3. Тешенский мир и союз с Австрией

3. Тешенский мир и союз с Австрией

Разделом Польши между тремя превосходившими ее силой абсолютными монархиями, разрешившими таким образом свой конфликт за счет более слабого неабсолютистского объекта международного права, еще в 1966 году восторгался один немецкий историк как «шедевром дипломатии», позволившим сохранить «равновесие сил в Европе безо всякого кровопролития»[1090]. Однако если серьезно взвесить миротворческий эффект этого мероприятия, то даже с точки зрения лишь дипломатического искусства столь высокая оценка несправедлива. В действительности эта акция нанесла чувствительный вред и без того хрупкому и весьма сомнительному равновесию сил в Европе. Кроме того, политика «обменов, разделов и земельных махинаций» отнюдь не помогла достичь надежного компромисса, который бы способствовал долгосрочному сохранению мира[1091]. Вместо этого, будто бы в наказание за содеянное зло, первый раздел Польши лишил эти три отныне соседние друг с другом державы свободы действий, положив начало дальнейшим переделам и взаимным земельным компенсациям. К тому же территориальное сближение усилило их недоверие друг к другу. Фридрих II, с одной стороны, Мария Терезия, Кауниц и Иосиф – с другой, продолжали испытывать опасения в связи с укреплением позиций и возрастанием авторитета России в Европе, соревнуясь при этом в деле привлечения Екатерины каждый на свою сторону.

Если в 1774 году Иосиф прямо, хотя все еще безуспешно, пытался добиться заключения договора о дружбе между Россией и Габсбургской монархией[1092], то стратегия Фридриха, стремившегося обезопасить свою политику в империи от Вены, установив семейные связи между мелкими княжескими дворами Германии и российским императорским домом, казалось, была более удачной. Когда в 1776 году принц Генрих устроил второй брак престолонаследника Павла Петровича, принц восторженно полагал, что теперь Екатерина привязана к Пруссии прочно и надолго[1093]. В отличие от Генриха его брат Фридрих II имел обыкновение сохранять скепсис даже в моменты политического успеха. Он никогда не исключал возможности перемен в отношениях между европейскими державами, а опыт послепетровской России убедил его еще и в том, что российский престол подвержен опасности «революций». Прошли годы, пока Фридрих убедился в том, что положение Екатерины на троне до определенной степени устойчиво. И даже после этого в письмах своему посланнику в Петербурге он живо интересовался самочувствием императрицы, стабильностью ее власти, ситуацией с ее фаворитами и советниками, а также влиянием придворных партий на ее внутреннюю и внешнюю политику. Считая Екатерину в первую очередь тщеславной и честолюбивой, король в своих письмах к ней не скупился на лесть, а самого себя выставлял любезным и надежным союзником. Однако убежденных сторонников русско-прусского альянса он – что совершенно справедливо – видел лишь в Никите Панине, великом князе Павле Петровиче и – с 1776 года – в его супруге Марии Федоровне. На Екатерину же Фридрих обижался за то, что интересы России она отстаивала холодно и непоколебимо, хотя именно он в свое время с дальним расчетом открыл ей дорогу в Петербург[1094]. В значительной степени именно Фридрих сумел вовлечь императрицу в дела империи с помощью династических связей и договоров, что в результате ослабило его собственные позиции внутри альянса, поскольку ему, с одной стороны, было свойственно переоценивать эффективность такой политики, а с другой – недооценивать тот факт, что именно благодаря ей императрица России получала возможность действовать в империи как на хорошо знакомой территории не только самостоятельно, но и не считаясь с его интересами.

