Борьба Польши с казаками

Борьба Польши с казаками

На сейме отложили на время избрание короля, а занялись вопросом об усмирении мятежа: паны видели, что восстание грозит гибелью их могуществу, и действовали на этот раз с небывалым до тех пор единодушием. Несколько недель польское правительство показывало вид, будто готово вести переговоры с казаками, а тем временем собрано было большое войско, сорок тысяч, преимущественно из шляхтичей: при сборе его был отдан приказ не доверяться хлопам, а полагаться лишь на людей благородных и чужеземцев. Так как гетманы были в плену, то избраны были три вождя из знатнейших фамилий: Остророг, человек ученый и большой знаток латыни, Конецпольский, восемнадцатилетний юноша, и князь Заславский, пан, до крайности изнеженный и преданный роскоши. Хмельницкий в насмешку говорил, что поляки выбрали себе предводителями «латыну, детыну да перыну». Сейм, конечно, видел и сам несостоятельность избранных вождей и назначил к ним совет из десяти лиц, – не подумали, как видно, о том, что на войне многоначалие гибельно, что тут нужен один решительный и облеченный сильной властью вождь. Вишневецкий, более других способный быть главнокомандующим в то опасное время, был при выборе обойден: его недолюбливали паны за высокомерие и слишком властный нрав.

С самого начала было видно, что никакого толку от собранного ополчения не будет. Это исключительно панское войско блистало, по сказанию современников, необычайной роскошью: паны-гусары щеголяли своими дорогими конями, бархатными кунтушами, подбитыми дорогими мехами, саблями и кинжалами в серебряных оправах; на шапках кисти сверкали драгоценными камнями, на шеях блистали золотые цепи, на ногах серебряные и позолоченные шпоры; чепраки были вышиты роскошными узорами, стремена серебряные… За панами шел в поход целый обоз с бесчисленными богатствами: тут были собольи шубы, роскошные одежды, серебряная посуда, меды, вина, варенья… При каждом пане была целая дворня – всевозможные слуги, лакеи, повара. Пиры с песнями и музыкой шли с утра до ночи. «При виде этого войска, – говорит польский историк, – можно было подумать, что оно собралось на свадьбу».

Пустое чванство и хвастливость этих нарядных воинов были непомерны.

– Не стоит и пуль тратить на такую сволочь, как казаки, – говорили они, – мы их плетьми разгоним!

А иные паны дошли, говорят, до того, что громогласно взывали:

– Господи Боже! Не помогай ни нам, ни казакам, а только смотри, как мы расправимся с этим презренным мужичьем!

Простые воины, жолнеры, подобно своим начальникам, тоже не прочь были повеселиться, задавали пирушки друг другу и скоро прогуляли все свое жалованье, выданное им вперед за три месяца, – тогда они стали обирать местное население, вооружая его этим против себя.

20 сентября Хмельницкий подошел к польскому стану. Небольшая речка Пилявка отделяла русских от врагов. Дело началось с незначительных схваток. Казаки сначала как будто уклонялись от решительной битвы. Верно, они что-нибудь замышляют, говорили с тревогой в польском стане. Поляков пугало уже то, что пленные русские под пыткой показали, что Богдан с часу на час поджидает крымского хана с громадной ордой.

Вечером 21 сентября до поляков донесся шум из казацкого стана: там трубили в трубы, били в литавры, палили из ружей и пушек, и вдруг воздух огласили громкие крики: «Алла! Алла!» Это очень встревожило поляков, и они провели ночь в томительной неизвестности. На рассвете схвачен был русский пленник. Под пыткой он сказал, будто к Хмельницкому накануне прибыло татар сорок тысяч, а скоро будет и сам хан. Это было сильно преувеличено, конечно, нарочно: на помощь казакам пришел татарский отряд всего в четыре тысячи. Поляки были напуганы. Боязнь усилилась, когда утром татары с диким криком напали на них и с помощью казаков уничтожили два польских отряда; вдобавок двое татар, только что захваченных поляками, сообщили, что хан уже близко, а с ним войска, что травы в поле. А тут еще значительный отряд казаков зашел полякам в тыл и стал их сильно беспокоить. Переполох охватил весь польский стан; начальники потеряли голову, не знали, что и делать, ссорились между собой, сваливали вину за неудачи друг на друга… В тот же день вечером на совете знатнейшие паны порешили, что оставаться дольше под Пилявою, где много болот и яров, не следует. Отправили вперед обоз; начальство на время решили сдать Вишневецкому, а сами отправились вслед за обозом… Ночью с 22-го на 23 сентября по войску разнеслась весть, что военачальники покинули стан. Вишневецкий вовсе не расположен был брать начальство над расстроенным войском. Все пришло в ужас и смятение. Куда девалась недавняя самоуверенность! Войско, побросав свой багаж и возы, в беспорядке кинулось бежать…

