ПОСЁЛКИ НА ОЗЁРАХ

ПОСЁЛКИ НА ОЗЁРАХ

Около середины 5-го тысячелетия до н.э. или немного раньше на огромных пространствах лесной и лесостепной зон Европы совершился переход от одной исторической эпохи к другой — от мезолита к неолиту. Нелепо было бы утверждать, что одним прекрасным утром все вдруг проснулись в новом времени: с новым хозяйством, утварью и сознанием. Процесс перехода занял десятки и сотни лет. Не все стороны жизни изменялись одновременно. Но из нашего с вами времени события, происходившие около семи тысяч лет назад, воспринимаются, как мгновенный скачок, как резкая смена материальной культуры и археологических культур.

Время спрессовало и культурные слои стоянок, и события, стёрло имена людей и их останки, изменило лицо земли. И мы рассуждаем по простейшей схеме: то — ещё мезолит, а это — уже неолит. Чем же помечена грань, за которой неуловимый скачок уже совершился?

Несколько десятилетий назад великий археолог Гордон Чайлд ввёл в науку понятие “неолитическая революция”. Суть революционных изменений первобытности прежде всего в переходе к производящему хозяйству — земледелию и скотоводству. Но развитие общества шло неравномерно на разных территориях. Первичные центры окультуривания злаков и одомашнивания животных сильно удалены от европейской тайги. Поэтому неолит предстаёт в двух основных вариантах: южный — земледельческий, лесной — рыболовческо-охотничий. Первый из них я описывать не буду: не наши широты, другой ландшафт и климат, другие культуры. Обратимся ко второму варианту.

Предшествующая эпоха, то есть мезолит, представлена таким же комплексным хозяйством охотников, рыболовов и собирателей. Так в чём разница? Может быть, выделение лесного неолита как эпохи вообще надумано?..

Цепочка причинно-следственных связей, имевшая результатом сложение лесного неолита, довольно проста. Климат заметно изменился, что прежде всего выразилось в повышении среднегодовых температур. Компоненты тайги стали замещаться широколиственными породами: дубом, липой, вязом, лещиной. Обитателями этих лесов, имевшими для людей промысловое значение, были медведь, бобр, мелкие пушные звери, лось, кабан, благородный олень, косуля и др. Существенным подспорьем явилась охота на боровую и водоплавающую дичь. Самостоятельной и ведущей отраслью стало рыболовство, давшее лесным племенам величайшее завоевание — оседлость. Она обеспечивалась регулярным продуктом — рыбой. Относительно спокойное существование в изобилующих добычей местах привело к значительному росту населения.

Поселения перемещаются на озёра и там приобретают совсем иной облик. Основная стоянка располагается при выходе реки или протока из озера; ещё одно поселение, весьма нерядовое, но уступающее первому по величине, — при впадении этой реки. На берегах самого озера может быть неопределённое число поселений. Это зависит от очертаний береговой пинии, от высоты террас и коренного берега, от грунта, а также от того, сколько в озере рыбы и каких пород. Естественно, надо учитывать и размеры озера. Ясно, что на Селигере стоянок много больше, чем на соседних Сабро и Глубоком.

Когда-то в ходу среди учёных была теория насчёт “пережиточности” лесного неолита: на юге, мол, собратья неудержимо движутся в светлое будущее, в бронзовый век, а тут всё ещё олешков бьют да рыбку удят.

Но справедливо ли называть “пережиточным” хозяйство, обеспечившее такой демографический взрыв, такой расцвет каменной и костяной индустрии, реалистического искусства позволившее наконец-то освоить всю “глубинку”, обеспечить сплошное заселение территории?! Устойчивой была общественная система. Период относительно спокойного развития длился многие сотни лет. Просто это свой, иной путь, вполне соответствующий природной обстановке края лесов, рек и озёр.

Неолит называют веком керамики и шлифованного камня. Это справедливо, но, конечно, не исчерпывает сути эпохи. Обнаружение в культурном слое стоянки каменного века обломков глиняной посуды служит для археолога хронологическим и историческим критерием: есть керамика — неолит, нет керамики — мезолит. Критерий не единственный, но основополагающий. Действительно, для изобретения глиняной посуды нужен оседлый образ жизни. Но мы помним, что любое новое явление зарождается внутри старого, вырастая из него и, в то же время, отрицая его. Тенденция к оседлости явственно заметна уже в позднем мезолите, а кое-где и раньше. Конкретный механизм перехода к неолиту ещё не выяснен, процесс этот не был однообразным на широчайших пространствах Евразии. Но изменения в цепочке “экология — хозяйство — образ жизни — демография — техника” позволяют нам отделить причину от следствия, первичное от вторичного.

Тверской край уникален в географическом отношении. Это перекрёсток Восточной Европы. Отсюда, с Валдайской возвышенности, расходятся, питая множество земель, три великие реки: Волга — в Каспий, Днепр — в Чёрное море, Западная Двина (Даугава) — в Балтику. Отсюда же идёт к Финскому заливу Балтики и ещё одна огромная озёрно-речная система: Цна — оз. Мстино — Мста — оз. Ильмень — Волхов — оз. Ладожское — Нева. А навстречу, к истокам, в верховья, год за годом и век за веком тоже пробирались издалека люди,

...Чтоб встретиться со вздохом на устах

На хрупких переправах и мостах,

На узких перекрёстках мирозданья.

Когда я слышу или вспоминаю эти строки “Баллады о любви Владимира Высоцкого, мне всегда представляется именно этот "перекрёсток мирозданья". Другого такого, на котором бы так сталкивались, перемешивались, выкристаллизовывались, обогащались, завершались судьбы народов, в лесной зоне нашей планеты нет.