Еще в 1772 году Иоганн Якоб Мозер констатировал, что во времена, прошедшие после Петра I, в отличие от самой эпохи его правления, «у императорского двора и отдельных штатов Германской империи было много связей с Россией; напротив, у Германской империи в целом – нет…». О посланнике русского двора при имперском сейме (рейхстаге) Мозер писал, что и тот «не причастен ни к каким государственным делам»[1095]. Однако именно в это время наметилась перемена в германской политике России. Через два года после раздела Польши и через три месяца после заключения Кючук-Кайнарджийского мира петербургское правительство, в очередной раз после Семилетней войны, подвело некоторые итоги своего политического курса в отношении империи и указало его новое направление в инструкциях, данных в сентябре 1774 года будущему посланнику Екатерины при имперском сейме Ахацу Фердинанду фон дер Ассебургу относительно его обязанностей. Правительство Екатерины признало пользу от союза с прусским королем и обвинило Кауница в зависти к успехам Петербурга. Отмечалось, что, хотя изменение политического курса, осуществленное Петром III, не позволило России повлиять на заключение мира в 1763 году, с тех пор мудрость и решительность императрицы позволили ей занять выдающееся место внутри системы великих держав. В состязании между Австрией и Пруссией за благосклонность России спор был легко решен в пользу Пруссии из-за связи Вены с Версалем. В остальном же венский двор из-за своей враждебности по отношению к Фридриху сам связывал себе руки внутри империи. Имперские князья думали лишь о своих интересах, а не об интересах Corps Germanique[1096], а едины они были лишь преследуя цель сохранения имперской конституции, гарантировавшей им их права. Позиция России по отношению к империи не осложнялась ни конфликтом интересов, ни взаимными правовыми претензиями, что давало ей возможность обрести доверие имперских штатов. Хотя Вена предводительствовала католической партией, а Фридрих стоял во главе Corpus Evangelicorum[1097], их превосходство в силе не позволит установить настоящего доверия внутри империи, даже когда конфессиональные мотивы не будут играть своей роли, были уверены в Петербурге. Державы-гаранты – Франция и Швеция – были лишь фантомами, первая – как слишком заинтересованный сосед и союзник Австрии, вторая – в силу своей слабости после Северной войны. Посланнику поручалось поддерживать добрые отношения со всеми князьями, которые будут искать контактов с ним для себя лично или с целью совершенствования имперской конституции, и со всеми семьями, связанными узами родства с российским императорским домом. Для получения более подробных инструкций посланнику следовало разузнать о взаимоотношениях и интересах каждого из штатов империи, о партийных группировках внутри нее и их связях с другими державами[1098]. Из сказанного можно заключить, что обновленная германская политика России не была направлена на поддержку союза с Пруссией. Ее целью было скорее самостоятельное соблюдение российских интересов, пусть пока и не слишком конкретных. Она по-прежнему стремилась контролировать равновесие сил в империи. Однако если до сих пор о заинтересованности России в его соблюдении заявлялось лишь извне, через притязания на первенство, то отныне дипломаты императрицы должны были своей деятельностью содействовать балансу сил в империи. Во избежание риска заключения Австрией и Пруссией двусторонних соглашений об аннексии территорий внутри империи по польскому образцу петербургское правительство сочло необходимым провозгласить в качестве второй цели своей германской политики сохранение имперской конституции. В этом вопросе оно могло рассчитывать по крайней мере на совпадение своих интересов с интересами мелких имперских штатов. Итак, многое свидетельствует в пользу того, что политическая концепция Ассебурга вернулась к своему автору в виде инструкции Панина, одобренной Екатериной[1099].

Фридрих рассчитывал превратить спор о баварском наследстве, разгоревшийся в 1778–1779 годах, в продуктивный апогей русско-прусских отношений. В отличие от принца Генриха и министра Герцберга король не был на сей раз настроен сохранять мир с помощью очередной земельной сделки за счет Польши[1100]. Он хотел раз и навсегда поставить на место жадных до компенсаций Габсбургов при военной поддержке России. Вместо этого, однако, конфликт стал поворотным пунктом российской внешней политики вообще и ее германской политики в частности. После провозглашения Иосифа римским императором в 1765 году Фридрих неоднократно предупреждал, что Австрия постарается использовать баварское наследство как средство обеспечить себе однозначный перевес в империи. Самого себя он усердно выставлял защитником мелких имперских княжеств, проча Екатерину на роль защитницы всей имперской конституции от произвола императора[1101]. Когда в конце 1777 – начале 1778 года баварский курфюрст Макс Иосиф умер и права на наследство действительно вступили в силу, русское правительство уже не могло отделываться пустыми заявлениями. Фридрих постарался повлиять на мнение Петербурга в своем духе, отправив туда подробный труд своего министра Герцберга, доказывавшего безосновательность притязаний Австрии[1102]. Прусский король намеревался воспрепятствовать присвоению габсбургским домом курфюршества военными средствами, рассчитывая при этом на помощь России, но Екатерина, хотя и осудила амбиции Иосифа, не могла позволить, чтобы Россия была вновь втянута в вооруженный спор из-за германских дел. Более того, она достигла взаимопонимания с Францией, также действовавшей в интересах мирного разрешения спора[1103]. Если Фридрих и надеялся, что б?льшая вовлеченность России в дела империи принесет долгосрочную пользу Пруссии, то эта идея была обречена на провал с самого начала. Екатерина преследовала диаметрально противоположную цель: укрепить авторитет России в империи, по возможности даже институционализировать его и положить конец попыткам Фридриха руководить политикой Петербурга. Со времен Петра I Россия поддерживала дипломатические связи лишь с Веной, Берлином, Дрезденом и Нижнесаксонским имперским округом (включая ганзейские города), с 1746 года – с имперским сеймом, а с 1774 года – и с княжеством-епископством Любеком с центром в Эйтине[1104]. Чтобы оторваться от буксира прусской политики в империи и противостоять острым кризисам, подобным угрожавшей разразиться войне за баварское наследство, было необходимо выстроить дипломатические отношения с другими штатами империи, завязать и поддерживать коммуникацию с возможно большим числом центров власти и углубить познания в структуре империи как с исторической, так и с конституционно-правовой точки зрения.