Казаки, увидев на рассвете, что польский стан пуст, сначала своим глазам не поверили. Хмельницкий со всеми силами кинулся вдогонку. Шляхтичи бежали в полнейшем беспорядке, бросали оружие. Никто понять не мог, почему все бегут. Каждый кричал: «Стойте! Стойте!» – а сам мчался, перегоняя других бегущих. Общий безотчетный страх гнал их сильнее врагов.

Казакам досталась небывалая еще добыча: несколько тысяч возов со всяким добром, восемьдесят пушек и всяких драгоценностей на десять миллионов польских злотых… Казаки накинулись на добычу, – это некоторых из бегущих поляков спасло от смерти; но многие паны сложили свои головы под казацкой саблей; и не одну панскую шею стянул татарский аркан! Казакам досталось столько разного добра, что дорогие вещи продавались за бесценок: за кварту [ок. 1 литра] водки казак давал шинкарю [кабатчику] бархатную шубу или серебряный кубок. Богдану надолго стало захваченной панской казны.

После Пилявского побоища он двинулся ко Львову, взял с него откуп и вступил в настоящую Польшу.

Теперь она, беззащитная, была у ног его: путь в столицу был открыт; всего оставалось уже два перехода до нее; в руках у Хмельницкого была судьба Речи Посполитой, и русский народ повсюду встречал его с восторгом, как освободителя. До сих пор его действия согласовывались с народной волей, и сила народа вознесла его на такую высоту, о какой он, конечно, и не мечтал при начале восстания. Теперь он мог доконать в Польше панство, мог навсегда вырвать из власти ее все русские области, но, как видно, или не понимал еще своей силы, или не сознавал, какую великую задачу он может решить. Показавший большие дарования вождя во время восстания, Хмельницкий оказался на этот раз недальновидным политиком: думал, что, не порывая связи с Польшей, русский народ может добыть свободу православию и избавиться от панского гнета. Идти в глубину Польши и поразить ее в самое сердце осторожному Хмельницкому казалось опасным даже для казачества: он боялся вмешательства соседних государств. Как бы то ни было, но на этот раз Польша спаслась от смертельного удара.

Общее мнение казаков на Раде, которую он собрал, было: идти на Варшаву и вконец разгромить Польшу.

– Пане Хмельницкий, веди на ляхив, кинчай ляхив! – кричали на Раде, и в этом крике сказывалась воля всего народа.

Но Богдан на этот раз разошелся с этой волей. Он стал лукавить, – заявил, что поведет казаков на Польшу; чтобы угодить им, разослал отряды их по Волыни и Полесью «очищать Русскую землю от ляхов» и осадил незначительную польскую крепость Замостье, под которой и простоял без всякой надобности целый месяц, тогда как легко мог бы, минуя ее, занять Варшаву.

Бунчук и булава гетмана, шестопер полковника

В это время здесь шли выборы нового короля, и Хмельницкий почему-то очень хлопотал, чтобы престол достался брату покойного короля – Яну Казимиру. Желание это, конечно, было исполнено. Новый король тотчас по своем избрании прислал Богдану письмо с приказом прекратить войну и ждать королевских уполномоченных для переговоров о мире. Хмельницкий, всегда выставлявший на вид, что он борется не с королем, а с панством, повиновался и в декабре вернулся в Киев.