С запада шли обитатели студёной Балтики, германских и польских равнин, болотистых низменностей Полесья; вверх по Днепру — причерноморские и прикаспийские южные культуры; со Средней Волги и из Прикамья проникали волны населения великого азиатского мира. Начиная именно с неолита, бурлящий котёл стал жить такой сложной этнической жизнью, что археологи и историки часто приходят к прямо противоположным заключениям относительно направлений заселения, происхождения народов и их исторических судеб. Это нормальное состояние науки, если только не перехватывать через край в гипотезах и в манере вести дискуссии.

Но порой археологи озабочены не охраной древностей, не выяснением научной истины, а тем, как бы кто-нибудь со стороны не проник в их вотчину, не стал бы копаться в их коллекциях и не высказал бы по этому поводу своё собственное мнение. Так и живём, как в коммунальной квартире: какое-то бормотанье в соседних комнатах слышно, но своё добро всё по сундукам упрятано. И не поймём никак, что запираем науку на амбарные замки, тратя годы на пустое размахивание картонными мечами, вместо того, чтобы сообща вести поиск и восстанавливать древнюю историю.

Наверное, и тверитяне грешат этим, но есть более разительные примеры. Мне (и не только мне) с давних лет не удаётся выяснить, что же открыто в верховьях Волги и на Селигере ленинградской экспедицией, которой с начала 1950-х годов руководила Нина Николаевна Гурина. Ничего связного, тем более обобщающего, до сих пор не опубликовано. Просьбы посмотреть коллекции под любыми предлогами отклоняются: то сотрудника нет на месте, то полы в хранилище прохудились, то коллекции находятся в обработке, то ящики с находками чем-то заставлены... Лишь бы не допустить к материалам. Так мы до сих пор и не знаем, не видим, чем десятилетиями занимается академическая экспедиция. Ежегодные отчёты малоинформативны, и это делается преднамеренно. В немногих имеющихся научных публикациях появляются броские выводы, проверить которые невозможно, поскольку коллекции под замком. Раскапываются стоянки, сохранности которых ничто не угрожает: для души, так сказать. А рядом хозяйственники и частные лица гробят не менее ценные для науки древности, и это известно уважаемым академическим учёным. В результате все лишены возможности по-настоящему осмыслить первобытную историю самого заселённого в неолите региона Верхневолжья — Селигерского озёрного края и Верхневолжских озёр.

Правда, в Тверской области сотни рек и озёр, и больше, слава Богу, мы нигде с таким средневековым мышлением не сталкиваемся, но и с этим местничеством тоже пора кончать.

В процессе разведок по программе составления Свода памятников археологии нами обследовано около 2500 неолитических поселений. Это несметные сокровища, уникальный фонд источников. Несколько сотен объектов вошли в науку ещё до начала 1970-х годов, до наших работ, и среди них — выдающиеся поселения, материалы которых давно известны европейским археологам.

Началось всё, как я уже говорил, с поездки Ивана Семёновича Полякова более ста лет назад на верховья Волги и на Селигер. До конца прошлого века целенаправленных работ провели немного: князь Павел Арсеньевич Путятин раскопал в своём имении на Бологовском озере стоянку неолита, а Николай Константинович Рерих обследовал берега озера Пирос, и не без успеха. Практически ежегодно среди приобретений Тверского музея оказывались отдельные кремнёвые изделия, чаще всего наконечники стрел, находимые на берегах местными жителями. К сожалению, во время Великой Отечественной войны эти коллекции были утрачены. В подъёмном материале обследованных Рерихом стоянок имелись не только кремнёвые орудия, но и янтарные украшения, которые художник и археолог возил в Европу, в частности, в Милан, сравнивая их с европейскими находками неолита. Результаты его разведок вошли в статью “Каменный век на озере Пирос”. Вообще тема “Рерих-археолог” ждёт своих исследователей. Ведь он внёс вклад в развитие и первобытной, и финно-угорской, и славяно-русской археологии. Николай Константинович предпочитал рисунок фотографии, и в его археологических отчётах, хранящихся в научном архиве в Санкт-Петербурге, имеются неизвестные любителям изобразительного искусства пейзажные зарисовки.

Огромные коллекции были собраны в начале века железнодорожными инженерами Романченко и Кандыбой на Волге в окрестностях Ржева. Эти материалы хранятся в Эрмитаже.

В 1926 году открыта знаменитая Языковская стоянка. Обстоятельства открытия необычны. При проведении осушительных работ на Савцынском торфянике под Кашином на заболоченных участках озера Скорбёж, близ истока из него реки Яхромы, на глубине около двух метров под слоем торфа нашли многочисленные кости, обломки глиняных горшков, кремнёвые и костяные изделия. В количествах совершенно невероятных.

Могу представить потрясение рабочих. Прокладку дренажной канавы приостановили и связались с губернским центром. Из Твери приехал директор музея И. А. Виноградов и решил, что его квалификации здесь недостаточно. Тогда сделали запрос в Москву, откуда и прибыл Борис Сергеевич Жуков, член-корреспондент АН СССР, талантливейший молодой антрополог и археолог. Три сезона его раскопок дали богатый материал, опубликованный, к сожалению, лишь в кратком виде. Борис Сергеевич репрессирован в начале 1930-х годов и погиб в лагере. Раскопки оказались свёрнутыми на десятилетия. Но даже предварительные заметки о работах в Языкове привлекли внимание учёных разных стран. В одной из главных книг Гордона Чайлда “У истоков европейской цивилизации” есть ссылки на эти раскопки и на языковские коллекции.