Именно в этой фазе переориентации германской политики России, пока Фридрих II находился в поиске придворных политических группировок, способных управлять Екатериной, императрица доказала, что только она сама определяет направление этой полиитки. Теперь она сама начала вникать в хитросплетения наследных притязаний и правовых отношений в Священной Римской империи, и особенно – на юге Германии. Труд Герцберга, посвященный конституционно-историческим и государственно-правовым вопросам, очень понравился ей. Через Панина она сообщила прусскому посланнику, что не будь она союзницей короля Пруссии, то стала бы ею сейчас[1105]. Однако своему поверенному Гримму она признавалась, что баварское дело совершенно неудобоваримо: «…кто, черт возьми, здесь прав или неправ, и кто все же лжец?»[1106] И еще:

О Боже! Если можно было бы доказать и рассмотреть дело о баварском наследстве с такой ясностью и прямотой […] Как говорит великий дон Базиль[1107]из Севильского цирюльника, «…кто кого здесь проводит за нос?» В комедии это доктор Бартоло. Я Вас прошу подумать, кому бы Вы отвели эту роль в грандиозной драме, которая сейчас разыгрывается[1108].

И хотя с активной поддержкой Фридриха Екатерина медлила до осени 1778 года, через Панина требуя от него просить помощи у как можно большего числа штатов империи, она все больше склонялась в пользу прусской интерпретации конфликта, поверив, что вопреки принципам имперской конституции заглотить Баварию стремится Иосиф, «двуликий человек», «Янус» и «фокусник». А миролюбивые заявления Марии Терезии Екатерина считала чистым притворством «богомолки»[1109].

Участвуя в преодолении кризиса, Екатерина была вынуждена принять во внимание множество факторов: ей нужно было остаться в глазах общественного мнения Европы верной союзницей Фридриха; воспрепятствовать, причем без применения военной силы, расширению власти Габсбургов в империи, что отвечало и интересам России; не упустить шанса утвердить за Россией роль «третейского и мирового судьи Европы», вдохновенно приписывавшуюся ей даже таким трезвым умом, как дармштадтский министр Фридрих Карл фон Мозер[1110]; а также проследить, чтобы Габсбурги получили по меньшей мере один урок, но не чувствовали бы себя при этом униженными, поскольку зимой 1777–1778 годов, на которую пришлись querelles allemands[1111], Австрия вновь начала поддерживать Россию против Османской империи и Крымского ханства[1112]. О том, как Екатерине удалось достичь столь противоречивых целей, писали многие, но наиболее выразительно об этом сказал Фридрих:

Движимая честолюбивой мыслью о возможности непосредственного вмешательства в германские неурядицы, Екатерина [в октябре 1778 года. – К.Ш.] открыто поддержала Пруссию. Ее посланники в Вене и Регенсбурге заявили, если коротко, что она призывает императрицу-королеву [Марию Терезию. – К.Ш.] удовлетворить жалобу имперских князей, особенно касательно противозаконной оккупации Баварии. В противном случае царица угрожала выполнить обязательства, данные королю Пруссии, и, согласно договору, отправить ему на помощь корпус. Это заявление произвело в Вене громоподобный эффект[1113].

