Глава X. 1916. Ольга Владимировна Лохтина

Глава X. 1916. Ольга Владимировна Лохтина

Если бы мы захотели поискать в истории пример Лохтиной – генеральши, богатой изысканной женщины, превратившейся из изящного утонченного существа во что-то грязновато-сумбурно-кошмарное, напоминающее монастырских юродивых вроде Пелагеи Дивеевской или Паши босоножки, – то нам не надо далеко идти. Ровно сто лет тому назад в 1815 г. в том же Петербурге в Михайловском дворце был основан Екатериной Филипповной Татариновой, вдовой полковника, рожденной баронессы Буксгевден, хлыстовский корабль, члены которого виднейшие представители тогдашней знати почитали Татаринову за богородицу[44]. В угоду ей плясали ночью в радельных рубахах и призывали на себя голубя духа, веря в то, что, вошедший в них во время радения на святом кругу, он даст им дар пророчества. Здесь же появлялись новоявленные «живые боги», власть которых была безгранична. И царь Александр I глубоко почитал Татаринову, бывал у нее на собраниях и даже крестил ее младенца, добытого «духовным» путем во время радений. Про таких детей хлысты учат, что они рождены не от плоти и желания мужа, но от духа и наития духа бога. Но если в 19-м веке, на заре русского мистицизма, все это было покрыто тайной и все участники тщательно сохраняли эту тайну от грубых рук непосвященных, если все это носило строго аскетический характер, хотя порой и превращалось в буйную оргию прорвавшихся страстей, но все-таки тогда признавалось, что вся цель таких радений направлена к умерщвлению плоти. Не то получилось в двадцатом веке на грани гибели старого подгнившего строя, полнейшего разложения высших правящих кругов, в предсмертной тоске искавших выхода то в одном, то в другом кружке богоискателей, кидавшихся в услужливо открытые объятия шарлатанов, с готовностью бравшихся разъяснить тайну жизни, как, напр<имер>, знаменитый маг Филиппов, в 900—03 году подвизавшийся в Петербурге, главным образом в салоне Александры Федоровны и Черногорских княгинь. В этот век падающих устоев, тщетно опиравшихся на подгнившие подпорки лицемерных приличий, когда все жили в каком-то забытье, стараясь кто чем мог залить ужас ожидаемого и предчувствуемого возмездия, все формы этого стремления забыться получались кошмарно нелепыми. Таковым было и появление при дворе в страшный 1905 г. сибирского странника Гр. Распутина, введенного туда духовником царицы Феофаном. В такую же уродливо несуразную форму вылилось и обожание и признание его пророком, а потом и богом Саваофом, его богородицей и пророчицей Лохтиной. Приняла ли она только вид юродивой или же действительно помешалась, отвергнутая Р.? Это установить трудно, так же трудно решить, нравилось ли Р. ее поклонение, ее дикая экзальтированная проповедь: «Падите ниц! Сам Бог сошел на землю!!» – вопила она, звеня надетыми на себя четками и размахивая рукавицами Рас., куда складывала оставшиеся после него обкуски, пуговицы, оторванные от его брюк, разбитые чашки, из которых он пил, ломаные гребешки и тому подобную дрянь. «Если я замолчу, то ка-амни возопиют!» – по-кликушечьи выкрикивала она, а Р., грозя кулаком, приговаривал, злобно косясь на нее: «Вот как перед Истинным, продолблю я когда-нибудь ей череп, этака подлюга, дура ленточна!» – «Бог! Бог мой, Бог!!» – исступленно вопила в ответ Лохтина. Но и старая Головина, и мать ее Ольга Вас. Карнович[45] не раз говорили мне, что они твердо убеждены в том, что если бы Р. один раз сказал Лохтиной, чтобы она прикончила свои чудачества, то она бы это сделала. И хотя он и писал ей на своей своеобразной орфографии: «Умоляю нефатазируй. Боле дома сиди мене говори неиши в дватцатом веке бога на земле». Но опять-таки остается под большим сомнением, где тут притворство, где искренность. Недаром Муня Головина говорила: «Ольга Владимир. и Григорий Ефимыч так дополняют друг друга – без нее я никогда не могла бы точно понять и оценить Григ. Еф.!» Муня считала себя послушницей Лохтиной. И в самом деле почему не предположить, что юродствующая и кликушествующая Лохтина, признававшая его Богом, была нужна Р. для какой-то своеобразной рекламы и что ему было лестно, как такая видная светская дама, приближенная царей, из желания стать ему угодной бросила мужа, детей, свет, богатство и стала юродивой Распутина ради, как раньше бывали юродивые Христа ради. Недаром Головины мне говорили, что царица и Вырубова иначе не называют Лохтину как «святая мать» и только в самое последнее время в 15, 16 году к ней охладели при дворе, вероятно, в связи с ее выступлениями по поводу монаха Илиодора, из страстного почитателя Р. ставшего его обличителем и врагом и после неудачной попытки свести Р. с пьедестала сосланного на заточение в монастырь и бежавшего в 1914 г. за границу, где он стал писать обличительные статьи против Р. Лохтина же продолжала по-прежнему считать Илиодора Христом и говорила открыто, что все это только козни, а что Отец и Илиодорушка друг друга и ее очень любят и что скоро все соединятся. Р. приходил в бешенство от таких речей Лохтиной и рычал, сжимая кулаки: «Замолчишь ли ты, сука, не напоминай мне про эту собаку Серьгу Труфанова, я его, пса, съем». А потом, обращаясь к нам, он прибавлял: «Вот тут и пойми что-нибудь: Серьга Труфанов (мирское имя мон<аха> Илиодора) считает меня мошенником, плутом и развратителем, а Ольга бешена – богом Саваофом, лопни ее глаза, и с ним съединилась, и вместе, проклятые, из церкви ушли». А Лохтина в спокойные минуты (без Р., т. к. при нем она только кликушествовала) давала свои объяснения такому противоречию: «Отец любит Илиодорушку, ох, любит, и он его ждет, ждет. Здесь сейчас немцы работают. Я знаю, все знаю, Александра (царица) у, злая, притворщица! думает, я ей верю, что она Россию спасает? ложь, ложь, все ложь! а Илиодорушка побежал, побежал туда к немцам, там прикинулся, что поссорился с отцом, и все узнает, и все напишет, и прибежит, прибежит назад, а я к нему приложуся, и всех выгоним, выгоним и министров, и немцев, и будет у нас на земле небо и рай, и будет нами править Бог Саваоф и Христос, а я у них в ножках сяду, и все пойдет так, пойдет гладко, гладко».