Самые масштабные разведки в довоенное время проведены в зонах затопления строившихся Иваньковского, Рыбинского и Угличского водохранилищ и канала Москва — Волга. Работали несколько отрядов археологов. В числе сотрудников были известные учёные Михаил Вацлавович Воеводский, Отто Николаевич Бадер, Пётр Николаевич Третьяков, Лия Яковлевна Крижевская.

Обследовались не только берега Волги, но и притоки. Например, Бадер нашёл и частично раскопал неолитические стоянки на Петровских озёрах, к востоку от Твери, в бассейне реки Сози. Расположены они на островах, окружены водами озера Великого и почти непроходимыми Оршинскими болотами, О.Н. Бадер приводит в своей публикации слова учёного П.А. Бельского, побывавшего на Петровских озёрах в начале века: “Чем ближе к берегу, тем более зыбкой, ненадёжной становится почва; иногда, выходя из лодки на такой берег, вместе с ним погружаешься в воду на полметра и более”. Невесёлая реклама для разведок!

В послевоенное время, вплоть до начала 1970-х годов, исследования неолита вели, в основном, две экспедиции, обе Верхневолжские: ленинградская (Н.Н. Турина) и московская (Д.А. Крайнов). Едва приступив к работам и проведя разведки на озёрах Охват и Пено, Н. Н. Турина тут же “открыла" новую археологическую культуру, названную ею валдайской. Вообще замечено, что почти каждый археолог до тех пор страдает комплексом неполноценности, пока не откроет новую культуру. Коллеги ему не препятствуют, поскольку сами в таком же положении: либо только что “открыли”, либо вот-вот должны... А поскольку археологов в стране несколько сотен, то и культур примерно столько же. Да и предшественники времени не теряли, хотя были скромней нынешних.

По той же накатанной дорожке шло и открытие валдайской культуры. Территория культуры должна быть в идеале значительной, поэтому Н.Н. Турина провела в 1960 году разведку по Волге. Ни много ни мало, от Калинина до Селижарова по обоим берегам (до тысячи километров!), добавив эти земли к своему детищу. О методике этой разведки можно только догадываться, ведь впоследствии здесь было найдено почти в восемь раз больше памятников, чем при “сплошном” обследовании Н.Н. Туриной.

Вообще же учёные традиционно относили Верхневолжье к территории распространения льяловской неолитической культуры, названной так по раскопанной Б.С. Жуковым стоянке у деревни Льялово в Подмосковье. Льяловская культура, наряду с балахнинской, рязанской и белёвской, входила в большую общность, для которой характерна керамика с ямочно-гребенчатым орнаментом. Культуру эту археологи “укладывали”, в основном, в пределы 3-го–начала 2-го тыс. до н. э., вяло споря относительно нижней и верхней её дат. При этом все они дружно обращали внимание на огромный хронологический разрыв между концом мезолита (начало 5 тыс. до н.э.) и льяловскими памятниками. Разрыв заметно превышал тысячу лет.

В благоприятнейших природно-климатических условиях население не могло покинуть такой обширный регион. Это исключалось. Значит, причина в субъективном факторе: в самих археологах. Вновь разгадка была где-то рядом, а может быть, и проходила через чьи-то руки неузнанной, ожидая своего настоящего автора — более внимательного, более удачливого. Полевые исследования в Ивановской, Ярославской и Калининской областях приобрели систематический характер, что заметно усиливало вероятность открытия. А пока...

На работу в Калининский областной краеведческий музей пришёл после окончания кафедры археологии Ленинградского университета молодой и обаятельный археолог Юрий Николаевич Урбан. Студенты-историки потянулись в экспедиции.

Первой пробой сил для Юрия Николаевича в нашей области стала открытая им стоянка Иловец 1 на одноимённом озере в Лесном районе. Раскопки велись два сезона, в 1968–1969 годах. Я работал там во второй год и кульминации не застал, но изустно мне всё изложили в подробностях, да и коллекции изучил основательно.

Поселение в первобытности было стационарным, на нём жили столетиями. Место выбрано чрезвычайно удобное — при истоке реки из озера. Оно привлекало людей и в более поздние времена: мы раскапывали здесь и мощное раннесредневековое городище, в основе которого находилось дославянское, финское, поселение раннего железного века. Иначе говоря, выстраивается хронологическая шкала от 3-го тысячелетия до н. э. до XIII века н. э.

Сама стоянка дала материал очень богатый, нужный науке. Восточнее Селигера в нашей области из поселений каменного века к этому времени раскопана была лишь Бологовская стоянка. Помимо коллекции керамики и кремневых орудий на Иловце 1 найден ещё один комплекс, достаточно уникальный. Речь идёт об остатках могильника.

Поселение и могильник располагались на низком песчаном мысу, подтапливаемом в половодья. Сохранность органики — нулевая. Но в озёрном песке при зачистках поверхности раскопа проявились очертания нескольких овальных ям, по размерам напоминающих могильные. Они оказались углублены в материк и отличались от него более тёмной окраской, приобретённой от разложившейся органики. Костяки не сохранились, но в заполнении ям нашли янтарные украшения: кольцо, трапециевидные и овальные подвески с отверстиями, линзовидные в сечении круглые пуговицы с V-образным сверлением. Лежали они там, где им и положено быть: у головы, на груди, на поясе... Но от их владельцев во всех 11 захоронениях не сохранилось ничего. Странное, даже жутковатое впечатление производили эти красивые, со вкусом сделанные вещи, навевая мысли о бренности существования.

Откуда же янтарь здесь, в бассейне Мологи, да ещё в каменном веке? Для Юрия Николаевича это не было загадкой. И мы вскоре узнали (и от него, и из научной литературы), что в Восточной Латвии, на северо-востоке Литвы и в некоторых других районах Прибалтики существовали в неолите и в бронзовом веке большие мастерские по производству янтарных украшений — и для себя, и на экспорт. Спрос на янтарь был постоянным и значительным. Эти кусочки смолы символизировали огонь, тепло, жизнь, им придавалось культовое значение, они связывались с солярной, то есть солнечной, символикой.