Под нажимом России Австрия поспешила за стол переговоров, а Екатерина не замедлила принять уступку Марии Терезии как доказательство раскаяния:

Матушка глотать не собиралась, аппетит разыгрался лишь у сына, а так как четырем сыновьям фокусника надо жить, то искусство сделало свое дело, и матушка впала в невольный грех, однако теперь она искупила свою вину и проявляет такую покладистость, что если ее благие склонности не извратятся и не исказятся вновь, то и до добра недалеко[1114].

Однако в словах Фридриха сквозит и разочарование: ему запретили выступить перед Европой в роли мстителя, ведущего бескорыстную войну за поруганную императором свободу империи при поддержке или, по крайней мере, под прикрытием России.

Екатерина и король Франции взяли на себя посредничество между конфликтующими сторонами, и уже во время Тешенских переговоров в австрийской Силезии в обоих немецких лагерях императрицу прославляли как миротворицу. Инструктируя своего посредника на переговорах князя Николая Васильевича Репнина, Екатерина представила Габсбургов зачинщиками конфликта, разрешение которого обещало хорошие перспективы для российской политики:

Мы будем таким образом иметь пред всею Германиею честь сей нужной развязки, а может быть и соединения по ней в одну систему разных Принцев, из чего далее может для России произрасти давно желаемое преимущество учиниться ей на будущее время ручательницею Германской конституции, качество, которому Франция обязана своею превосходною в делах инфлуенциею[1115].

Опыт французской дипломатии в германских делах оправдал себя и в ходе конгресса: главную роль в разрешении конфликта сыграли французские проекты. Однако поскольку в начале 1778 года версальский двор как союзник Соединенных Штатов Америки вступил в открытую войну с Англией, одновременно стараясь сохранить союз с Австрией на послевоенное время, то подлинно нейтральными посредниками выступали императрица России и ее представитель в Тешене[1116]. А пока сохранялась опасность обострения бескровной войны, что не исключало вооруженного вмешательства посредников, петербургское руководство считало, что «по причине чрезвычайной слабости Людовика XVI» французская политика едва ли располагала собственным пространством для маневра и вынуждена была следовать за российской[1117].

Официальные переговоры продолжались «немногим более двух месяцев», что можно считать весьма небольшим сроком, если верить авторитетному современнику-комментатору тех событий – юристу, действительному тайному советнику Карлу Фридриху Герстлахеру. По его свидетельству, переговоры отличались целенаправленностью и отсутствием «каких бы то ни было церемоний, во имя которых в прошлом веке предпочли бы отдать целые провинции, чем уступить хотя бы на йоту. Никто не считал, что употребление французского языка роняет честь Германской империи…». Очень своевременно, полагал правовед, что «в ходе самих переговоров никто не придерживался какого-то определенного порядка», что «все действовали как по отдельности, так и совокупно, как устно, так и письменно, в зависимости от обстоятельств…»[1118]. Оценка Герстлахера интересна потому, что она разительно отличается от оценки Екатерины. В апреле 1779 года она возмущалась упрямством венских парламентеров. Ей не терпелось насладиться давным-давно обеспеченным ей дипломатическим успехом. А в мае, уже после подписания Тешенского мира она все еще продолжала насмехаться над обстоятельностью посланников и педантизмом юристов[1119].

«Самым странным» в мирном договоре, состоявшем из семнадцати статей, Герстлахеру представлялось, что «о баварском наследстве, за которое, собственно, и началась война, упоминалось лишь в седьмой статье, да и то вскользь». Подобным же образом отзывался о нем и юрист Иоганн Якоб фон Мозер[1120]. В самом деле, главным следствием Тешенского договора были взаимные одолжения трех держав, семь лет тому назад поделивших Польшу: Австрия все же получила Иннфиртель[1121], до тех пор принадлежавший Баварии, Пруссия – подтверждение своих притязаний на маркграфства Ансбах и Байрейт, а поскольку договор заново гарантировал соблюдение условий Вестфальского мира и всех прежних мирных соглашений между Пруссией и Австрией[1122], то некоторое время спустя Россия, ставшая гарантом Тешенского мира, решила добиться признания себя еще и в качестве неформального гаранта Вестфальского мира и, тем самым, имперской конституции. Своей первоочередной задачей правительство Екатерины по-прежнему считало соблюдение баланса сил в империи, но теперь оно желало иметь в придачу к этому статус, равный имперско-правовому статусу Франции, и получить право карать две германские державы за нападения друг на друга и на более слабые штаты империи в соответствии с гарантийными актами Вестфальского мира. Однако предварительное согласие, полученное в Регенсбурге от курфюршеств Пфальца, Саксонии и Бранденбурга – партнеров России по Тешенским переговорам, – встретило сопротивление императора, Ганновера и других имперских штатов. В феврале 1780 года российскому посланнику Ассебургу не удалось воспрепятствовать решению имперского сейма ратифицировать Тешенский мир с оговоркой, что он не ущемляет ни Вестфальского мира, ни других основных законов империи[1123]. Венское правительство удовлетворилось тем, что Российская империя «не обладает гарантией Вестфальского мира и не имеет в империи влияния, не располагая голосом в сейме»[1124].

