Peregrinatio academica

В целом, бросая взгляд на «золотую пору» в развитии студенческих поездок в Европу, наступившую в эпоху Екатерины II, следует заметить, что если начало ее царствования ознаменовалось крупными командировками студентов в немецкие университеты, то затем их ряды пополнялись в основном уже без участия правительства. Общую динамику поездок 1760—1780-х гг. можно разделить на две волны, охватывавшие 1765–1775 и 1778–1786 гг. соответственно (см. Введение, рис. 1, 2, 5). Пик первой волны пришелся на 1765–1767 гг. (всего тогда уехал 61 студент) и, как теперь ясно, непосредственно связан с предпринятыми в это время посылками студентов за казенный счет. Пик второй волны в 1779–1781 гг., напротив, показывает успех мер правительства по стимулированию интереса к высшему образованию и появлению отклика в самом русском обществе: в матрикулы немецких университетов за эти три года был записан 51 студент из России, большинство среди которых — 34 студента — носили русские, а 17 студентов — немецкие фамилии, и при этом только пятеро из них были командированы за казенный счет.

Такая тенденция говорила о появлении у российского дворянства последней трети XVIII в. осознанного желания дать детям европейское университетское образование, причем внеотносительно возможности применять его напрямую на службе, но именно как элемент воспитания просвещенной личности XVIII в. Немецкие университеты выступали в это время реальной альтернативой недавно родившемуся отечественному университетскому образованию: ведь если учиться в Германию тогда выезжали от 15 до 25 человек в год, то и единственный в России Московский университет едва набирал за год такое же число поступивших студентов (среди которых, впрочем, напротив, дворян было немного).

Проанализированные выше университеты — Лейпцигский, Лейденский, Страсбургский и Гёттингенский (к которым нужно добавить также и Кёнигсбергский, чья роль как ближайшего к России и первого «остановочного пункта» на пути в Европу в 1760—1780-е гг. сохранялась) — являлись важнейшими для студенческих поездок из России в Германию во второй половине XVIII в., принимая на себя в этот период свыше 80 % от всего потока студентов. Остальные же поездки распределялись еще по полутора десяткам университетов, преимущественно в протестантской части Германии. Такая картина распределения студентов не вполне соответствовала общим данным посещаемости немецких университетов того времени (где лидировал Галле, на втором месте шел Гёттинген, за ним Иена и Лейпциг, а Страсбург, Кёнигсберг и Лейден по числу студентов находились позади), но отвечала именно особенностям отношения русского общества к немецким университетам, т. е., с одной стороны, представлениям дворянства о воспитании просвещенного человека, с другой, нуждам образования русских ученых и врачей. Осознанный выбор конкретного университета, производившийся для обеих этих категорий, приводил к тому, что внимание из России было с самого начала устремлено к наиболее передовым формам университетского образования, т. е. на те университеты, в которых шли процессы модернизации, развивались идеи Просвещения и происходило формирование серьезных научных школ. Поэтому и через «обратную связь», благодаря тем представлениям об университете, которые привозили с собой возвращавшиеся из Германии студенты, в Россию проникали лучшие черты, которые смогли воплотиться в немецком университетском образовании, влияя, тем самым, на его развитие на отечественной почве. В качестве примера здесь можно еще раз вспомнить о проекте устава российских университетов, представленного императрице Екатерине II в 1787 г. О. П. Козодавлевым. Одно из звучавших в нем доказательств необходимости открытия в России собственных университетов, основанных на передовых зарубежных образцах, состояло в том, что только таким способом можно перевести поток студентов, уезжающих из России для продолжения учебы (который Козодавлев уже в то время оценивал как весьма значительный), обратно на родину[410].