В начале января 1649 г. он въезжал в город. Ему была устроена торжественная встреча. При громе пушек, при звоне колоколов и восторженных кликах бесчисленного народа въехал Богдан с казацкими старшинами в полуразрушенные Ярославовы Золотые ворота; пред храмом Святой Софии его приветствовал митрополит; бурсаки [учащиеся] академии и училищ пели ему хвалебные латинские и украинские вирши, величали его «новым Моисеем, избавившим Украину от польской неволи».

Казалось, это было лучшим временем в жизни Хмельницкого. Но с этих пор стали замечать какие-то странности в его нраве: он то постился и молился, то совещался с какими-то чаровницами, то предавался разгулу, то становился горд и суров, то снова делался простым, приветливым ко всем, настоящим казаком, чуждым всяких панских замашек, каким знали все казаки своего «батька Богдана», как его обыкновенно величали.

Слава о могуществе казаков разносилась повсюду, и в Переяславль к Хмельницкому стали являться посольства – из Молдавии и Валахии [будущая Румыния], из Турции, от Седмиградского [Трансильванского] князя, – все предлагали дружбу и союз против Польши. Прибыл и московский посланник, привез привет и обычные царские подарки: дорогие меха от Алексея Михайловича; он желал казакам успеха, но лишь в том случае, если они поднялись только за свою веру; разрыва с Польшей царь, очевидно, остерегался.

Наконец явились комиссары от нового короля. Во главе их был Адам Кисель, русский и православный пан, но вполне преданный полякам. Они привезли Хмельницкому от короля грамоту на гетманское достоинство, булаву, осыпанную драгоценными камнями, и красное знамя с белым орлом.

Когда Кисель стал торжественно вручать булаву Хмельницкому пред всей Радой на площади, то здесь ясно сказалась народная вражда к каким бы то ни было сделкам с Польшей.

– Зачем вы, ляхи, принесли нам эти «цяцьки» (игрушки)? – раздались в толпе недовольные голоса. – Хотите опять нас в неволю забрать!

Кисель даже не мог докончить на площади своей речи. Вражда казацкой громады к королевским послам сказывалась слишком явно.

Сам Хмельницкий, всегда сдержанный и осторожный, подвыпивши, говорил им такие речи:

– Скажу коротко: ничего не будет из вашей комиссии. Война должна начаться снова чрез три или четыре недели. Переверну я вас, всех ляхов, вверх ногами, потопчу вас, а потом отдам турецкому царю в неволю… Король должен быть королем, должен казнить и шляхту, и князей ваших. Совершит преступление князь – урежь ему шею; согрешит казак – сделай ему то же. Вот это будет правда!..

Кисель все свое красноречие пустил в дело, чтобы убедить Хмельницкого, обещал, что король увеличит число казаков до пятнадцати, даже до двадцати тысяч…

– Напрасно толковать, – отвечал Хмельницкий, – было бы раньше об этом говорить, а теперь уже не время… Я довершу то, что замыслил, – выбью у ляхов из неволи весь русский народ. Сперва я воевал за свою обиду, а теперь стану воевать за веру православную!.. Вся чернь по Люблин и Краков поможет мне… Двести, триста тысяч войска будет у меня под рукою! Орда уже стоит наготове!..

Выслушивая эти угрозы, паны-комиссары, как сами потом рассказывали, цепенели от ужаса. Но все-таки Хмельницкий, по неотступной просьбе их, написал условия мира. Они были таковы: по всей Руси уничтожить и самую память об унии; Киевскому митрополиту дать первое место в сенате после польского примаса; все должности на Руси предоставить православным; казацкий гетман должен зависеть только от одного короля; не дозволять евреям жить на Украине и не давать начальства над польскими войсками Иеремии Вишневецкому.

Королевские послы своею властью не могли подписать этих условий и, набравшись много страху, видя кругом себя злобу и вражду, уехали. Как ни скромны были требования Хмельницкого, но и они вызвали негодование в польском сенате: ослепленные нетерпимостью католики не хотели допустить и мысли об уничтожении унии. Польша стала готовиться к войне.