Пытаясь скрыть свой провал, Ассебург в отчете, направленном им в Петербург, прибегнул к нейтральной в правовом отношении формулировке, а его лексика отсылала к антигабсбургской полемике Пруссии. При этом он подчеркивал расширение политических возможностей России: гарантия Тешенского мира со стороны России, признанная императором и империей, является противовесом всему, что могло бы угрожать имперской конституции. Пользуясь этой гарантией, писал далее Ассебург, Россия может вмешиваться в любые политические и церковные дела империи. Авторитет России сравнялся с авторитетом прежних гарантов фундаментальных законов империи, а роль бескорыстного защитника позволяет ей укрепить свой собственный вес, влияние и славу[1125]. Впоследствии Трачевский, а вслед за ним Карл Отмар фон Аретин и другие историки обращались к этой политической интерпретации в доказательство того, что в Тешене Россия была действительно признана гарантом Вестфальского мира и имперской конституции[1126]. В инструкциях дипломатическим представителям Российской империи в 1780-е годы рост влияния императрицы на германские дела также объясняется лишь Тешенским миром, а о его связи с Вестфальским миром в них не упоминается. Даже само указание на то, что российская гарантия Тешенского мира ослабила влияние французского двора на германские дела и «уничтожила, так сказать, полностью влияние Швеции, место которой заняла Россия», имело своим результатом новый политический баланс, возникший из перераспределения сил в Европе[1127].

Собой «мадам посредница» была весьма довольна. По совершенно верному определению Ассебурга, благодаря участию в разрешении прусско-австрийского спора, Екатерина, невзирая на оставшиеся открытыми некоторые правовые вопросы, получала возможность занять ключевую позицию, необходимую для активизации российской политики в Германии. По приказу Екатерины при Коллегии иностранных дел был создан германский отдел. К дипломатическим представительствам в империи прибавились в 1782 году посольство во Франкфурте-на-Майне для юго-западных имперских штатов: трех духовных курфюршеств (Майнцского, Кёльнского и Трирского), а также для Куррейнского, Верхнерейнского, Швабского, Франконского и Вестфальского имперских округов и для правящих домов Пфальц-Цвейбрюкена, Вюртемберга, Бадена, Гессен-Касселя, Гессен-Дармштадта и Ансбаха, – а в 1787 году – представительство в Баварии. Наряду с этим русский поверенный в делах в Гамбурге был аккредитован также при Нижнесаксонском округе и при дворах Брауншвейга и Мекленбурга. В 1777 году открылось консульство в Гамбурге, а за ним в 1783 году и другие – в Кёнигсберге, Любеке, Киле и Лейпциге[1128].