Для углубления этого анализа «университетских предпочтений», характерных для русских студентов второй половины XVIII в., интересно более детально проследить динамику посещаемости ими отдельных университетов из числа вышеназванных основных: Лейпцига, Лейдена, Страсбурга и Гёттингена, приведенную в следующей таблице, где указано количество поступивших в данный университет по пятилетиям:

Из нее видно, что за 1760-е гг., с началом активной поры образовательных поездок, все эти четыре университета получают примерно поровну студентов из России (причем, в каждый из них тогда была организована одна или несколько командировок за счет государства). Однако с уменьшением государственного вмешательства начинает лидировать Лейденский университет: в первой половине 1770-х гг. именно он притягивал, как было показано выше, наибольшее количество титулованного дворянства, отпрысков аристократических семей. Однако уже в следующее пятилетие количество приезжающих в Лейден уступает тому же показателю у Страсбургского университета. В дальнейшем, Лейденский университет совершенно «вышел из моды» в России, чему соответствовал достаточно резкий спад там числа русских студентов вплоть до полного прекращения их поездок в Лейден после 1788 г., что объективно было связано с понижением образовательного уровня этого университета. На смену ему в качестве наиболее «аристократического» училища пришел Страсбург, который удерживал это лидерство до середины 1780-х гг., когда эстафету подхватил Гёттинген, а Страсбургский университет после событий Французской революции в 1793 году был закрыт. Гёттингенский же университет выступил как главный центр притяжения российского дворянства в 1780-е гг. и затем продолжал играть эту роль в начале XIX в.

Интересно, что те же выводы о постепенной смене университетских предпочтений среди русских студентов можно сделать и непосредственно, анализируя собранные нами данные университетских матрикул. Согласно им, многие студенты учились в двух и более университетах. Всего найдено 112 таких примеров, при этом доля поездок, в которых студенты переезжали из одного университета в другой, составляет заметную часть (свыше 17 %) от общего числа поездок — можно сказать, что каждый шестой поступавший в немецкие университеты в XVIII в. студент менял впоследствии место своей учебы (а отдельно по периоду второй половины XVIII в. эта доля еще выше). Такая мобильность характерна, конечно, не только для русских студентов, но и для европейского студенчества в целом, где существовало определенное явление — peregrinatio academica (дословно «академические скитания» (лат.)), обозначавшее стремление к поиску новых мест обучения, более глубоких знаний у новых профессоров, неудовлетворенность достигнутым образованием и жажду совершенства и т. д.

Анализ пар переездов от одного университета к другому подтверждает уже высказанные соображения о смене «университетских предпочтений». Он уточняет, прежде всего, характер посещений Кёнигсбергского университета, который студенты, записавшись в него впервые, покидали затем чаще всего, а именно в 23 случаях. Это находится в полном согласии с данным ему выше определением как «остановочного пункта» на пути в Европу: заметим, что в екатерининское время ни одной командировки в Кёнигсбергский университет не было и, несмотря на присутствие там самого Иммануила Канта, никакого особого интереса у русского дворянства той поры он не вызывал.

На втором месте по тому, как часто покидали университет, находился Галле: его оставили семнадцать русских студентов, найдя для себя лучшее место учебы. Все это еще раз свидетельствовало об упадке престижа университета Галле во второй половине XVIII в., когда он потерял свое прежнее значение не только для России, но и вообще как общеевропейский центр образования.

С другой стороны, конечной точкой переездов чаще всего становился Гёттингенский университет. В поездках студентов из России зафиксированы 37 таких случаев, что подтверждает высочайшую репутацию Гёттингена как наиболее современного из всех немецких университетов, которая скоро была усвоена русским обществом. Переезды, оканчивавшиеся в Лейдене, Страсбурге и Лейпциге случались по крайней мере в два раза реже (15–17 случаев). Наконец, выделим наиболее значимые пары университетов, между которыми шел обмен студентами: это переезды из Кёнигсберга в Гёттинген (10 случаев) и Лейден (6 случаев), из Лейдена в Страсбург (7 случаев) и из Страсбурга в Гёттинген (6 случаев). Как видим, эти переезды в точности совпадают с уже отмеченными переносами предпочтений от одного университета к другому.

Наконец, в 18 случаях мы уже можем говорить о подлинном «академическом блуждании» русских студентов, которые последовательно учились в трех немецких университетах. Так, например, Алексей Григорьевич Теплов, сын приближенного к Екатерине И сенатора Г. Н. Теплова, вначале в 1766 г. поступил в Кильский университет, затем с 1769 по 1770 г. одновременно с Радищевым учился в Лейпцигском, а затем перешел в Виттенбергский университет. Маршруты переездов графа Карла Сиверса из Петербурга (племянника известного генерала русской службы К. Е. Сиверса) пересекали всю Германию, когда с 1775 по 1781 г. он по очереди переходил из Лейденского в Тюбингенский, а затем в Лейпцигский университет.

