий в Гиссене не было. Единственными жалобами, постоянно раздававшимися, были сетования служителя, который по вечерам, когда он должен был делать уборку, не мог заставить работающих уйти из лаборатории. Воспоминания об их пребывании в Гиссене пробуждают, как я часто слышал, у большинства моих учеников приятное чувство удовлетворения от прекрасно употребленного времени» [640]. Действительно, в Гиссен к Либиху съезжались ученики со всего света, от России до Соединенных Штатов Америки и Мексики, а из созданной им и его последователями химической школы вышло 44 лауреата Нобелевской премии. Либиху принадлежали сотни опубликованных работ, в том числе «Химические письма», выходившие в «Аугсбургской газете» и ставшие первой научно-популярной литературой по химии в мире.

Высокий авторитет, приобретенный Либихом в научном мире, уже в 1830-х гг. отозвался в России. В 1838 г. Либих получил приглашение в Петербургский университет, которое профессор отклонил, но благодаря этому смог выдвинуть дополнительные финансовые требования к собственному университету и гессенскому правительству. В результате он получил возможность пристроить к прежнему зданию лаборатории новое крыло с тремя обширными помещениями, где разместились библиотека, лекционный зал и знаменитая «аналитическая лаборатория» с новым оборудованием и приборами, выполненными, большей частью, по чертежам самого ученого. Вид аналитической лаборатории, запечатленный художником в 1842 г., явился одним из символов «ученой Германии» середины XIX в., передающим саму обстановку совместного научного поиска; на этой картине все лица были переданы с натуры, с большим или меньшим портретным сходством [641]. Среди них вполне могли бы находиться и русские ученики Либиха, как раз в это время посещавшие его лабораторию.

В числе учеников Либиха всего было свыше 20 представителей Российской империи, причем пик их приездов в Гиссен падает как раз на конец 1830 — начало 1840-х гг. Наиболее знаменитыми из них были профессор технологической химии Казанского университета, первооткрыватель анилина H. Н. Зинин и профессор химии (позднее ректор) Петербургского университета, член-корреспондент Петербургской академии наук А. А. Воскресенский. Оба они работали в лаборатории Либиха в 1838–1839 гг., причем Воскресенский перешел сюда, окончив курс в Берлинском университете, где начинал учиться одновременно с Грановским. Под руководством Либиха Воскресенский синтезировал в Гиссене «р-бензохинон», о получении которого Либих сообщал нескольким своим коллегам в Европе[642]. Взойдя на кафедру химии в Петербурге, Воскресенский кардинально перестроил преподавание своего предмета и смог подготовить целую группу передовых российских ученых, среди которых был Д. И. Менделеев, называвший своего учителя «дедушкой русских химиков».

В 1843–1845 гг. в лаборатории Либиха стажировались пять русских учеников (химиков, технологов, медиков), ставших затем профессорами Московского, Киевского, Харьковского и Петербургского университетов: Алексей Н. Тихомандрицкий, А. И. Ходнев, П. А. Ильенков, Н. Э. Лясковский, А. И. Полунин (первые двое были выпускниками Главного педагогического института, направленными за границу, остальные — командированы Московским и Петербургским университетами). Многие из них внесли заметный вклад в становление отечественной химической науки: так, П. А. Ильенков, видный агрохимик, выступил одним из инициаторов основания Петровской сельскохозяйственной академии в Москве; переписку с Либихом он продолжал впоследствии в течение многих лет и перевел в 1861 г. на русский язык его книгу «Письма о нынешнем состоянии сельского хозяйства» [643]. Профессор медицинской химии Московского университета Н. Э. Лясковский значительно способствовал развитию теории протеинов: в лаборатории Либиха в 1844 г. он выполнил классическое исследование содержания белков в различных сортах лимбургского сыра и установил формулу маргарина. Его открытия были столь серьезны и важны для развития органической химии, что Либих лично обратился к министру народного просвещения с просьбой увеличить срок пребывания Лясковского за границей, а затем даже настоятельно предлагал тому совсем остаться в Гиссене для продолжения научной работы[644].

Итак, завершая учениками Либиха обзор русского студенчества в Германии в 1830—1840-х гг., еще раз отметим, как поменялся их образ всего за несколько десятилетий: в Лясковском и его товарищах, собственно, уже нельзя увидеть прежнего студента — школяра, характерного для конца XVIII — начала XIX вв., напротив, речь идет о полноправном участнике научной работы, соавторе и сотоварище своего профессора. Ясно, что эта перемена непосредственно связана с переходом к эпохе «немецкого классического университета», и даже русские ученые сами отчасти участвовали в становлении этой новой эпохи, совершая в Германии научные открытия или просто внося свой вклад (как например, философский кружок Станкевича) в создание общего пространства научных идей, которые затем переходили и усваивались на русской почве. С этой точки зрения уместно вспомнить слова С. С. Уварова, прозвучавшие в его известном докладе Николаю I по случаю десятилетия пребывания в должности министра, исполнившегося в 1843 г. В них замечательным образом утверждалась необходимость взаимодействия российского и европейского научных пространств, главным средством к которому являлись научные командировки выпускников российских университетов. «Ученые путешествия сих молодых людей служат непрерывною и живою связью между образованностью отечественною и развитием наук в Европе и постоянно поддерживают русское ученое сословие и русские университеты на высоте знаний народов, опередивших нас некогда на стезе образования»[645].