Мастерские в Лубанской низменности, близ современного города Резекне, получали сырьё с побережья Балтики, а готовые украшения расходились оттуда далеко по просторам восточноевропейских лесов. Находят их и в культурном слое поселений, но чаще в составе погребального инвентаря в могилах. В июле 1969 года время имело для нас два прямо противоположных вектора. Американцы полетели на Луну, и мы вечерами в маленькой сельской школе ловили по приёмнику известия из космоса, а наутро сами совершали путешествие на четыре с лишним тысячи лет назад, в каменный век. В одной из наших песен, написанных в экспедиции, есть рефрен, точно отражающий эту картину, это состояние:

Машина времени у нас — лопата, с ней легко.

Мы каждый день и каждый час уходим в глубь веков.

Целый год мы жили ожиданием следующего лета и новой экспедиции. И не просто ожидали её, а помогали Юрию Николаевичу в обработке коллекций.

В марте 1970 года Калининский пединститут принимал II-ю региональную студенческую археологическую конференцию вузов Северо-Запада СССР. Теперь многие из её участников, тогдашние студенты — известные археологи, доктора и кандидаты наук: Игорь Дубов, Костя Плоткин, Женя Носов, Вася Булкин, Женя Рябинин, Слава Копытин, Альгис Гирининкас... Их давно называют по имени-отчеству, их научные труды известны в европейской науке.

А начиналось всё с первых студенческих докладов для сверстников, с публикации тезисов сообщений объёмом в одну-две странички (Ура! Первая печатная работа!), с острых дискуссий на секциях. Тон задавали Вася Булкин и Женя Рябинин, признанные ныне специалисты по средневековой археологии и истории. И в этих дискуссиях надо было устоять и отстоять истину. Успех здесь сопутствовал и калининским студентам-археологам: Ларисе Царьковой, Тане Разиной, Вадиму Смирнову. Помню, как возникало и укреплялось чувство братства, ощущение необходимости твоей работы, причастности к открытию, к большой науке, к настоящему делу. Потом были конференции в Риге, Вильнюсе, Могилёве, Новгороде, Петрозаводске, а после большого перерыва вновь в Калинине. Жаль, что прерываются такие традиции и сужается общение.

А тем летом мы, предводительствуемые Юрием Николаевичем. отравились на Селигер, в нашу “неолитическую столицу". Незадолго до этих событий краевед Сергей Николаевич Ильин, блестящий знаток камней-следовиков (о нём хорошо написал Алексей Сергеевич Попов в книге “В поисках Дивьего камня”), принёс нашему шефу кремни, собранные на берегу озера Серменок близ турбазы “Сокол”, километрах в трех от побережья Селигера. Кремни имели довольно грубую обработку, напоминая мезолитические формы изделий. Это заинтересовало Юрия Николаевича: ведь столь ранние поселения в Селигерском крае в то время были неизвестны.

После болотистых комариных мест на Пловце сосновый корабельный бор на Селигере показался нам земным раем.

Лагерь поставили рядом со стоянкой. От “дома” до работы было метров двадцать. Но райская жизнь продолжалась недолго. Культурный слой стоянки Сабринка 1 оказался тонким, всего около 20 см, и мы исчерпали основную площадь поселении буквально за неделю.

Юрий Николаевич, правда, не унывал: “Ничего, ещё что-нибудь найдём!”. Побродил по окрестностям, провёл в одиночку небольшую разведку, вернулся довольный: “Объект есть! Немножко, правда, далековато. Километра три придётся пешком ходить до раскопа. Но лагерь переносить не будем, потому что туда проехать не на чем. А пройти по тропинке можно”.

Так начались раскопки в урочище с поэтическим названием Синяя Гора, на оконечности полуострова Ветла, прямо против Осташкова, через плёс. Место соответствовало названию наполовину: это был холм с довольно крутыми склонами, полностью обжитыми в древности. Но почему эта гора “синяя”, я не знаю до сих пор.

Стоянка занимала стратегическое положение: полуостров отделял Ботовский залив от Селигера, а сам холм господствовал над довольно болотистой местностью. За две тысячи лет обитания культурный слой здесь отложился мощный, а население стоянки в разное время принадлежало к разным культурам. Имелась у культурных напластований одна довольно грустная для нас особенность: они формировались на склоне холма и со временем перемещались вниз, сползали. В итоге ближе к подножию слой оказался перемешанным и с трудом под давался (а чаще не поддавался) последовательному хронологическому делению. Более древние напластования, сползшие с верхних уровней, оказались в земле выше более поздних Картина распределения находок была весьма хаотичной.

За две оставшиеся недели сделать нам удалось немного, уезжали мы с определённым чувством неудовлетворённости: одной стороны, памятник богатейший, ключевой; с другой стороны, как раз ключей-то к нему, по существу, и не подо брали. Но судьбе было угодно, чтобы мы, хотя и через десять лет, вернулись к этой стоянке.

А в августе того же 1970 года началась эпопея, о которой стоит рассказать подробно. Юрий Николаевич предложил поехать в Кашинский район, в Языково. Мы тогда о нём слыхом не слыхивали. Охотников нашлось немного, и вся экспедиция насчитывала десять человек. Приехали на Савцынский торфяник, огляделись. Пейзаж тоскливый: кругом поля, две деревни и болота, болота... Леса никакого нет, даже дров взять неоткуда. Вода — из дренажной канавы, чистоты очень со мнительной. Купаться — в ней же и в омуте, совместно с пиявками.