Некоторые примеры таких скитаний настолько интересны, что заслуживают того, чтобы на них остановиться подробнее. К таковым относится поездка по немецким университетам братьев Милорадовичей, черниговских дворян, происходивших из семьи потомков выходцев из Сербии. В 1778 г. бригадир Петр Степанович Милорадович, владелец богатых малороссийских имений, приносивших ему миллионные доходы, задумал послать своего тринадцатилетнего сына Григория на учебу за границу, а вместе с ним его семилетнего двоюродного брата Михаила (сына екатерининского генерала Андрея Степановича Милорадовича). Для обоих братьев было составлено описание того, чему следует учиться: «Французскому и немецкому языкам — фундаментально, т. е. по правилам грамматики, арифметики всех частей, геометрии, географии, истории, архитектуре гражданской и военной, юриспруденции, а также рисовать, фехтовать и музыке на скрипицу и на клавир».

В качестве наставника, сопровождающего братьев, был нанят студент богословия Киевской академии Иван Лукьянович Данилевский, с которым бригадиром П. С. Милорадовичем был заключен договор. За плату в 250 рублей в год Данилевский обязывался «как днем, так и ночью быть безотлучным от сына его», помогать учить языки, «наблюдать, чтоб обучался порядочно, без лености, и не терял напрасно времени, живши в Немецкой земле».

Выехав в июне 1778 г. из Чернигова, через месяц они достигли Кёнигсберга. Здесь их тепло принял граф Г. X. Кейзерлинг, сын бывшего президента Петербургской академии. Его дом, бывший центром притяжения русских дворян, проезжавших через Кёнигсберг, и вообще центром светской жизни города, оба Милорадовича с Данилевским посещали регулярно. По совету Кейзерлинга, они сняли комнаты в доме графа Ячинского, письма которого на Украину отцу старшего Милорадовича сохранились: в них звучали хвалебные отзывы об усердной учебе всех троих, в том числе и Данилевского.

Когда встал вопрос о поступлении в студенты, то Михаил Милорадович, очевидно, не мог претендовать на это в силу малого возраста, а Григория, несмотря на то, что он также был молод, все-таки зачислили в университет в апреле 1779 г., что говорило о том, что к этому моменту он уже достаточно знал языки, чтобы понимать лекции. Иван Данилевский же сразу по прибытии записался в университет. Очевидно, как в свое время Г. В. Козицкий и H. Н. Мотонис, или П. И. Симоновский, он использовал представившуюся возможность для продолжения начатого в Киеве образования.

В Кёнигсберге Милорадовичи провели четыре года и, судя по письмам-отчетам Данилевского, одним из профессоров, к которому они регулярно обращались за советами, был И. Кант. В те же годы в Кёнигсбергском университете учился еще один богатый студент из России, князь Дмитрий Михайлович Щербатов, сын придворного историографа М. М. Щербатова: но, согласно семейным преданиям, он, напротив, за все время учебы так и не узнал о преподававшем в университете знаменитом профессоре. Воспитывавшийся в семье Щербатова П. Я. Чаадаев любил рассказывать эту историю, чтобы подчеркнуть, насколько интересы тогдашней русской аристократии были далеки от философии[411]. И, хотя обсуждавшаяся учеба многих представителей высшего дворянства в Лейдене или Лейпциге позволяет скорректировать резкость этого суждения, все же следует отметить, что учебу Милорадовичей под руководством Канта надо рассматривать как исключение из общего ряда, подчеркивающее серьезный характер занятий. За время пребывания в Кёнигсберге Григорий Милорадович также занимался языками французским, немецким, латынью, выучился играть на скрипке (и даже потом владел скрипкой Страдивари), Михаил же был «прилежен в фортификации и артиллерии».