Готовилась и Украина. Пустели хутора, села, города. Снова поднимался народ, поднимался уже смело, решительно, с полной верой в успех: покидал крестьянин свой плуг, торговец – свою лавку, ремесленники – свои дела, мещане, горожане, должностные лица – все принимались за оружие. Презрение, насмешки и брань ждали тех, кто мог и не захотел бы идти на войну; только калеки, немощные старики, женщины и дети оставались дома. Хмельницкий распределял людей по полкам; всех их было 24: двенадцать на правой стороне Днепра и столько же на левой. Каждый полк получал в свое владение целую область, где казаки и располагались по городам и местечкам.

Главная власть над всем краем была в руках гетмана, при нем была генеральная (общая) войсковая старшина: обозный (начальник артиллерии и заведующий лагерем), есаул, писарь, судьи, хорунжий (главный знаменщик). Высшее место управления называлось войсковой канцелярией: здесь вместе с гетманом заседала вся генеральная старшина. В каждом полку была своя канцелярия и полковая старшина с теми же названиями, как и общая. Полки делились на сотни, в которых было управление, совершенно схожее с полковым. Сотни, заключавшие в себе нередко по нескольку сот человек, в свою очередь делились на курени. Таким образом, Хмельницкий распространил старое казацкое управление на весь край, подвластный ему.

В начале лета начались военные действия. Крымский хан привел многочисленное полчище на помощь Хмельницкому; по призыву его явились и донцы; все рассчитывали на окончательный разгром Польши и на хорошую поживу…

В Польше тоже усиленно готовились к борьбе, объявлено было посполитое рушенье [всеобщее ополчение], и военные силы всей страны собирались около короля. Одна армия уже стояла под Збаражем, чтобы помешать вторжению в Польшу.

30 июня [1649 г.] Хмельницкий осадил это войско. Поляки едва успели кое-как окопаться под городом и отбить первые нападения казаков и татар, которые после этого обложили со всех сторон польский стан, порешили истомить врагов беспрерывной пальбой и голодом. Вокруг польского стана был насыпан вал выше его, и с высоты стали бить поляков из пушек и ружей; поляки соорудили более тесные окопы повыше прежних и мужественно отбивались; но у Хмельницкого было гораздо более рабочей силы под руками, и скоро казаки насыпали такой высокий вал подле польского, что нетрудно было с него застрелить и собаку, по словам очевидца. Ни днем, ни ночью не было покою осажденным, – пули летели как град. Поляки принялись окапываться внутри своего укрепления: каждый из них, как они сами потом рассказывали, выкапывал себе нору и сидел в ней как крот… Попробовал Хмельницкий посредством мин добраться до поляков, но последние вовремя заметили это и отбили врагов. 26 июля казаки со всех сторон насыпали такой высокий вал вокруг польского стана, что никто из осажденных не смел и головы высунуть из своего окопа – тотчас убивали его наповал. Поляки начинали уже чувствовать недостаток пороха… Запасного оружия не было. Летний зной, теснота, гниение трупов людей и лошадей, которых не успевали вовремя закапывать, душили поляков; скоро не хватило и съестных припасов. Даже и паны питались кониной; но и ее не стало; пришлось есть кошек, собак, мышей, иные не брезговали и падалью, а не то ремни и кожу с обуви разваривали и ели.

А тут еще казаки издевались над несчастными.

– Скоро ли вы, Панове, – говорили они, смеясь, – чинш (оброк) будете собирать на Украине? Вот уже год прошел, как мы вам еще ничего не платили… А может, какую-нибудь панщину [барщину] придумаете? Вот от скота вы до сих пор ничего не брали…

Положение осажденных становилось уже невыносимым… Жолнеры роптали, приписывали свои беды гневу Божию за то, что в их войске были протестанты; более суеверные вспоминали, что был уже им недобрый знак: еще в начале войны молния ударила в древко знамени. Стали уже поговаривать о том, что лучше разбежаться; но всех еще сдерживал и воодушевлял мужественный Вишневецкий, – пробовал он даже войти в тайные сношения с ханом и склонить его на свою сторону, однако попытка эта ни к чему не привела. Не удались разные хитрости и Хмельницкому. Вишневецкий не менее его был искусен на разные военные проделки – несколько раз он обманывал падающих духом, убеждая их, что близка помощь, и те с удвоенными силами отбивали врагов.