Ладно, думаем, лишь бы стоянка была хорошая. Начальник мнётся: я, говорит, точно не знаю, где она, поищем... А на этом болоте, надо сказать, крапива выше двух метров. Крапивные джунгли. Два дня поисков ничего не дали, кроме красных волдырей по всему телу. Обратились за помощью к народу. Народ в лице секретаря парторганизации совхоза без лишних слов показал нам стоянку и раскопы Б.С. Жукова и О.Н. Бадера. Оказалось, что он мальчишкой участвовал в тех первых раскопках.

Цепь времён сомкнулась, мы приняли эстафету и пошли крушить крапиву. Отвалы жуковских траншей не вызывали сомнений, что именно здесь и находилась стоянка. Местность выглядела так: современный коренной берег озера понижался, переходя в относительно сухое болото, которое прорезала идущая параллельно берегу дренажная канава — “виновница” открытия. За ней невысокий суходол на болоте (древний остров близ истока Яхромы из озера). Нынешнее болото между коренным берегом и суходолом в то доисторическое время представляло собой протоку шириной метров тридцать между островом и материком. Поселение занимало участок острова, обращенный к протоке, а при низком стоянии вод спускалось ближе к её руслу. Кроме того, отмель протоки могла использоваться и при относительно высокой воде: здесь, вероятно, были настилы, свайные постройки и, возможно, заколы, служившие мостками на материковую сушу.

Эта тройная картина нарушилась ещё в древности мощным подъемом воды и последующим заболачиванием. Нижний уровень культурных отложений, приуроченный к приплёску, оказался перекрытым слоем торфа мощностью до двух метров. Этот торф и прорезали мелиораторы, вскрыв краешек огромной “консервной банки”, в которой лежали прекрасно сохранившиеся культурные остатки. До раскопок на самом торфянике дело у нас в том году не дошло, но краешком глаза мы это богатство всё же увидели.

Дело в том, что канава хоть и неглубокая, но всякий раз форсировать её вброд неудобно. Решили навести мостик. Заготовили материал, то есть нарубили ольхи, залезли в канаву колья забивать... Чувствуем, что-то странное под ногами: твердое, отдельными кусочками и хрупкое. Вытаскиваем — керамика! И лежит она на дне плотным слоем. Грунт со временем повымыло, остались одни черепки. Вернее, не одни. Тут же — многочисленные кости животных и птиц, кремнёвые орудия и отходы производства, изумительной красоты костяные гарпуны и наконечники стрел. Если бы речь шла только о том, что надо собрать коллекцию с этой стоянки, то раскопки можно было бы и не вести, а просто добывать несметное число находок со дна канавы.

С этого занятия мы с Димой Зиминым и начали, ещё не представляя, что это за труд. Когда керамики набралось два полных картофельных мешка, мы передохнули и осмотрелись. Побродили и вдоль заросшей и заселённой неизвестной живностью канавы и убедились, что мешками не обойтись. Нужны, пожалуй, грузовики. Сбор подъёмного материала прекратили и занялись археологией, то есть добычей того же, но с большими затратами денег, сил и времени. Всего этого у нас было немного: рублей триста на десять человек на две недели.

Юрий Николаевич долго вышагивал по берегу канавы и, наконец, повелел размечать раскоп. Его почему-то сориентировали не по странам света, а по течению канавы, что сильно затруднило чертёжные работы. А пока раскоп выглядел довольно скромно (10x4 м), теряясь в девственных дебрях крапивы.

Сняли дёрн — и забылось всё: жара, болотный дурман, слепни-вампиры... Над раскопом, если вспомнить Илью Ильфа и позаимствовать у него образ, “явственно послышался скрип колеса фортуны”. Материал на раскопе шёл прекрасный, сказочный. А кому и он казался бедноватым, тот мог в перерыве залезть в канаву и вытащить оттуда столько находок, сколько его душеньке угодно. И сдать их начальнику.

Кстати, не припомню в нашей экспедиции случаев утаивания находок, хотя, конечно, такой позор в археологии случается. Другое дело, что идеально выбрать из слоя все находки невозможно: тяжёлый вязкий грунт, плохая дождливая погода, отсутствие у новичков опыта, элементарная усталость к концу дня и к концу экспедиции. Всё это приводит к тому, что кое-какие находки, особенно очень мелкие, оказываются выброшенными в отвал. Это крайне нежелательно, но бывает во всех экспедициях.

Так вот, бродя в перерывах и после рабочего дня по отвалам, можно найти кое-что, а иногда и уникальную вещь. В Языкове из “отвальных” открытий мне за все годы запомнились: сланцевый штамп-орнаментир для нанесения узора на керамику, маленькая костяная обкладка лука, скреплявшая тетиву с основой, и… довольно большое по размерам сланцевое долото. Как его умудрились выкинуть, не представляю! Но студенты на всё способны, по себе знаю. Отвальные находки имеют неясное “социальное происхождение”, поскольку неизвестно, с какого квадрата и из какого пласта. Поэтому они переводятся в менее аристократическую категорию — в подъёмный материал.

На раскопе же творились чудеса, творились так часто, что мы перестали удивляться, то есть стали терять главные душевные качества, накопленные цивилизацией. Однажды я вынул из-под лопаты костяной (!) клинок топора, тупо посмотрел на него, положил на пакет, как рядовой отщеп, и без всякой наигранности равнодушно спросил: “Топор костяной каким значком на плане отмечается?”. Юрий Николаевич очнулся, сказал мне комплимент, приводить который я здесь не собираюсь, и пояснил, что топорик этот — редкость из редкостей, что он ритуальный и его, вероятно, использовали в церемониях посвящения отроков во взрослые члены рода, он мог быть атрибутом власти и т. д.