Чем же эта великолепно нарисованная картина небесной иерархии отличается от проекта Небесной Канцелярии, сто лет тому назад сочиненной камергером Елянским – скопцом и полусумасшедшим мистиком, предлагавшим все управление государства Российского вверить скопческим и хлыстовским пророкам? При особе императора должен был состоять живой бог скопцов некий Селифанов, «боговдохновенный сосуд», который будет «все тайны советы по воле небесной апробовать». При каждом министре Елянский предлагал определить по одному пророку и на каждый военный корабль по пророку, а «командир должен иметь секретное повеление заниматься у пророка благопристойным и полезным советом, не уповая на свой разум и знания». Про себя же лично Елянский писал: «Я с двенадцатью пророками обязан буду находиться всегда при главной квартире Правителя (т. е. императора) ради небесного совета и воли Божией, которая будет нам открываться при делах нужных на месте». Проект был представлен Александру через Новосильцева[46] в 1803 г., тогда на Елянского взглянули как на сумасшедшего и отправили на покой в Суздальский монастырь. Но уже в 1813 г. Александр посещал Селифанова и отдавал тайный приказ о том, чтобы полиция не имела доступа в дом купцов Ненастьевых, так называемый у скопцов «Давыдов дом», где проживал Селифанов. А через сто лет потомок его не предпринимал ни одного решения, не одобренного отцом и пророком Гр. Распутиным. Разница очень небольшая: печальный мистик Александр, искавший духовного совета у Селифанова, Татариновой и ловкой интриганки баронессы Крюднер[47], и слабый волей, растопивший в вине остатки здравого смысла последний царь умирающего старого строя, окружавший себя косноязычными юродивыми, вроде Мити Колябы, блаженненького Васи, Матрены босоножки, а помощь и поддержку находивший у Гр. Распутина, отвергнутого хлыста за то, что он свел учение людей божиих на служение своей неистовой похоти, не знавшей ни границ, ни предела. Может быть, в самое последнее время замученный неудачами войны и все более и более становившийся подозрительным, царь действительно, как говорила Муня Головина и сам Распутин, далеко не всегда принимал советы «божия старца», но о том, что вся министерская кувырколебия и Синодская вакханалия были в последние годы доживающего режима делом рук Р., свидетельствуют массы показаний лиц, принимавших в этом непосредственное участие, а также и собственноручные письма Р. Стоит прочесть два-три из них, чтобы точно понять, какое имел на это влияние Р. Что же касается до Лохтиной, то ее роль пока еще остается невыясненной по отношению участия ее в политике. Скорее всего она со страстным нетерпением стремилась только к одному: признанию Р. повсеместно богом Саваофом, сошедшим на землю, и выяснению козней царицы, которую она не любила и не доверяла ей, инстинктивно чувствуя, что именно близость к царице погубит ее «бога».