Хан уже терял терпение и требовал, чтобы Хмельницкий скорее кончал дело.

– Гей, казаки-молодцы! – кричал Богдан, объезжая свое войско. – Вот что мне сказал его милость хан: если не дадим ему поляков, то сами пойдем в неволю в Крым.

Решено было взять польский стан во что бы ни стало приступом… При громе нескольких десятков пушек с гиком ринулись казаки на приступ с разных сторон. Катили и гуляй-городки (деревянные башни) к польским окопам. Поляки с трудом могли видеть в облаках дыма, – едва успевали они заряжать ружья, чтобы отбивать казаков, которые в иных местах прорывались чрез окопы и резали осажденных… Страх и отчаяние начинали уже овладевать войском. Польский стан был бы в руках казаков, если бы не Вишневецкий.

– Если кто только двинется назад, – кричал он с саблею в руке оробевшим, – тот или сам погибнет, или меня на месте положит… Не дадим сволочи потешаться над нами. Вперед!

Смелый вождь даже и робких увлекал за собою… Он кинулся из окопов, ворвался в толпу казаков, положил нескольких на месте, затем бросился на гуляй-городок, разогнал хлопов, подвигавших его, и зажег его…

Благодаря необычайным усилиям Вишневецкого польский стан был спасен и на этот раз; но казаки еще более увеличили свои окопы; польский стан до того был зарыт, что не осталось и узкого прохода для вылазки. «Неприятель, – говорит очевидец, – всех нас мог посчитать и перебить, как кур…» Поляки могли продержаться только несколько дней. Объявлено было, что большая награда будет дана тому, кто доставит королю известие о необходимости самой скорой помощи. Вызвался один шляхтич из приближенных Вишневецкого. С величайшими предосторожностями этот шляхтич прополз, как змея, среди спящих казаков, скрываясь в болотистых местах, в бурьяне, а когда миновал неприятельский стан, он пошел, сначала выдавая себя за русского мужика, затем прискакал на почтовых в стан короля…

Король в это время собирал войска. Медленно снаряжались отряды посполитого ополчения. Узнав о беде, какая грозит осажденным, король поспешил с двадцатью тысячами войска на выручку. Хмельницкий хорошо знал и о численности королевского отряда, и о всех движениях его: поселяне извещали казаков обо всем. Король прибыл к местечку Зборову близ Збаража. Здесь приходилось полякам переправляться чрез речку. Хмельницкий оставил пехоту продолжать осаду, а сам с конницей и татарами поспешил к Зборову. С одной стороны этого местечка был густой дубовый лес. Хмельницкий скрыл за этим лесом своих казаков и татар, так что никто из поляков не подозревал опасности. Чрез город протекал рукав реки Стрицы; поляки находились на правой стороне ее и готовились переходить на левую. Хмельницкий воодушевил своих словом.

– Молодцы! – говорил он. – Отцы, братья и дети ваши простирают к вам руки, молят о мщении за кровь их, безнаказанно пролитую. Церковь наша, поруганная и попранная поляками, взывает к вам, сынам своим, постоять за нее! Но не дерзайте поднять убийственной руки на его милость короля, помазанника Божия! Мы воюем против панов, наших мучителей, которые подвигли его на нас!

Утром рано 5 августа поляки начали переправу чрез речку. День был пасмурный и дождливый. В полдень, когда значительная часть войска переправилась, поляки спокойно расположились обедать… Вдруг из сторожевого отряда прибегают посланные, извещают, что из лесу напали на них татары, что нужна помощь… Сначала этой вести даже и не поверили, а когда увидели своих бегущих воинов, было уже поздно…Татары и казаки с оглушительным криком ударили на ошеломленных поляков, не знавших, что делать… Люди, перевозившие воза чрез реку, в страхе оставили их на мосту, загородили его так, что ни с той стороны нельзя было помочь пострадавшим, ни им спастись и соединиться со своими. Притом шел дождь, и туман был такой, что поляки, по словам современника, прежде могли чувствовать удары, чем видеть врага, наносившего их… Спасения не было, казаки и татары окружили всех и истребили вконец… На полмили кругом все поле покрылось шляхетскими телами; кровь струилась ручьями; до пяти тысяч дворян легло во время этого побоища, не считая слуг.