Период взаимодействия немецкой и русской науки закончился с наступлением во внутренней политике России так называемого «мрачного семилетия» (1848–1855). Характерно, что уже с 1846 г. статистика показывала заметное снижение поступления русских студентов в немецкие университеты, причем в этот и последующие годы русских фамилий почти не встречалось, а преобладали потомки семей немецкого происхождения. В феврале 1847 г. Берлинский университет последним из командированных туда покинул П. М. Леонтьев. А в мае того же года, рассматривая дело о возможной командировке в Берлин, Бонн, Париж, Лондон и Рим кандидата Московского университета Каэтана Коссовича, готовившегося к занятию кафедры восточных языков, С. С. Уваров отметил в резолюции, что «отправление за границу молодых ученых должно быть приостановлено до благоприятнейших обстоятельств»[646]. Речь шла, конечно, о начавшихся в Европе политических волнениях, завершившихся революциями 1848 г. во Франции, Германии, Австрийской империи.

11 марта 1848 г. Уваров был вынужден издать официальный циркуляр, запрещавший заграничные командировки по ведомству народного просвещения, фиксируя тем самым не только окончание своей прежней политики поощрения этих поездок, но и приход новой эпохи в отношении к немецким университетам, словно повторявшей черты «голицынской» реакции и ее иррациональной боязни якобы исходящих оттуда революционных идей[647]. С самого начала своей политики Уварову приходилось лавировать между задачами развития науки в университетах, без которых он не мыслил становление их национальной системы, и необходимостью доказательства их «благонадежности», т. е. ненужности излишнего контролирующего вмешательства в жизнь университетов. В конце 1840-х гг. такое равновесие нарушилось, что закономерно привело к отставке Уварова с поста министра [648].

Тем не менее, уже в середине 50-х гг. XIX в. Россия должна была вернуться к политике активного взаимодействия с западным ученым миром. В период общественного подъема накануне Великих реформ «университетский вопрос» вновь занял первостепенное значение для развития российского общества и государства. В обсуждении проблем развития высшего образования в России приняли участие видные ученые и общественные деятели, которые в предшествующее время сами получили возможность познакомиться с разными университетскими моделями Европы. Многие из них отстаивали чистоту университетской идеи по примеру Германии и, таким образом, впервые в российской публицистике прямо защищали необходимость развития в России черт «классического университета»[649].

Итак, для русских студентов в немецких университетах первая половина XIX века была столь же важной и плодотворной эпохой, как и предшествующая ей «золотая пора», хотя общее количество этих студентов в царствование Александра I и Николая I существенно уступало екатерининскому времени. Негативные воздействия на динамику развития студенческих поездок оказали наполеоновские войны и запрет на обучение в некоторых немецких университетах, изданный русским правительством в конце 1810 — начале 1820-х гг. После Отечественной войны практически полностью исчезло такое явление как путешествия в немецкие университеты российских дворян-аристократов, служившие частью их образования за границей. Одновременно значительно возрос вклад государства в организацию студенческих поездок (в относительном исчислении он в первой половине XIX в. составлял до четверти от всех поездок, или около 60 %, если не учитывать студентов, происходивших из российских немцев), благодаря чему, в частности, в социальном составе студентов в этот период преобладали недворяне. В результате этих усилий государства в немецких университетах первой половины XIX в. были подготовлены десятки профессоров, преподававших затем в российских университетах и других высших учебных заведениях. При этом преобладающее значение для России имели два университета: Гёттингенский в первое десятилетие XIX в. и Берлинский в 1830—1840-е гг. Переход эстафеты от Гёттингена к Берлину был связан с принципиальными изменениями университетской системы в Германии и утверждением в ней типа «классического» или «гумбольдтовского» университета; в то же время ориентация русских студентов и на Гёттинген, и на Берлин показывала их тягу к центрам фундаментального научного знания, где современная наука не только преподавалась, но и развивалась. Влияние этих центров на русскую науку, прежде всего, сказалось в области филологии, истории, политико-экономических наук, а позднее охватило и широких спектр естественных наук. Благодаря Берлинскому университету в России возникла новая школа в юриспруденции, распространившаяся на все без исключения университеты. Все эти происходившие научные изменения были объединены общностью методологии, базировавшейся на трудах немецких философов, прежде всего Г. Ф. Гегеля и Ф. В. Шеллинга. Немецкая наука смогла передать в Россию тягу к «идеалу», представления о лежащих в основе каждого явления общих «идеях», что сыграло свою важную роль не только в области научных теорий, но и в общественной жизни России, куда органично влились выпускники немецких университетов. И подобно тому как русские «гёттингенцы» определяли в общественном сознании начала XIX в. облик либерала-мечтателя, так и питомцы Берлинского университета создали новый облик русского профессора 1830—1840-х гг. — не просто ученого, но «властителя дум», кумира студенческой молодежи. Из созданных же многими из них научных школ в последующем развивалась отечественная университетская наука второй половины XIX в.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.