Муня мне говорила как-то, что Лохтина целью своей жизни поставила создать собою живую пасху, чтобы всегда напоминать людям о том, что они живут в век постоянной радости. Но не эту постоянную радость носила она с собою, а мучительно жалкое подобие гибнувшего старого строя, такого же мишурно-пестрого и звенящего снаружи и старого, облезлого и обветшалого внутри. Что-то крикливо назойливое было в этих нелепых плиссированных юбках, надетых одна на другую, в этих развевающихся лентах и бесчисленных вуалях, и если добавить ко всему огромные растоптанные сапоги и боты Расп. и его волчью сибирскую шапку, то получалось нечто поистине кошмарное, фантастичное своей нелепостью. Но с тем вместе нельзя отказать Лохтиной в большой силе, проглядывавшей во всех ее словах и движениях, в тонком оригинальном уме, изредка показывавшемся в остроумных замечаниях, и даже в некотором величии, с которым она носила свое шутовское бремя. Достойным прототипом своей предшественницы XIX века Е. Ф. Татариновой она во всяком случае была, и нечему удивляться, что все эти праздные пресыщенные княгини и графини льнули к Распутину и Лохтиной, т. к. их ожидали в пустоватых неуютных комнатах коричневого дома на Гороховой такие зрелища и такие ощущения, каких они нигде ни за какие деньги в другом месте не могли получить, а здесь-то и было самое ценное то, что это не покупалось и каждый раз могло дать нечто совершенно неожиданное. Лохтина не страдала однообразием, и ее выходки всегда давали новые варианты, хотя на ту же старую тему, но ведь правда и то, что в жизни повторяется и давно ли, недавно ли, а нечто подобное уже было.

«Приходите к нам – вы нас что-то забыли», – сказала мне как-то Муня на одном из воскресных чаев у Рас. в мое житье в Пет<рограде> в 1915 г. – Вы знаете, у нас сейчас Ольга Влад., она вас помнит и говорила мне, что хотела бы вас видеть». Вечером в тот же день я поехала на Мойку. Я любила бывать в этом темноватом таинственном старом доме, любила прохладу его больших комнат с чопорной старинной мебелью. Любила восхитительный портрет Левицкого в розовой гостиной помпадур, высокие венецианские зеркала и весь уклад жизни Головиных, где наряду с строгим тоном великосветской жизни об руку шла гулливо-блудливая пляска Расп. и его духовно несуразное водительство по дебрям церковно-благочестивых поучений.

Муня вышла ко мне в своей неизменной серой вязаной кофточке. Светлые пряди ее волос, выбиваясь из небрежной прически, падали на выпуклый лоб. Она, как всегда, улыбнулась мне своей приветливой, тихой улыбкой и заботливо осведомилась, не встретилась ли я с Тараканом. Таракан – это мерзкий толстый пудель, чрезвычайно свирепого нрава, не поддающийся никакой дрессировке, но пользующийся особым покровительством старой Головиной. Напомнив провожавшему меня казачку, чтобы Таракана не забыли спрятать, она предложила мне пойти с нею к Ольге Влад. Пройдя столовую, мы сошли вниз по темной дубовой внутренней лестнице. Там внизу в нешироком коридоре три двери. Крайняя в комнату Муни, Ольга Влад. живет с нею. Муня постучала. «Христос Воскрес», – глухо послышалось оттуда. «Воистину воскрес», – откликнулась Муня, и так странно звучал этот пасхальный возглас среди зимы. Мы вошли. Комната отгорожена от дверей старинными вышитыми ширмами. Муня тихонько подтолкнула меня, и, зайдя за ширмы, я очутилась перед кроватью с лежавшей на ней Лохтиной. Закутанная поверх волчьей шапки Р. белым газом, она лежала поверх одеяла в красной мужской рубашке, звеня при каждом движении надетыми на ней крестами и четками. Подойдя ближе, я увидала огромные мужские боты и сразу не могла сообразить, как попали они на кровать, и сейчас же поняла, что Лохтина даже лежа не снимает сапог и бот Р. Перебирая крупные хрустальные четки, висевшие у нее на шее, Лохтина подняла голову и, глянув на меня сквозь газ, спросила отрывисто: «Зачем пришла?» – «Увидать вас!» – ответила я. «Из любопытства?» – холодно прервала она меня. «Нет, из любви», – быстро возразила я, заранее наученная как отвечать. Она немного помолчала, потом вздохнула и тихо сказала: «Ну садись». Мы сели, я на стоящий около постели мягкий стул, а Муня к большому письменному столу. Странный был этот стол, он стоял вплотную придвинутый к стене, стена же представляла собою настоящий иконостас, так она вся была увешана иконами всевозможных размеров и видов с ризами и без риз, перед многими горели лампады, и на некоторых висели пучками разноцветные ленты.