Единственная категория находок, которая по-настоящему и постоянно занимала наши умы, — медвежьи клыки. Кто хоть раз их видел — массивные, слегка затупившиеся, наполовину покрытые эмалью — тот всю жизнь будет вспоминать их с уважением. А если представить такое оружие в деле! А если учесть, что медведя этого убили 5000 лет назад копьём, элегантный наконечник от которого найден тобою тут же, рядом с этим клыком! Ассоциаций и фантазий возникает много.

Экспедиция, раскопки интересного памятника — это мир, ни с чем не сравнимый. Я нередко спрашиваю выпускников истфака разных лет: “Что тебе больше всего запомнилось за пять студенческих лет? ". В абсолютном большинстве случаев ответ один: "Экспедиция!”. И такая тоска в глазах! Уходят в отпуск, копят отгулы, прихватывают выходные и едут в экспедицию снова и снова. Наверное, в нас сохранились на генетическом уровне фрагменты информации, объединяющие человечество и заложенные на ранних ступенях формирования и развития "гомо сапиенс”. Нужен какой-то специфический сигнал, толчок, чтобы пробудить, оживить эти участки памяти.

Экспедиция, приближение к собственным предкам, осознание связи с ними, смутное ощущение того, что когда-то это уже происходило с тобой, что ты видел эти вещи, держал их в руках, что они были нужны тебе для чего-то важного — это лучший способ припасть к единому стволу истории, услышать, как текут по нему соки земли, давая жизнь молодым побегам сегодняшнего дня...

За день до предполагаемого отъезда мы вышли на раскопе на уровень предполагаемого материка. Вся толща культурного слоя уже выбрана, просмотрена, находки вынуты, отмечены на плане, упакованы, а пакеты надписаны соответственно квадрату и пласту. Но Юрий Николаевич не спешил радоваться и трубить отбой. И был прав. Буквально на последней зачистке в юго-западной части раскопа на светлом фоне предматерика стало проявляться почти чёрное пятно удлинённо-овальных очертаний. Сомнений не было: могильная яма.

Судя по её длине, можно было предположить, что похоронен подросток (костяка мы в этот момент ещё не видели). Как бы продолжая центральную ось, с разрывом не более полуметра, в материке вырисовалось ещё одно пятно. Длина его соответствовала нашим представлениям о размерах могилы, а вот ширина... Пятно было очень широким, приближаясь по фирме к кругу. Может быть, небольшая землянка или хозяйственная яма?!

Решили заняться разборкой заполнения пятна после того, как расчистим яму №1. Приступили... Костяк проявился быстро: яма оказалась совсем неглубокой, сантиметров тридцать глубиной, и скелет открылся сразу же. Расчистку начинали с ног, аккуратно, не дыша. Ещё бы: для нас это был первый человек каменного века, которого можно было потрогать! Более того, мы сами извлекаем его на свет Божий! Но наряду с восторгом не давала покоя какая-то смутная тревога. Что-то было странное и противоестественное в этой яме, в её очертаниях и пропорциях.

Не помню, кто первым произнёс вслух слова, которые прозвучали, как цитата из знаменитого романа Майн Рида “А где же у него голова?..”. И мы вздрогнули — настолько это совпало с нашими подсознательными опасениями. Расчистка шла ещё в области грудной клетки, но... это был уже край ямы. Места для черепа в ней не было!

Минутное оцепенение овладело всеми. Такие шутки истории были выше наших молодых сил. Надо отдать должное Юрию Николаевичу: в этот критический для наших мозгов момент он сделал вид, что именно такого поворота событий и ждал, бодренько заявив: “Вы что, скелет без черепа никогда не видели? Чего остановились? Дочищайте!”.

Какие страсти в нём тогда бушевали, можно лишь догадываться. Человек он чрезвычайно любопытный. Чувствовалось, что не терпится ему увидеть яму полностью выбранной, костяк — зачищенным, чтоб не было никакой мистики, чтоб можно было подумать над научным объяснением этого феномена.

Зачистили, притихли, посидели, глядя с состраданием на покойника без головы, отметив про себя, что кремнёвый ланцетовидный наконечник стрелы, торчащий между рёбер, возможно, вещь в могиле не случайная. Такая форма наконечников типична для населения беломорской культуры, занимавшей территорию современной Архангельской области и севера Вологодской. Но разгадать суть происшедшего, символику обряда мы, естественно, не смогли. Юрий Николаевич знал больше, но в преждевременные объяснения вдаваться не стал. Костяк зарисовали на миллиметровке, весь, до мельчайших косточек, сфотографировали с разных точек, прикрыли от солнышка бумагой и приступили к соседней яме.

Спервоначалу даже руки опустились: какое-то нагромождение костей — и крупных, и детских. Рядом лежат и черепа, и коленные суставы. В яме оказалось коллективное захоронение. Двое взрослых без черепов, а в ногах у них четверо детей мал-мала меньше. Детские костяки целые, кости у всех шестерых лежат в анатомическом порядке, нетронутые. Антропологи впоследствии определили, что взрослые — мужчина и женщина.

Череп женщины обнаружился на дне ямы, под лопатками. А сверху на этом костяке лежал крупный костяной наконечник стрелы (возможно, и не относящийся к захоронению).

Обряд погребения довольно необычен, но аналоги ему есть. Известны также и “кладбища черепов”, например, в гроте Офнет в Баварии. Но там захоронение датируется мезолитом, здесь же концом 3 — началом 2 тыс. до н.э. Основная версия учёных на этот счёт: боязнь покойников, опасение, что они могут встать из земли и причинить вред живущим. Вероятно, этот обряд применялся избирательно, в зависимости от черт характера, общественного положения скончавшегося и обстоятельств кончины. Известны случаи, когда умершего хоронили лицом вниз, чтобы он не мог выбраться из земли, либо придавливали сверху камнем с той же целью. Кстати, зафиксирован такой обряд и на Языковской стоянке. Буквально в следующем полевом сезоне мне довелось принять участие в расчистке этого погребения.