В 1782 г., когда Григорию исполнилось семнадцать, а Михаилу одиннадцать лет, возможности Кёнигсбергского университета для продолжения их образования были исчерпаны, и поэтому решено было его оставить. Привлеченные блестящей репутацией Гёттингена, двое Милорадовичей вместе со своим наставником направились туда. Именно здесь окончательно определились направления их занятий: Милорадовичи, подобно многим русским дворянам, поступили на юридический факультет, а Данилевский — на медицинский, на котором через четыре года он защитил диссертацию на степень доктора медицины. На приехавших россиян, естественно, обратил внимание А. Л. Шлёцер, который в свою очередь благоприятно отзывался об успехах братьев в своих письмах. Одного из Милорадовичей он характеризовал как «истинного выдающегося гения (g?nie sup?rieur), от которого все здешние знатоки людей ожидают, что он рано или поздно будет играть выдающуюся роль в своем отечестве»[412]. Пребывание братьев в Гёттингене длилось столько же, сколько в Кёнигсберге, но учеба была гораздо более интенсивной: помимо лекций Шлёцера, они слушали профессоров Ахенваля, Пюттера, Гаттерера и остальных, уже знакомых нам по их занятиям с другими русскими студентами. В 1786 г. было решено возвращаться в Россию, но на обратном пути Милорадовичи и Данилевский отдали дань и традиционно «дворянскому» Лейпцигскому университету, где, впрочем, пробыли не более семестра. По отчетам Данилевского, за восемь лет обучения была издержана сумма в 10885 Рублей — огромные деньги, которыми могли распоряжаться только очень богатые семьи. Зато эти средства позволили Данилевскому получить превосходное медицинское образование, а обоим Милорадовичам — весьма ценную подготовку, отличавшуюся глубиной, длительным соприкосновением с «чистой наукой», учебой у Канта, Шлёцера и других известных немецких ученых. Полученные знания тем или иным образом повлияли на дальнейшую карьеру братьев, из которых Григорий занимал посты черниговского генерального судьи и таврического гражданского губернатора, а Михаил, пройдя вдобавок и суворовскую школу, стал затем одним из героев войны 1812 г. и петербургским генерал-губернатором[413].

Если странствия Данилевского и Милорадовичей дают пример длительного развития успешной учебы в различных университетах, то история Максима Невзорова и Василия Колокольникова, напротив, показывает нам смутные метания по Европе с трагическим финалом.

Два уже немолодых студента (Колокольникову было тридцать лет, а Невзорову — двадцать шесть) были командированы Московским университетом в 1788 г. для усовершенствования в медицинских науках. Оба они уже многие годы, с момента своего поступления в Московский университет, были связаны с масонским кружком Н. И. Новикова и находились под сильным влиянием одного из его идейных руководителей — И. В. Лопухина, который непосредственно и руководил финансированием поездки и самим ее ходом. Поэтому неудивительно, что на студентов были возложены определенные масонские поручения: в том числе, в связи с учебой им надлежало «подготовиться для лабораторных орденских работ» (как известно, в последние годы существования кружка Новикова в нем подогревался особый интерес к алхимии и поискам философского камня).

Учеба в Лейденском университете, куда Невзоров и Колокольников прибыли осенью 1788 г., началась успешно: за два года они прошли все необходимые им курсы и оба защитили диссертации на степень доктора медицины. 8 ноября 1790 г. они по совету Лопухина выехали из Лейдена в Швейцарию, где хотели «упражняться в повивальном искусстве», и в середине ноября, поднимаясь вверх по Рейну, достигли Страсбурга. Здесь они встретили двух студентов, присланных в Страсбургский университет для обучения медицине (одного из них они называют в письме — это уже упомянутый выше Григорий Иванович Базилевич, а другим, судя по матрикулам, был Лев Максимович Амбодик). Со слов Базилевича, Невзоров и Колокольников заключили, что в Швейцарии не найдут «ничего, служащего к усовершенствованию в медицине», и отказались от намерения ехать туда. Перед ними встал выбор дальнейшего пути: можно было или остаться в Страсбурге, чтобы слушать здесь университетские лекции (однако наши студенты жаловались на отсутствие здесь в зимнем семестре полезных для них курсов), или переехать в другой немецкий университет, из которых предпочтительнее всего был Гёттинген, или, наконец, отправиться в Париж, что казалось им хоть и опасным, но очень привлекательным. Действительно, очутившись на территории Франции, Невзоров и Колокольников сразу почувствовали особую атмосферу разворачивающихся в стране революционных событий. Как вспоминал позднее Невзоров, в Страсбурге «многие тамошние жители и даже бывшие там русские путешественники» приглашали их посетить «патриотическое общество», т. е. политический клуб, возникший здесь по примеру Парижа. Наши студенты на это не согласились, но, тем не менее, несомненное желание увидеть своими глазами меняющуюся жизнь Франции влекло их в ее столицу. Обращаясь с письмом к И. В. Лопухину, 20 ноября 1790 г. они сообщили о своем решении выехать в Париж, где, как они писали, у них появятся новые возможности для обучения медицине. Однако уже через два дня настроение студентов изменилось на противоположное, и верх взял «дух беспокойства»: вопреки заверениям друзей они начали опасаться за свою «безопасность» и в приписке к тому же письму уведомили Лопухина, что немедленно покидают Францию и едут в Гёттинген[414].