Отведя несколько покрывало от лица, она пристально вглядывалась в меня большими серыми все еще прекрасными глазами. «Как тебя зовут?» – быстро спросила она. Я сказала. Она покачала головой: «Это имя не приносит счастия, я не знала ни одной счастливой женщины, носящей его. Но тебе так много дано, – продолжала она после небольшой паузы. – Если ты будешь держаться истины, ты найдешь путь, помни одно – в мире надо жить, как в пустыни, и помнить три правила: считай себя за ничто, не имей своей воли, найди себе руководителя и подчинись ему в смирении – тебе руководитель дан, должна его крепко держаться». – «Я такого не знаю», – сказала я. «Он есть, – нетерпеливо воскликнула Лохтина, – говорю тебе, что он есть, должна меня слушать, нельзя меня не слушать, повторяй сейчас же – прости Христа ради!» Я повторила. Взяв с маленького столика ножницы, Лохтина принялась резать на длинные полосы лежавший на ее коленях светло-розовый кусок атласа. Сзади меня потрескивали в печке сырые поленья. Сложив на коленях руки, сидела немного сгорбившись Муня и смотрела перед собою мигающими своими кроткими глазами. Я поглядела на стену над постелью Лохтиной – она вся разубрана ветками вербы, маленькими разноцветными иконами и пучками лент, в головах Лохт. горела лампада. Поясной портрет Р. стоял на постели, прислоненный к стене. Заложив руку за пазуху, Р. поглядывал на нас прищуренным запрятавшимся взглядом. Щелкали ножницы, и росла кучка разноцветных лоскутьев. Завитый лентами посох с крестом наверху стоял в изголовье постели, а на столике рядом большая корзина ландышей, рядом лежал пучок незажженных восковых свечей. «Вот все вы такие, – заговорила наконец Лохтина, – вам путь прямой дается, а вы идете окольным и даже не замечаете этого. Все равно как если бы я тебе сказала, подойди к окну, видишь, какая здесь прямая до него дорога, а ты пошла бы раньше к печке, ее попробовала бы сдвинуть, потом шкафом бы занялась и, видя, что это не удается, пошла бы наконец туда, с чего надо было начать. Говорю тебе, ходи каждый день к отцу. Ну обещай». – «Не могу, – сказала я, – ведь все равно не сдержу». – «Да знаешь ли ты? – яростно стукнув маленьким сухим кулаком по ножницам, крикнула Лохтина. – Что он может тебе дать? Зачем ты остаешься слепой?» Дверь приоткрылась, и чей-то женский голос позвал Муню, она встала и вышла. Нагнувшись над постелью, я спросила быстро: «Ну а вы, нашли вы то, что искали. Не жалеете вы о прошлом?» Наклонив голову на грудь, она повторяла беззвучно: «Нет, нет!» Но вдруг, как бы в приливе неудержимого восторга, подняла руки вверх и крикнула звенящим исступленным криком: «Да! да! да! нашла, нашла! и счастлива безумно, бесконечно, невозможно счастлива! Я знаю, знаю, а вы кроты слепые, не видите ничего, бога прозевали вы!!»

Вошла Муня и села на прежнее место, Лохтина смолкла, потом резко спросила меня: «Почему ты не ходишь каждый день к отцу». – «А что там делать?» – сказала я, она с негодованием откинулась на подушки. «Конечно, – презрительно заговорила она, отчеканивая слова, – если ты ищешь у него развлечения или подводишь его под уровень общепринятой морали, то ты никогда у него ничему не научишься. Там, где у всех пьянство и разврат, у него подвиг, знаешь ли ты, что когда он пляшет – он молится, в нем вся Россия. Вот сейчас сию минуту ступай, проверь и увидишь, что он знает все, все, что мы с тобою говорим». Я не ответила ничего. Лохтина опять нетерпеливо стукнула кулаком по ножницам: «Погляди только на нее, Мунька, какая маловерная. Да понимаешь ли ты, как велик дух, его дух, Бог!!» – Она подскакивала на постели и почти кричала. «Может быть, вина тут моя, – сказала я, – но я никогда не ощущала никакого особого духа в Григ. Ефим.». Лохтина как-то странно усмехнулась и поглядела на меня пристально. «Все дело в вере, – медленно заговорила она. – Помнишь, как сказано в Евангелии, что не может быть сразу горькой и сладкой воды в источнике? Так как же ты хочешь, чтобы человек, владеющий высшей благодатью, давал ее одним, а другие бы ее не замечали? Вот я тебе скажу сейчас, скажу, был такой случай, у меня в деревне гостил монах от<ец> Сергий, я его очень уважала, очень, большой в нем дух, большой святой, святой. Трапезу у меня всегда благословлял. А тетка моя, ветер у нее в голове, пустая, пустая бабенка, говорит: «У твоего монаха чертики, чертики в глазах прыгают». А мы молились с ним, хорошо молились, и благословлял меня, и беседы духовные вел, а ей ничего, ничего. Раз после обеда, и вино пили за обедом, ушли они с матерью и теткой в сад, а потом тетка приходит, хохочет, хохочет и говорит: Он мне сказал, что девчонок бы надо сюда подманить, когда хозяйка спать ляжет». А кто виноват? Она, она, все она, она со скоромными мыслями все время вертелась около него и искушала св<ятого> отца. А я ничуть, ничуть не изменилась к нему и была права, права, высокой жизни человек, к Семену Верхотурскому вместе ездили на пароходе, всех пассажирок поучал, всю ночь с ними просиживал, не спал, не спал. Маловерные искушаются, а кто хочет быть силен, должен терпеть. Терпи, терпи, все терпи, все, все!!» – «До какого же предела?» – не удержавшись, перебила я ее. Она наклонилась, засматривая мне в глаза горящим взглядом, потом откинулась назад, воскликнув высоко по-кликушечьи: «Беспредельно!!» – «А от какого же человека все можно стерпеть?» – сказала я. «Когда он Бог, вот когда, – крикнула Лохтина. – Бог, бог, сошедший на землю. Падите ниц, сам бог сошел к нам!» Задыхаясь, она замолчала, и мы молчали, потом она подняла голову и слабо сказала: «Христос спаси и помилуй». Очевидно, это был отпуск, потому что Муня встала и сделала мне знак идти.