Результаты раскопок первого сезона оказались столь яркими, необычными, многообразными, что относительно планов на лето-71 сомнений не было: Языково, только Языково, ничего, кроме Языкова. Причём за исключением небольшой группы ребят, отправившихся в стройотряд, на раскопки поехал весь первый курс. А после окончания трёхнедельной практики многие остались в экспедиции уже в качестве добровольцев. Впрочем, были и другие волонтёры: старшекурсники и школьники. Среди них Игорь Черных, ныне известный тверской археолог. Первая экспедиция и определила основную тематику его научных занятий на многие годы: неолит и бронзовый век лесной зоны.

Раскоп в тот сезон был не чета первому — около 300 кв. м. Невозможно даже просто перечислить все виды находок. Насыщенность ими культурного слоя в Языкове необычайно велика. Может быть, показательна будет такая статистика: много позже, в 1985 году, на этой стоянке в шурфе площадью 4 кв. м. при мощности отложений 60-65 см мы нашли в общей сложности почти 3000 изделий из камня, фрагментов керамики, костей и зубов животных. Кроме того, в том же шурфе встретился изумительной красоты янтарный диск с отверстием, костяная подвеска в виде головки глухаря (этот шедевр мелкой пластики изображён на обложке данной книги) и др.

Тогда, при раскопках 1971 года, глубочайшее впечатление оставили погребения. В площадь раскопа попали три могилы: два отдельных детских погребения и двойное взрослое.

В одном из детских погребений яма была сильно насыщена охрой — буровато-красной минеральной краской, которая символизировала для древних, как и янтарь, тепло, солнце, жизнь. Костяк лежал на спине. На грудной клетке нашли две подвески: янтарную каплевидную, с небольшим отверстием, и яшмовую плоскую, шлифованную, с двумя отверстиями для подвешивания. Эти два украшения, найденные в одной могиле, очень показательны для характеристики первобытного обмена: янтарь с Балтики, яшма с Урала, а погребение совершено на Верхней Волге. Конечно, не надо думать, что некие “купеческие” экспедиции регулярно снаряжались на Куршскую косу в Прикамье. Но то, что существовали довольно устойчивые, не прерывающиеся направления обмена “по цепочке” на очень далёкие расстояния, доказывается самим фактом такой находки. Тем более, что он не единичен.

А неподалёку, в нескольких метрах, проявилось погребение взрослого человека. Костяк расчистили, он оказался женским. На шее ожерелье из нескольких десятков зубов животных: в центре крупный медвежий клык, а по обе стороны от него располагались, по степени уменьшения в размерах, резцы бобра, лося, кабаньи клыки, зубы волка, лисицы...

Могила была слегка углублена в материк, но дно ямы под костями почему-то не проявилось. Вскоре стала ясна причина. Ниже первого костяка, который пока не снимали, с разрывом не более 8-10 см по вертикали, проявился ещё один. Вероятно, место захоронения этого человека не было строго отмечено, и другое погребение через несколько десятков лет совершили здесь же. Могилы копали неглубокие, и верхнее погребение не нарушило нижнего. Ориентировка верхнего костяка отклонилась от более раннего примерно градусов на 30 по длинной оси. Погребённые лежали головами в противоположные стороны. Нижнее погребение — мужчина едва ли не баскетбольного роста, при том, что средний рост людей в конце каменного века был несколько меньше, чем у наших современников. Инвентаря при покойнике никакого не имелось, за исключением одного атрибута — круглого булыжника, положенного сверху на шею. С постепенным истлеванием тканей он стал давить на лицевые кости, и в итоге череп оказался свёрнутым набок.

И вновь мы невольно перенеслись в то далёкое время, ловя тень давнего события, совершения этой странной для нас церемонии, пытаясь постичь логику людей, поступивших именно так. Нередко какие-то ритуалы, действия, вещи меняют со временем свой знак на противоположный. Ситуация, с которой мы столкнулись, пример тому. Превентивная, охранительная функция камня-груза трансформировалась в историческое время в идею надгробного камня, обелиска, знака в память умершего, с надписью, нередко со скульптурным портретом. И лишь археологи знают, с чего всё начиналось.

1972 год стал временем сенсационного открытия, позволившего заполнить белое пятно более чем в тысячу лет между мезолитом и льяловскими древностями. Д.А. Крайнов и его сотрудники Н.А. Хотинский, Ю.Н. Урбан и Е.М. Молодцова открыли в Верхнем Поволжье культуру раннего неолита, названную ими “верхневолжской”. Открытие волной прокатилось по территориям трёх областей: Ярославской (Ивановское 3 и 5), Ивановской (Боринка 2) и Калининской (Языково 1), Об ивановско-ярославских раскопках того года я знаю от их участников и из публикаций, а вот языковское открытие произошло на моих глазах.

Юрий Николаевич разработал до начала раскопок следующий стратегический план: 20 студенток под моим началом должны трудиться на суходоле (площадь 184 кв. м), а мужская группа, числом поменьше, идёт на торфяник. Раскопы разделяет легендарная языковская канава.

Нам на усиление был придан мой однокурсник Володя Иванов, добродушный гигант, умница и остряк. Он вёл раскорчёвку и отдыха в этом деле не знал, поскольку порубанный нами сплошной ивняк затаился в почве в виде переплетений корней. Наш раскоп функционировал автономно от торфяного. Мы посматривали на их берег свысока, то есть с суходола, а эти несчастные, сняв двухметровую толщу торфа и сапропеля без единой находки, влезли в такую жижу, что называть её культурным слоем было как-то непривычно. Гордости они преисполнились позже, разобравшись, что же в жиже раскопали.