4 декабря 1790 г. Невзоров и Колокольников прибыли в Гёттинген, где принялись слушать лекции по естественной истории на медицинском факультете. Весной 1791 г. Колокольников из Гёттингена вновь вернулся в Лейден «для дослушания некоторых лекций», оставив Невзорова одного.

У последнего же в это время началась лихорадка, следствием которой явилось тяжелое психическое расстройство. В июне 1791 г., когда к Невзорову в Гёттинген вернулся Колокольников, он нашел друга в состоянии глубочайшей депрессии и страха (тот боялся быть отправленным). В это время Невзоров погрузился в чтение книг нравственно-богословского содержания, автором которых был немецкий мистик И. Г. Юнг-Штиллинг. К концу года его состояние настолько ухудшилось, что Колокольников счел необходимым везти друга на родину[415].

В феврале 1792 г. они вместе пересекли границу Российской империи в Риге и почти сразу же после этого были арестованы. Правительство знало из перлюстрированных писем об их принадлежности к масонам, и на родине были уверены, что двое студентов-скитальцев ездили в Париж и были «из русских в числе депутатов во французское Национальное собрание с поздравлением французов с революционными их предприятиями»[416]. В марте 1792 г. обоих арестованных привезли в Петербург, где первоначально поместили в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. На допросах следователей интересовали их связи с европейским масонством, причем одновременно в Москве был арестован Новиков, а дело приобретало широкий размах борьбы с «заговором мартинистов». Интересно, что Невзоров, апеллируя к известному ему по европейским университетам принципу «академической свободы», говорил, что будет давать показания только в присутствии представителей Московского университета, и, действительно, его несколько раз возили на допрос во дворец престарелого куратора И. И. Шувалова. После допросов Невзорова и Колокольникова поместили в Обуховскую больницу, в специальное отделение для умалишенных, и Колокольников там умер. Невзоров же пробыл в больнице четыре года до воцарения Павла I, который, став императором, не только простил всех участников этого дела, но и лично несколько раз навещал Невзорова, которого затем отпустили на свободу и определили на службу в канцелярию Московского университета. При университете он служил еще двадцать лет, отличаясь своей убежденной приверженностью к масонским идеалам, ролью «светского проповедника». Отчасти эта роль отразилась на страницах издаваемого Невзоровым в течение ряда лет журнала «Друг юношества».

Судьба, постигшая Невзорова и Колокольникова в начале 1790-х гг., свидетельствовала об изменении взгляда из России на поездки в Европу в конце XVIII в., под прямым влиянием событий Французской революции. Русское дворянство начало остерегаться отправлять детей за границу, что четко наблюдается в собранных нами данных: с 1791 по 1800 г. мы находим в них всего трех представителей российских и трех малороссийских фамилий. Студенческий поток поддерживался еще за счет поездок русских немцев, но и он шел на спад (см. Введение, рис. 3). В то же время и у российских властей возникло желание сверху ограничить общение с Европой: в путешествующих там русских студентах усматривали «зараженных» революционной болезнью, распространение которой необходимо остановить с помощью «карантина», т. е. искусственного барьера, отделяющего Европу от России.

Такой барьер впервые появился с началом царствования Павла I. 9 апреля 1798 г. генерал-прокурор князь Алексей Куракин (как мы помним, сам бывший лейденский студент) объявил Сенату именной указ, запрещавший обучение российских подданных в любых образовательных заведениях за границей, «по причине возникших ныне в Иностранных Училищах зловредных правил к воспалению незрелых умов на необузданные и развратные умствования подстрекающих и вместо ожидаемой от воспитания посылаемых туда молодых людей пользы, пагубу им навлекающих». А в июне 1798 г. вышел новый указ, предписывавший еще находящимся за границей студентам возвратиться в Россию в двухмесячный срок, «в противном случае с имением их поступлено будет подобно с отбывшими тайно, то есть взято в казну»[417].