Наверху, в столовой, нас ждала за чайным столом Люб. Валериан., на особом кресле рядом с нею хрипя сопел ужасный монстр бульдожьей породы с провалившимся носом и параличом задних лап. Все члены семьи Головиных чувствуют к нему чрезвычайную нежность, а он вечно возится со старческими ревматизмами и хроническим насморком, а на все ласковые слова только ворчит и хлюпает слюнявой пастью. «Ну как? побеседовали с Ольг. Влад.? – спросила, наливая чай, Люб. Валер. – Я очень ее люблю, но, между нами, она часто приводит меня в полное отчаяние, от нее постоянно надо ждать каких-нибудь сюрпризов. Вообразите себе, вот, напр<имер>, такой случай. Оль. Влад. по какой-то мне непонятной причине возвеличила мою кухарку. На днях я купила для Ольг. Влад. лент, Маруся так просила, так просила, 20 руб. отдала, принесла, говорю: «Вот вам ленты, Ольга Влад.». И что же вы думаете? она эти ленты взяла и кухарке отдала. Ну на что кухарке ленты? Удивительно! На той неделе был у меня преосвященный, так мы радовались, и мамаша, и я, и Оля, сидим в гостиной, беседуем – вдруг дверь открывается, появляется О. В. во всем своем параде и в ротонде и начинает неистово кричать: «Бог на кухне, а архиерей в гостиной!!» Кричит, плюется – вообразите наше положение. Потом ушла к кухарке, у нее комнатка вот там наверху, – указала она на стеклянную дверь, через которую видна была витая лестница наверх, – и теперь кушает только с кухаркой, и обедает, и ужинает, а в столовую не ходит. Может быть, я действительно слепа, и кухарка моя подвижница, хотя, entre nous[48], она всегда приписывает мне к счетам, но все же зачем такие эксцессы, это просто ненормальность какая-то». Муня смотрела своим светлым мигающим взглядом на бисерную бахрому висячей лампы. «Ольга Влад. жизнию своею все искупила, – ни к кому собственно не обращаясь, сказала она очень тихо. – Она взяла самый трудный подвиг – юродства. Мне кажется, что всякий, кто хотя немного знал Ольгу Влад., должен понять, что труднее всего было ей настолько пересилить себя, чтобы выносить все унижения. Родные дети и те от нее отказались, по участкам ее таскали, за сумасшедшую считают, издеваются всячески. А она счастлива, она у истины. Если бы не было Ольги Влад., для меня Григ. Еф. никогда не стал бы тем, чем теперь: они удивительно дополняют друг друга». – «Но позволь, Маруся! – сказала Люб. Вал., и на щеках у нее показались пятна, что всегда означало сильное волнение, – Ольга Влад., без слов, человек большого духа, но зачем же так утрировать и афишировать свою духовность. Это признание ее Григ. Ефим. богом – ведь это же абсурд, это что-то кошмарное: нанимать извозчика и ехать к богу на Гороховую. Нет, слава Создателю, у меня есть мой бог в небесах, и я не могу есть с ним уху из одной миски. Гр. Еф. прекрасный человек, но он человек, и ест, и пьет, как все другие люди, а некоторые его поступки прямо недопустимы…» Муня мучительно улыбнулась и сказала кротко: «Ну, мама, не надо, мамочка!» – «Почему же, если вы думаете, что поведение Ольги Влад. нравится Гр. Еф., он так обращается с ней?» – спросила я. Муня печально покачала своей светлой головкой: «Это все надо понимать духовно, так же как и одежду Ольги Влад., ведь все, что на ней надето, имеет особый смысл, бывают дни, когда она в ботиках его лежит, а то в сапогах или в рукавицах – все это означает разное и слова так же.

Ведь Гр. Еф. очень высоко ценит Ол. Вл. и нарочно обращается с нею так. Он и со мною раз так сделал, когда вернулись мы вместе с Ол. Влад. из нашего имения, где она жила, то Гр. Еф. меня совсем принять не хотел, за то рассердился, что я с нею летом была, и я у него два часа на лестнице под дверью просидела. А я ведь знаю, как он Ол. Вл. любит и как она ему нужна». – «А зачем она его богом считает?» Муня опустила голову: «Она так верит».

Спрашивать дальше было бы бесполезно: иногда Муня воздвигает перед собою непроницаемую перегородку, и за нее не проникнешь. Снизу послышался шорох, сквозь стеклянную дверь замелькал огонек. По лестнице наверх тихо поднималась с зажженной свечой в руке Лохтина. Ее белая козья ротонда тяжелыми складками тянулась за нею. Мигающий огонь, просвечивая сквозь разноцветную ткань покрывал, становился ослепительно большим, окружая сиянием странное существо, бесшумно двигавшееся вверх по лестнице. И было что-то жуткое в этом белом призраке.