А пока, стосковавшись в глубоком, холодном и сыром шурфе по солнышку (оно летом 1972 года просто испепеляло), торфяная гвардия, растревоженная задорным смехом моих "амазонок”, одолев мостик, регулярно появлялась на нашем отвале и заводила завлекательные и отвлекающие разговоры. Поскольку время наших перерывов перестало совпадать (как мне кажется, не без злого умысла с их стороны), беседы стали заметно сказываться на производительности труда прекрасного большинства экспедиции. Любая находка в нашем отвале приводила гвардейцев в восторг. Они начинали занудливые диспуты насчёт того, кто выкинул отщеп или кусочек керамики, сколько этого добра всего похоронено в отвале и какой непоправимый ущерб мировой археологии наносит наша работа. Терпел я, терпел — и прогнал их обратно за границу, коей была канава. Провокаторы обрадовались и объявили нам войну.

Перестрелка зелёной рябиной из трубок, несмотря на многочисленность моего войска, закончилась конфузом: меня пленили, искупали в канаве в полном обмундировании, в результате чего я из полководца превратился в мокрую курицу. Двух амазонок посадили в карцер, устроенный в торфяном раскопе. Несправедливость восторжествовала!

Мы нестройными рядами вернулись на родной берег и посчитали инцидент исчерпанным, но заслуживающим отражения в эпосе. Эта мысль, как оказалось, пришла в головы не только нам. Гвардеец Жора Харитонов в очередной их перерыв порадовал нас свежей песней “Болотные солдаты”, в которой мне адресовались такие нежные строки:

Уходи с пути, интеллигенция,

забирай своих Венер с собой!

Шляпу на себя напялил женскую —

так простись и с ней, и с головой!

Оставлять этот выпад без ответа было никак нельзя, и пылающие отмщением взоры амазонок устремились с мольбой и надеждой на меня. В обеденный перерыв, между макаронами и чаем, я сложил отповедь, которую, по причине отсутствия музыкального слуха, стилизовал под одесский фольклор. Начиналась она словами: “На берегу канавы яма торфяная...”. Далее по тексту шли сочные портреты “детей подземелья” и оценка их работы. Финальный аккорд звучал так: “Но ходят слухи, будто в новое болото начальник снова их по шею запихнёт”. Последнее слово, казалось, осталось за нами. Но это лишь казалось.

Разобиженное моим пасквилем торфяное братство обратилось в третейский суд — к заместителю начальника экспедиции Игорю Георгиевичу Портнягину. Тот в день битвы на раскопе не был в связи с травмой, полученной накануне на футболе, и отлёживался в своей палатке. Портнягин сочинил ещё одну балладу, объективно-нейтральную. В ней досталось обеим противоборствующим сторонам, а я удостоился такой недалёкой от истины оценки: “Суходоловский начальник — полководец был лопух...”. И с той поры до сего времени при каком-нибудь моём просчёте на раскопках или в разведке какая-нибудь добрая душа из числа ветеранов нет-нет да и припомнит эту строчку.

Вообще раскопки Языково-72 прошли как бы на одном дыхании. К нам приехали Лев Владимирович Кольцов и известный палеогеограф Никита Александрович Хотинский, рассказали о находке Дмитрием Александровичем Крайновым на Ивановском торфянике необычной керамики, предшествующей льяловской и залегающей в культурном слое ниже её. Мы, в свою очередь, сообщили им, что у нас в торфяном раскопе пошёл тоже сходный керамический материал. Народ проникся атмосферой открытия.

Три нижних яруса находок в торфе, разделенные стерильными прослойками, убедительно показывали, что найдена древнейшая неолитическая культура в центре Европейской России. Мы присутствовали при историческом событии.

Если честно, то ребятам в торфяном раскопе приходилось туговато. Каждый рабочий день начинался с изнурительной процедуры откачки воды из глубокого раскопа. Электропомпа отказала в первые же дни, и положение спасал лишь ручной пожарный насос, случайно обнаруженный нами в деревенском сарае. Он исправно служил языковским крестьянам со времен Александра III, а теперь вписал в свою биографию ещё и решающую помощь в изучении раннего неолита. Ни одной поломки, ни единого простоя!

А на суходоле шли рядовые находки, хотя и в огромном количестве. Конечно, на обычном поселении над ними бы тряслись, как над сокровищами, но здесь, в Языкове, привычные ориентиры сбились, и мы жаждали чего-то совсем уж необыкновенного.

Раскопали наземное жилище волосовской культуры. Удача из удач! — но мы прореагировали на неё весьма хладнокровно. Наткнулись на разрушенное в древности погребение. Череп сохранился довольно хорошо. Осмотрев его, увидели, что зубы плоско сточены абразивом на полтора-два миллиметра. Можно представить, какую боль должен был испытывать молодой человек при этой процедуре. Мои амазонки вздохнули: “Он, бедный, наверно, от этого и помер..." Об инициациях, то есть физических испытаниях подростков перед переходом их во взрослые члены рода, мы до этого лишь читали в учебниках, меланхолично пробегая глазами эти страницы. Теперь же, когда череп со следами жестоких обрядов покоился в собственных ладонях, мурашки пробегали по коже.

Едва ли не впервые в жизни мы возносили благодарение судьбе за то, что живём в относительно цивилизованном обществе. Хотя, если вдуматься, испытания, выпавшие на долю двух поколений перед нами, много страшней незатейливых выдумок и условностей людей неолита.