Уничтоживши одну часть польского войска, казаки и татары кинулись на остальных, которые поспешно перешли чрез реку и разрушили мосты. Король наскоро приготовил свое войско к бою… Густой толпою показались татары; затем из лесу и с возвышенностей появились казаки. Несколько раз с громкими криками: «Алла! Алла!» – налетали татары на поляков; три раза уже подавалось польское войско; едва-едва удалось военачальникам привесть его в порядок, удержать от бегства… Татары наконец врезались в средину войска, поляки уже обратились в бегство… Король во весь опор поскакал к бегущим.

– Господа! Не покидайте меня, не губите отечества! – кричал он, заслоняя им путь.

Король сам хватал за узды лошадей, поворачивал их на неприятеля, поднимал кинутые знамена, напоминал всем об их долге, умолял, наконец, грозил заколоть первого, кто опозорит себя робостью…

– Тот умрет, как изменник, кто струсит! – кричал он. – Велю палачу казнить негодяев!

Постыдились некоторые слов короля, – смелые схватились с врагом, но были снова смяты. Тогда король двинул в дело немецкую пехоту и конницу (рейтаров).

Только в сумерках прекратился бой. Расстроенные, изнуренные, упавшие духом поляки столпились в своем обозе, а кругом со всех сторон обступила их вражья сила непроницаемым кольцом. Спасения не было… Здесь должна была решиться судьба украинского восстания. Настала ночь. Непроглядная тьма легла на поле; только кругом светились зловещие огни казацкого и татарского стана. Отчаяние овладело поляками; наиболее мужественные и те упали духом.

– Мы погибли! Спасения нет! – говорили чуть не все.

Король, стараясь скрыть гнетущее его чувство и казаться бодрым, совещался с военачальниками; все были верхом на конях.

Некоторые выразили мнение, что гибели не миновать, но надо придумать способ, чтобы короля тайно вывести из обоза; король с негодованием отверг это предложение. Иные, более решительные, предлагали силою пробиться сквозь неприятельские ряды, а более благоразумные советовали королю снестись с ханом, попытаться как-нибудь склонить его в свою пользу. Этому совету король и последовал. Хану было отправлено письмо, очень дружелюбное… Вместе с тем приказано было укрепить стан, окопаться и приготовиться к отпору; но по войску разнеслась весть, будто король в ту же ночь покинет стан.

– Нас оставляют здесь на убой! – зашумела толпа.

Жолнеры перестали работать на окопах. Смятение началось общее. Все только и помышляли о бегстве.

Сильно утомленный король едва сомкнул глаза, как был разбужен своим духовником, который сказал ему об общем волнении.

– Коня! – крикнул он. – Я поеду по рядам и покажу всем, что король с ними!

Он поехал по стану с обнаженной головой; пред ним несли зажженные факелы, чтобы все ясно видели его лицо.

– Вот я! Вот я! Я – ваш король! – повторял он, проезжая мимо воинов. – Не бегите от меня, дети мои! Не покидайте, благородные шляхтичи, государя своего!.. Бог милосерд! Завтра с его помощью я надеюсь победить врага. Я не оставлю вас и, если такова воля Божия, сложу мою голову вместе с вами!

При этом у короля, говорившего взволнованным голосом, лились слезы по щекам. Это на многих подействовало; они приободрились и кричали: «Не уйдем, король с нами; он не покинет нас!»

С рассветом поляки уже были готовы к битве. Они замкнулись в неоконченных окопах; там, где недоставало насыпей, поставлены были телеги. Скоро начался бой.