Прошло несколько дней. Как-то вечером мы встретились у Р. с Люб. Вал. Она жаловалась на нездоровье, прикладывала ладонь ко лбу, была чем-то озабочена и печальна. Когда она собралась уходить, я тоже встала и мы вышли вместе. Со вздохом проверив содержимое своего кошелька, Люб. Валер. подозвала извозчика и предложила мне подвезти меня. Заговорили о Муне. «Не боитесь ли вы, что последствия влияния Ол. Влад. могут быть очень печальны для Муни?» – «Ах, дитя мое, все это ужасно, – вздохнула Люб. Вал., – Ол. Влад. – тяжелый крест для меня. Ее влияние на Марусю огромно, и только моя надежда на милосердие моего бога (она всегда говорит «мой бог», переводя с французского) помогает мне переносить все это. Entre nous я не могу понять Григ. Ефим. Я твердо убеждена, несмотря ни на что, если бы он хоть раз серьезно сказал Оль. Влад. свое мнение об ее выходках и велел ей прекратить эту блажь, она послушалась бы без сомнения. Но он это не делает, и они разыгрывают непристойные сцены, а каково мне при этом присутствовать и знать, что моя дочь, девица, все это видит и слышит. Вы сами видели, знаете, сколько раз видели, что это такое за комбинация Гр. Еф. и Оль. Влад., они это точно нарочно выделывают, а Муня и Ол. Вл. заключают из его поведения, что он очень рад и только для смирения ругает Ол. Влад.». – «Отчего же вы не примете меры, чтобы устранить Муню от Ол. Влад.?» – спросила я. Люб. Вал. горько рассмеялась: «Что вы, дружочек, да разве это можно? Маруся при ее экзальтации в подвал скорее уйдет жить, чем оставит Ол. Влад. Нет, нет, я должна терпеть и это, как терплю многие поступки Гр. Еф. и гляжу на них сквозь пальцы. Ведь если их принять всерьез, тогда все полетит кувырком, все понятия перевернутся. Но я поступаю так же, как наш несчастный царь. Я беру от Гр. Еф. все его изумительные дарования, его дар утешения, его необыкновенную прозорливость, ум, тактику обращения и пропускаю мимо все это недопустимое обращение с женщинами, т<ем> б<олее> что с моими дочерьми[49] и со мной Гр. Еф. всегда держал себя корректно». – «Ну а во дворце?» – поинтересовалась я. Люб. Вал. задумалась. «Видите ли, дружок, – сказала она наконец. – Как там ни говорите, а царица все-таки несколько нездорова (ввиду извозчика разговор перешел на французский). У нее есть свои иdее fux[50], она думает, что Гр. Еф. святой пророк. А он в свою очередь уверил ее, что дух его передается только через прикосновение, поэтому, конечно, он их всех там обнимает и целует, но к этому так привыкли и он это делает так естественно, что никого не шокирует, только одна Тютчева да еще от<ец> Александр[51] протестовали, а так я не слыхала от Ани[52], чтобы по этому поводу были выступления. В публике ходит вообще слишком много вздорных слухов». – «Ну а как же царь?» – спросила я. «Его положение трудное, – грустно сказала Люб. Вал. – Вот эта война несчастная и все неудачи в министерствах и в синоде и в то же время царица со своим безумным страхом за жизнь наследника. Ему там совсем голову скружили. Недаром нам Гр. Еф. рассказывает, как царь его не раз спрашивает: «Григорий, скажи, я царь – спрашиваю тебя, царь я или нет?» Это очень характерно, значит, у него являются сомнения в том, что он может свое желание провести. Иногда его заставляют прямо против воли, особенно когда дело не касается политики, там он менее податлив. Вот, напр<имер>, вся эта история с епископом Варнавою и открытием мощей Иоанна Тобольского. Мой бог, какой это получился неслыханный скандал! Вы, вероятно, знаете всю эту историю по газетам, но мне-то она солоно пришлась, я сама принимала участие в этом открытии своим сочувствием по настоянию Маруси и покров на раку жертвовала. С чего пришло в голову Григ. Ефим. сделать этого мужика Варнаву епископом, я понять не могу! Так, кучер какой-то, un grand brigand[53], бродяга, а не епископ. Но этого им мало показалось, и они решили мощи открыть в Сибири! Я думаю, что Григ. Еф. был вовлечен во всю эту историю по своей неопытности и доброте. Это такой пройдоха, Варнава! Но результат получился ужасный! Они там открывают мощи – здесь Синод запрещает, Варнава телеграфирует царю, царь разрешает – Синод опять запрещает, все волнуются, поневоле тут спросишь: царь я или не царь? – и в конечном итоге Самарин покидает пост обер-прокурора, а скандал так и остается скандалом, и главное тяжело, когда все это лично вас касается, это соблазн один, а не прославление! Такой шум, где тут святость! Ольга Влад. все время кричала, что ее бога замыслили погубить, дело даже до участка доходило. Ах, это ужасно, ужасно! и нет никаких надежд, чтобы она образумилась, вот попробуйте поговорить с нею, она все еще у нас. Заезжайте, она вас очень часто вспоминает».