Теперь о происходящем в империи Екатерину информировал, в первую очередь, посол во Франкфурте, граф Николай Петрович Румянцев, сын прославленного полководца Петра Александровича Румянцева, имя которого после Семилетней войны, а затем войны с Османской империей узнали и в Германии. Родившиеся в 1754 и 1755 годах братья Николай и Сергей получили хорошее воспитание, выучили даже немецкий язык и латынь, с 1772 года служили в Эрмитаже. Между своими первым и вторым приездами в Петербург – в 1773–1774 и 1776 годах – корреспондент и правая рука Екатерины барон Гримм сопровождал юных графов в образовательной поездке по Западной Европе и следил из Парижа за их обучением в Лейденском университете в течение года. Во время своего путешествия они побывали в Варшаве, Карлсбаде, Готе, Рейнской области и Нидерландах, а по завершении учебы – в Париже, Женеве, Фернее, где навестили Вольтера, в Генуе, Милане, Флоренции, Риме, Неаполе, Венеции и Вене. После этого Николай, долгое время безуспешно пытавшийся устроиться на дипломатическую службу за границей, вынужден был, как и его брат, служить при дворе камергером. В качестве посланника во Франкфурте первоначально рассматривалась фигура Ассебурга – доверенного лица Панина, но тот решил остаться в Регенсбурге. Лишь после поворота во внешней политике России ее новый руководитель Александр Андреевич Безбородко выполнил просьбу генерал-фельдмаршала Румянцева, позаботившись о назначении Николая полномочным представителем России на юго-западе Германской империи[1129]. А Сергею благодаря заслугам отца и протекции Безбородко в 1785–1786 годах достался неожиданно освободившийся пост посланника в Берлине[1130].

Перед отъездом Николай Румянцев получил не только пакет верительных грамот на французском и немецком языках, адресованных всем дворам и округам, где ожидали его прибытия, но и подробные инструкции[1131]. Поручение, данное Румянцеву, – расширять и укреплять влияние России на сохранение мира и вообще на дела в Германии и Европе – было совершенно необозримым. В инструкции отмечалось, что гарантия Тешенского мира, признаваемого действенным и нерушимым законом, обеспечивает императрице России возможность непосредственного активного участия в политической жизни Германской империи. В инструкции, данной Ассебургу семью годами ранее, подобных утверждений быть не могло. Румянцев должен был показать всем, а особенно мелким имперским штатам, что Россия не преследует корыстных интересов на территории империи и стремится быть подлинным другом и надежной опорой. А поле деятельности для Румянцева и подавно отличались от того, что предназначалось когда-то Ассебургу. Во-первых, особенно подчеркивалась актуальность союза с Пруссией, оправдавшего себя, в частности, в вооруженном нейтралитете против Англии. Новостью, во-вторых, была информация о неофициальной договоренности о дружественных отношениях с римским императором. В-третьих, главным источником опасности для империи по-прежнему объявлялось соперничество Пруссии и Австрии. Отмечалось, однако, что, поскольку «весы справедливости» благодаря дружественным отношениям с обоими дворами находятся в руках императрицы, миру в тот момент, к счастью, ничто не угрожало. Однако, как петербургские инструкторы ни расхваливали равноудаленность русского двора и от Вены, и от Берлина, было ясно, что по сравнению с 1774 годом представление о потенциальном нарушителе мира изменилось: инструкция указывала, что пока Фридрих не проявлял недоверия к налаживанию русско-австрийских отношений. И четвертой особенностью была новая точка зрения, новый взгляд на мелкие имперские штаты. Инструкция предупреждала, что иногда из маленькой искры может возгореться большое пламя. По всей видимости, это указание возникло из опыта конфликта вокруг баварского наследства. Было, однако, понятно с самого начала, что главной задачей России была вовсе не защита правовых интересов слабых имперских штатов, а сохранение мира и равновесия. Правильно или нет, Румянцеву следовало не примыкать к той или иной партии, а наблюдать и улаживать[1132].

Превосходно образованный и наилучшим образом подготовленный к выполнению своей задачи, этот молодой человек отличился уже в ходе первого же политического испытания: он проявил наблюдательность, серьезную осведомленность обо всех процессах, имевших отношение к протяженному спектру его деятельности, и изрядную коммуникабельность. Правда, российские историки XIX века упрекали Румянцева в склонности раздувать значение многих событий, происходивших при мелких германских дворах, и надменности, вызванной его положением как представителя великой Екатерины. Однако тот факт, что он именно как руководитель внешней политики в царствование Александра I, в период Тильзитских соглашений, исчез с политической арены с завершением Отечественной войны 1812 года, стал причиной тому, что дурная репутация распространилась на всю его биографию. Как бы то ни было, благодаря многочисленным и обстоятельным депешам, отправлявшимся Румянцевым в Петербург с 1782 по 1795 год, императрица и Коллегия иностранных дел были подробно осведомлены о событиях, происходивших в Германии[1133]. Кроме того, Румянцев прекрасно разбирался во внутреннем устройстве Священной Римской империи и соотношении сил в ней.