Татары бросились в тыл полякам. Хмельницкий направил один сильнейший отряд казаков на польский стан, а другому велел сделать приступ на город (мещане города помогали казакам). Загорелась жестокая битва. Казаки неудержимо рвались в польский стан, наконец ворвались.

– Ради бога, спасайте меня и отечество! – кричал король.

Около него стеснились более мужественные, хотели его избавить хоть от неволи; но казаки, наполнившие польский стан, рассеяли эту оборону и дорвались до короля…

Вдруг раздался крик: «Згода!» (мир). То Хмельницкий велел остановить бой.

С трудом унялись расходившиеся казаки…

Что побудило Богдана остановить бой, когда король был уже почти в его руках, – трудно решить. По одним известиям, он не хотел государя-христианина отдавать в плен крымцам; по другим – прекращение битвы было делом хана. Можно думать, что союз с ханом уже сильно тяготил в это время Хмельницкого, связывал ему руки: можно было опасаться, что татары при выгодных условиях легко могут перейти на сторону поляков; Богдан уже не ладил с ханом.

Хан и Хмельницкий прислали королю миролюбивые письма. Богдан старался уверить, что он не мятежник, что он и все казацкое войско желают, чтобы король был могущественнее своего покойного брата.

Король заключил договор с ханом, обязался ежегодно давать ему дань, или, как называли ее поляки, «подарок» в девяносто тысяч злотых, кроме того, единовременно выдать двести тысяч.

После того состоялся договор с казаками. Численность казацкого войска полагалась в сорок тысяч; в казацких владениях (нынешние [на конец XIX в.] Киевская, Полтавская, Черниговская губернии и часть Подольской) воспрещалось проживать евреям; не дозволялось здесь стоять и коронным войскам; все должности предоставлены в Украине только православным; Киевскому митрополиту давалось право заседать в сенате; об унии определено сделать постановление на сейм; наконец, всем повстанцам обещано полное прощение (амнистия) за все прошлое.

Такова сущность Зборовского договора. Выгоды, приобретенные Украиной сравнительно с военными успехами казаков, были очень умеренны. Хмельницкий, очевидно не доверяя своим союзникам-крымцам, не хотел совсем оторвать свою землю от Польши. Он всячески старался выказать себя преданным слугою короля; по заключении договора пожелал свидеться с государем, «упасть к ногам его». Проведав о намерении Богдана ехать в королевский стан, казаки закричали, что они не пустят своего «батька» без заложников, – пришлось одному из знатных панов остаться на время у них, Хмельницкий в сопровождении сотни знатнейших казаков прибыл в польский лагерь. Паны убеждены были, что Богдан явится пред лицом государя, с унижением, трусливым видом, как провинившийся хлоп, но ошиблись: он вошел бодро, выказывая должное уважение к особе государя, но сохраняя вполне и чувство собственного достоинства. Преклонив одно колено, он стал говорить почтительно, но смело, указал вкратце на беды, какие пришлось вынести русскому люду, и прибавил:

– Прости смелости моей речи, государь милостивый, мы не обманываем благосклонного слуха твоего… Терпение наше истощилось: мы вынуждены были заключить союз с чужеземцами против шляхетства… Можно ли осуждать нас за то, что мы защищали свою жизнь и имущество?.. Скот, если его мучать, и тот бодается! У меня и в помыслах никогда не было поднимать оружие против вашего величества, государя нашего милосердного и не повинного в страданиях наших. Мы восстали только против тех, которые презирали казаков, как пресмыкающихся, угнетали нас, как самых последних рабов.

Король молча, но ласково протянул руку; Хмельницкий почтительно поцеловал ее. Подканцлер от лица короля сказал несколько примирительных слов и выразил надежду, что Богдан загладит свой проступок «верностью и трудами на пользу отечества».

На другой день враждебные войска разошлись. Наконец, после семинедельной осады вышли из своих нор на свет божий поляки, бившиеся под Збаражем: из десяти тысяч их осталось около трех тысяч; от голода и изнурения они едва держались на ногах… Зборовский мир спас их от смерти. В это же время прекращено было восстание, поднявшееся в Белоруссии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.