На другой день вечером я пошла на Мойку. Меня сразу провели вниз, где Муня сидела у Лохтиной. Она была в очень возбужденном состоянии, приподнимаясь на постели, резко жестикулируя и выкрикивая отдельные слова. Едва увидав меня, Лох. заговорила залпом: «А ведь мы с Мунькой сегодня у Анны были, знаешь, отец очень о ней молится, ведь он ее воскресил, воскресил – она совсем умирала[54]. Не люблю я ее, тоже притворщица. Сегодня так и кобенится, и туда, и сюда. Не люблю, не люблю, то не так, это не этак, у, у, у!!! К стене отворотилась, отец в красной рубашечке был, такая радость, ей бы петь, петь! счастье ей, счастье. А она-то кобенится, а она-то морщится, не люблю, не люблю, и Александру не люблю, злая она, самомнительница, погубят они его. Притворщицы они, знаю я их, и не любят они его как надо. Разве это любовь, ничем не поступятся, ничего не отнимут от себя, не то это, не то, не то. А если она думает, хорошо делает, что в дела впутывает его, за это грех, грех ей будет. Отец простой, простой, святой, а они им пользуются, разные мерзавцы, и он им поддается по доброте, а ей грех, грех, вина не его, не его. А как мы ехали сегодня с нею (указала она на Муню). Она говорит мне: «Ветер, холодно», – а мне все равно, все равно, собралась и раз, раз поехали на вокзал, народищу мах! мах! Все лезут, лезут, и мы влезли, в угол забились. И вот мы у него, вот и съездили (она весело захлопала в ладоши). Я знаю, Анна меня терпеть не может, ну да все равно, все равно. Он посердился, посердился, ух! а я все-таки к нему приложилась». Вдруг замолчав, Лохтина пристально вгляделась в меня и спросила резко: «Ты каждый день ходишь к отцу?» Я отрицательно покачала головой. «Ну а сегодня была?» – «Нет, не была, – сказала я, – он мне утром звонил, говорил, что уезжает, и велел вечером позвонить». Она яростно накинулась на меня: «Так что же ты не звонишь, ступай, ступай. Мунька, веди ее к телефону, иди звони, а то я и говорить больше не буду». Пришлось идти наверх с Муней. К счастью, нас соединили скоро, и я услышала говорок Григ. Еф.: «Ну кто там звонит? – и, узнав против обыкновения мой голос, обрадовался. – Пчелка, ты, дусенька? Ну приходи, приходи сейчас? придешь?» – «Нет, не приду, Григ. Еф., мы с Муней с Ольг. Влад. беседуем». Он всполошился: «На кой черт тебе Ольга? нашла тоже знакому, брось ее, стерву, приходи ко мне, ждать буду». – «Завтра приду, покойной ночи», – и я повесила трубку. Когда мы сходили вниз по лестнице, Муня ласково и неодобрительно качала головой: «Непременно все скажу Ольге Влад. – поведение с отцом непозволительное». – «Поговорили, поговорили?! – с лихорадочной поспешностью встретила нас Лохтина, – он сам с тобою говорил, сам? – притягивая меня к себе на кровать, допытывалась она. – Что он тебе сказал, что?» – «Обманщицей назвал за то, что не пришла», – сказала я. Откинувшись на подушки, она полежала молча, потом спросила строго: «Ну так что же, будешь ходить как он велит?» Я опустила голову, но вдруг, решившись, сказала откровенно: «Мне не нравится его обращение». Долго молчала Лохтина, потом села в постели, и, откинув вуали, сурово посмотрела на меня. «Это все оттого, – сказала она медленно, – что ты живешь не этим, – она указала на грудь, – а этим, – указала на голову. – Вот жили, жилиумом и завели всех в мрак, в холод, в трущобу! Чувствовать надо, а не умствовать. Как же несчастны были люди, если сам бог сошел на землю, бог Саваоф подставляет им лесенку на небо. Сам бог, веришь или нет? – она наклонилась ко мне. – Он здесь, он здесь – и я заставлю вас признать его!» И, приходя в исступление, она стала выкликать: «Он с на-а-ми!! живе-ет! он с на-а-ми-и сы-ын его здесь и ты его узна-а-ешь, ты знаешь! А если не поверишь, он тебе не откроется, не откроется!! Христос мой здесь, он ско-о-ро при-едет-а я тебе его не покажу, я его спря-ачу-спря-чу, вот так!!» – стыдливо смеясь, она закрылась покрывалами. «Кто приедет?» – переспросила я. «Ну кто же кто?! точно не знаешь! – яростно подпрыгивая на кровати, разрывая четки и звеня всеми своими позвонками, кричала Лохтина. – Батюшка Илиодор, я его люблю, люблю, пусть он сердится, кричит! – запела она. – А все-таки я к нему приложусь, и я его знаю! Ах какой он радостный, какой прекрасный. Несчастная, ты не видала батюшку! Не верь отцу, не верь, он его любит, любит, ух! Мы это не понимаем. Он скоро приедет, и во-орота растворятся, а я ему навстречу побегу, побегу и у-па-а-ду перед ним. А потом я его спрячу. Знаешь, они меня раз схватили и повели, повели в участок, в тюрьму меня за то, что я ношу одежды брачные. А могу ли я одеваться иначе, когда мой бог сошел на землю. Падите ниц! Бог Саваоф сошел к нам!!» Лохтина в невыразимом экстазе поднялась на постели, грозно поднимая руку, глаза ее горели безумным блеском. Муня, вся бледная, не отрываясь, смотрела на нее. Вдруг она стихла и, посидев молча несколько минут, спросила меня обычным спокойным голосом: «Будешь верить в отца?» Я покачала головой: «Нет, не могу!» – «Ну как хочешь», – холодно сказала она и отвернулась к стене, давая понять, что разговор окончен. Когда я с нею прощалась, она сказала чуть слышно: «Не раскайся смотри!»