Оценивая миссию Румянцева с точки зрения возможностей, предоставленных российской политике в Германии Тешенским миром, можно прийти к выводу о том, что в 1780-х годах России, вопреки ожиданиям, все же не удалось утвердиться в роли хотя бы неформальной защитницы имперской конституции[1134]. Однако ни сам энергичный посланник, ни неясность правовой ситуации, ни нежелание имперских сословий признать Россию защитницей своих прав не были тому причиной. Изменения, внесенные Екатериной в политический курс по отношению к Германии в период между Тешенским миром и переездом Румянцева во Франкфурт, были столь радикальными, что активное влияние России, пусть даже расширявшееся, перестало служить преимущественным инструментом для защиты имперской конституции в том значении, которое ей придал Тешенский мир. Если во время мирных переговоров российская императрица еще поддерживала прусского короля в борьбе с «деспотизмом» Габсбургов, то непосредственно после них усилился ее скрытый интерес к новому изданию союза с Веной, направленному против Османской империи, да и Австрия с 1777 года проявляла готовность к повторному сближению с Россией[1135]. А как раз предложение Фридриха о заключении союза между Россией, Пруссией и Портой, высказанное им в 1779 году[1136], лишь укрепило Екатерину в ее намерении сблизиться с Австрией.

Чтобы ускорить дело, весной 1780 года Иосиф решил совершить неоднократно упоминавшуюся здесь поездку в Россию. Под именем графа Фалькенштейна в июне он приехал в Могилёв, где состоялась его встреча с императрицей. Оттуда они вдвоем отправились в Смоленск, затем Иосиф один побывал в Москве, а перед отъездом домой снова встретился с императрицей в Петербурге. Они много беседовали наедине, не скупясь на взаимные любезности. Однако это была не пустая лесть: и он, и она оценивали интеллектуальные способности друг друга по достоинству, а кроме того их связывал не только интерес к нормальным школам, но и цель, ради которой устраивалась встреча, – заключение политического альянса[1137]. По всей видимости, Германская империя практически не всплывала в их беседах, не считая доставивших немалое удовлетворение Иосифу сдержанных и критических отзывов Екатерины о стареющем Фридрихе, ее союзнике. Зато императрица откровенно поведала о своих завоевательных планах относительно земель Османской империи и пыталась склонить Иосифа к тому, чтобы вознаградить себя за счет территории Италии[1138]. Представления сторон о союзе тоже расходились даже на этапе предварительных переговоров: Мария Терезия и Кауниц поручили Иосифу в первую очередь сделать все возможное для того, чтобы отдалить друг от друга Пруссию и Россию и договориться самое большее о заключении оборонительного союза, а Екатерина настаивала на совместном наступлении двух империй на Рим и Константинополь[1139]. К тому времени из-под пера ее секретаря Безбородко уже вышли первые наметки «греческого проекта». Несмотря на то что в них оговаривались три разных варианта завоеваний в зависимости от развития военной ситуации, не оставалось сомнений в решимости российской императрицы уничтожить Османскую империю[1140].

Иосиф, как и Фридрих, считал свою потенциальную союзницу честолюбивой, эгоцентричной и избалованной политическими успехами и славой. Ее манеру обсуждать политические планы он нашел легкомысленной, игривой и абсолютно непоследовательной; беседуя с ней, ему приходилось следить за тем, чтобы не попасть впросак[1141]. А Екатерина полностью пересмотрела свое негативное мнение об Иосифе. Когда в том же году Фридрих II совершил очередную политическую оплошность, прислав в Петербург не блиставшего умом наследника своего престола принца Фридриха Вильгельма с заданием помешать Иосифу, Екатерина высказалась о своих высоких гостях со всей однозначностью: у графа Фалькенштейна есть задатки мастера, а прусский кронпринц – подмастерье, пока еще не подающий надежд[1142].