Особенно сильно эти указы ударили по лифляндскому дворянству, десятки представителей которого учились в то время в Иене и Гёттингене. Гёттингенские профессора даже выразили сожаление тогда, что немецкие университеты лишаются «столь многочисленного и уважаемого класса учащихся» [418]. Что же касается собственно русских студентов, то хотя в указанные годы их и было не много, но и ими этот отзыв домой воспринимался болезненно, что можно увидеть из истории уроженца Нежина Андрея Кондуры. Поступив на медицинский факультет университета Галле еще в 1789 г., он был уже готов к защите диссертации, но после получения указа должен был вернуться на родину[419].

Итак, в 1798 г., впервые более чем за сорок лет, поездки студентов из России в немецкие университеты полностью прекратились. Наблюдая революционные изменения в Европе, русское правительство в конце XVIII в. сделало радикальный переход от политики стимулирования европейского образования в России к мысли о его вреде и опасности. Колебания от представлений о необходимости западной науки для успешного поступательного развития России до боязни разрушительного влияния связанных с этой наукой идей на существующий строй будут свойственны образовательной политике в течение всей первой половины XIX в. и воплотятся, по крайней мере, еще два раза в запреты на обучение в немецких университетах в начале 1820-х и в конце 1840-х — начале 1850-х гг.

В заключение этой главы резюмируем ее главные выводы. Основным результатом «золотой поры» русского студенчества за границей в екатерининское время явилось, наконец, массовое приобщение нескольких сотен уроженцев России к европейскому университетскому образованию. Интенсивность поездок на учебу в немецкие университеты (до 25 человек за год) никогда, ни до, ни после этого периода, не была столь высокой, а максимальное количество русских студентов, одновременно учившихся в университетах Священной Римской империи, Лейдене и Страсбурге, оценивается нами порядка бо человек, что также представляет собой абсолютный максимум для всего периода, изучаемого в нашей книге. В число этих студентов входили представители различных социальных групп: от элиты дворянства до низших сословий, которые получили достаточно широкие возможности учиться в Европе за государственный счет. Начало царствования Екатерины П ознаменовалось рядом государственных инициатив, направленных на подготовку целых групп студентов в немецких университетах для различных областей государственной службы, своего рода «просветительских экспериментов». В последующие десятилетия инициатива проведения таких экспериментов перешла от императрицы и государственных органов к отдельным представителям высшей знати (что выразилось в создании в 1770—1780-е гг. студенческих «колоний русской аристократии» в Лейдене, Лейпциге, Страсбурге, основании первой частной стипендии князя Д. М. Голицына для обучающихся за границей и т. д.). Обучение сгудентов-дворян в университете в течение, по крайней мере, нескольких семестров позволяет отделить этот процесс от происходивших тогда же образовательных путешествий русских дворян по Европе, хотя сама университетская учеба могла иногда служить подготовительной ступенью перед таким путешествием. Важным новшеством в отношении русского дворянства второй половины XVIII в. к университетскому образованию было признание ценности в нем всего круга энциклопедических познаний (философских, естественнонаучных, исторических, филологических, правовых), ознакомление с которыми должно предшествовать формированию навыков светского поведения, которые ранее считались главными в воспитании дворянина. При этом, выбор того или иного университета диктовался степенью развития в нем идей Просвещения, и поэтому, что неудивительно, ориентировал русских студентов на посещение «модернизированных» немецких университетов, отличавшихся высоким уровнем преподавания и широкой научной инфраструктурой (библиотеками, кабинетами и т. д.). То же влекло в эти университеты и будущих русских ученых и врачей (отправляемых за границу от Медицинской коллегии, Петербургской академии наук и Московского университета). Наконец, на студенческие поездки из России в немецкие университеты оказывали влияние важнейшие внешние события европейской истории — для начала рассматриваемого периода это последствия Семилетней войны, для его окончания — события Французской революции. Именно последние определили резкий поворот как в правительственной политике, так и в обществе, выразившийся в почти полном прекращении учебы русских студентов за границей в 1790-е гг., которая возобновилась лишь в новую александровскую эпоху.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.