Венценосное семейство на прогулке

Мы в этот вечер долго сидели с Муней, и я тщетно старалась понять их обеих, Муню и Лохтину. «Скажите, Мария Евгениевна, – сказала я, – чего же хочет добиться Ольг. Влад. своим нарядом и таким странным поведением?» Муня задумчиво смотрела куда-то вдаль. «Ольга Влад., – заговорила она наконец, – хочет на деле провести слова Григ. Еф. «унижение – душе радость». Вот так же и он, вы думаете, он не нарочно делает так, чтобы его бранили и осуждали, он и в рестораны-то ездит нарочно, чтобы его видело побольше народа и всячески его поносили. Он ужасно бывает огорчен, если его хотя день один кто-нибудь не выругает и про него не скажут чего-нибудь гадкого. Он говорит, что только этим сохраняется сила и только поношение может спасти дух. А вы вот и прочие маловерные думаете, что он это делает для своего удовольствия». – «А зачем же он вступается в государственные дела, – спросила я, – ведь он, наверно, не очень много в них понимает?» – «Гр. Еф. все открыто! – вздохнула Муня, – но как часто ошибаются, думая, что он посоветовал что-нибудь неудачное, неудачи бывают как раз тогда, когда он не советует ничего или когда его не послушают. Ольг. Влад. говорит, что бог решил спасти Россию от погибели и послал царям Григ. Еф. и что надо теперь принести себя ему в жертву, вот она это и делает. Она говорит, что любовь только тогда имеет смысл, когда во имя ее пойдешь на всякое унижение, вот почему она и осуждает царицу за то, что она открыто не сделает Григ. Еф. своим советником и не заставит всех безусловно подчиниться ему, а ведь кто лучше его может знать, что надо народу? ведь все эти наши министры, они народ-то в глаза не видали. А Григ. Еф. все знает, и Ольга Влад. тоже. Она вон у батюшки Макария в Верхотурье в келье жила, кого-кого там ни перевидела, и то что сейчас в народе осуждают Григ. Еф., это она считает самым точным признаком того, что он пришел с неба: ведь всех пророков всегда поносили, а Христа даже распяли. Мы ничего не понимаем и не должны за это браться, а вот Ольга Влад., она поняла, потому что ото всего отказалась и ей открылось. Она и про батюшку Илиодора все понимает. Если бы это была правда и батюшка был бы врагом Григ. Еф., неужели же Ольга Влад. стала бы при нем жить, а она около него в его Новой Галилее долго жила и все писала сюда и даже подписывалась: Ольга Илиодора, – значит, она знает то, что нам темно. Я как-то сразу уверовала, когда узнала Ольг. Влад. намерение, и у меня ни разу не было сомнений, правильно ли она поступает. Я считаю, что это все и надо».

Когда, после смерти Р., я приехала в Пет<роград> в ноябре 1917 г., Головины все еще жили на Мойке. Муня, ничуть не изменившаяся, приняла меня все так же тихо, ласково. Между прочим я спросила про Лохтину. «Ольга Влад. совсем переехала в Верхотурье, – сказала Муня. – И знаете, она носит теперь только один белый балахон, вроде монашеской рясы, и на голове холщовое покрывало, как одежды Христа в гробу. Меня как-то раз спросил один архиерей, зачем она одевается в белое, если хочет быть монахиней, шла бы в монастырь и оделась, как все, в черное, а я ему на это возразила: «Если у нас сейчас нет белых монахинь, то почему вы думаете, что их и не будет?» – Муня замолчала, глядя перед собою мигающими светлыми своими глазами, точно видя перед собою какие-то ей одной доступные и понятные образы. «А как Ольга Влад. отнеслась к смерти Григ. Еф.?» – спросила я. «Она говорит, что все так и случилось, как надо, – шепнула Муня. – Надо было, чтобы погибли цари и династия, а он их спасал, вот из-за них и он погиб, и она говорит, что теперь он больше с нею, чем был раньше, потому что тогда он уходил, а теперь с нею всегда».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.