В конце 1780 года умерла императрица Мария Терезия, и политический курс Австрии отныне Иосиф определял самостоятельно. Однако заключение официального соглашения осложнялось все той же формальной проблемой – непризнанием императорского титула правителей России со стороны Священной Римской империи. Тем не менее, как и прежде, эту проблему удалось обойти: обменявшись секретными посланиями, Иосиф договорился с Екатериной о разделе, если не о дележе, Османской империи и о заключении оборонительного союза на случай нападения третьих стран на одну из сторон[1143]. Хотя Иосиф заключал этот союз не от имени империи, но от имени своих габсбургских земель, его воздействие и на германскую политику России, и на жизнь империи было весьма существенным. Союз России с Пруссией существовал отныне лишь на бумаге. Вступая в должность посланника в юго-западной части империи, Николай Румянцев уже понимал, что защита имперской конституции не является его первоочередной заботой, что отныне он должен действовать как агент, со стороны России содействующий политике Иосифа II в империи. Верность, хотя и с некоторыми оговорками, Иосифа II союзническим обязательствам, данным Екатерине, обеспеченное им прикрытие ее завоевательной политики на Черном море все более располагали к нему императрицу. Она не осталась в долгу, оказав ему через своих посланников в империи, в первую очередь через Румянцева, дипломатическое содействие в обмене австрийских Нидерландов на Баварию, а впоследствии и в его борьбе с Союзом князей – последним маневром Фридриха против Габсбургов[1144]. Однако подобно тому, как заключенный в 1756 году франко-австрийский альянс ослабил позиции Франции как державы-гаранта, так и в императрице России, претендовавшей на звание гаранта имперской конституции, начали разочаровываться с начала 1780-х годов некоторые публицисты и штаты империи. Екатерина обманула ожидания тех, кто рассчитывал на бескорыстную помощь просвещенной государыни немецкого происхождения в сохранении мира и спокойствия в Европе и в беспристрастном соблюдении законов и правовых традиций империи.

Румянцев быстро усвоил свою задачу: он понял, что следует избегать участия во внутриимперских группировках и разбирательствах и во всем слушаться императора. По его словам, Иосиф старался заслужить уважение князей и, в то же время, быть выше их мелочных споров. Узнать Германию, поучал молодой дипломат свою повелительницу и ее советников по внешней политике, возможно лишь занимаясь ее изучением – иногда скучным и трудным, а иногда и бесполезным, таким, на которое сангвиники-французы не способны. С другой стороны, однако, неблагоразумно просто доверять суждениям отдельных личностей из империи, потому что они стеснены собственными интересами. Вместо этого нужно изучать и книги, и людей, и русский посланник подходит для этого как нельзя лучше, ибо сочетает в себе беспристрастность в отношении немецких интересов, свойственную французам, с прилежанием, терпением и усердием, свойственными немцам.

Об империи посол отзывался как об основательной, однако к тому времени разложившейся идее. Он сообщал, что германские министры постоянно говорят о конституции империи, представляющейся им чем-то вроде призрака республиканской формы правления. Однако именно в силу их высокомерия любовь к отечеству выродилась в мелкие личные интересы. Будь империя единой, она могла бы постоять за себя. Однако ввиду отсутствия в ней единства своим существованием она обязана соседям. Под влиянием инстинкта самосохранения все крупные монархии озабочены своей неприкосновенностью. С политической точки зрения это пустырь, который всем хочется сохранить под пар. Любое государство Германии, пишет Румянцев далее, обладает двоякой силой: фактической, определяющейся численностью войска и доходами, и относительной, в соответствии с авторитетом, предначертанным ему законом или принадлежностью к определенному штату. К примеру, важно быть директором имперского округа или иметь несколько голосов в сейме.

Незадолго до основания в 1785 году по настоянию Фридриха II Союза князей, когда вслед за Саксонией и Ганновером несколько мелких князей, например маркграф Карл Фридрих Баденский и герцог Карл Август Саксен-Веймарский, примкнули к альянсу против императора Иосифа, посланник уже считал подобную лигу малоперспективной. Он писал, что от нее не будет проку в первую очередь имперским правителям, испытывающим опасения перед какими бы то ни было союзами, соперничающим со своими соседями, но неспособным достичь гармонии по причине склонности к обособлению, оспаривающим наследные права и титулы и располагающим расстроенными финансами. Он сравнивал Германию с республикой в состоянии анархии, отказывая ее князьям в способности к политическому действию. Однако, несмотря на то что эта оценка во многом отражала мнение петербургского двора, в своих сообщениях всеведущий дипломат не пощадил и имперскую политику Иосифа: он писал, что его проекты церковных реформ оттолкнули от него даже католическую партию империи, прежде всегда поддерживавшую императора[1145].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.