1. Внешнеполитическая переориентация России в 1762 году: гегемония в Восточной Европе – равновесие сил в Германии

1. Внешнеполитическая переориентация России в 1762 году: гегемония в Восточной Европе – равновесие сил в Германии

С ранней юности Екатерина привыкла видеть в Священной Римской империи германской нации, с одной стороны, конгломерат бесчисленных княжеств разного значения, конкурирующих правовых притязаний и сложнейших родственных связей, а с другой – арену конфликта между Австрией и Пруссией. Уже в зрелом возрасте она вспоминала, как во время Первой Силезской войны[969] в Штеттин привозили пленных австрийских офицеров и как ее не успевшему оправиться от удара отцу пришлось выступить со своим полком в поход, хотя и не на линию фронта[970].

Важнейший опыт, необходимый для формирования принципов ее собственной политической линии в отношении Германии, дала Екатерине Семилетняя война. Всю жизнь она считала, что Россия, присоединившись к странной коалиции Бурбонов и Габсбургов, служила чужим интересам. Она даже упрекала ведущих русских сановников, принадлежавших к придворным партиям Воронцовых и Шуваловых, в получении взяток из Франции, заступаясь за канцлера Бестужева, чья коррумпированность была притчей во языцех[971]. В глазах Екатерины он был убежденным патриотом, управлять которым было не так уж легко. В автобиографических записках она, разумеется, не упомянула о том, что одно время и сама принимала значительные суммы от британского посланника[972]. Однако не только великий князь Петр Федорович поплатился за свою нескрываемую любовь к Фридриху II, подвергнувшись изоляции при дворе императрицы Елизаветы Петровны во время Семилетней войны. Одно время великую княгиню тоже подозревали в симпатиях к Пруссии и Англии и даже в предательских связях с ними. Тем не менее выход России из антипрусской коалиции, осуществленный императором Петром III, не потребовавшим никаких выгод для своей империи после пяти лет довольно удачных военных действий, Екатерина расценила как нарушение интересов России. Кроме того, в глазах Екатерины он потерял свою политическую состоятельность, поскольку делами своего голштинского наследства он был озабочен больше, чем благом своей империи. Тот факт, что сразу же после заключения мира с Пруссией Петр стал искать ее поддержки для войны с Данией за свое наследство в Шлезвиге, не просто послужил Екатерине поводом для его свержения, но был воспринят ею как свойственное дилетанту смешивание великодержавных интересов Российской империи с семейными интересами голштинского герцога и наглость по отношению к уставшим от войны подданным[973].

В записях Екатерины, в которых она подводит некоторые итоги своей деятельности как правительницы, не нашлось места, в отличие от завещаний Фридриха II, каким бы то ни было соображениям по внешнеполитическим вопросам. В своих записках, впечатляющих свойственной отчетам сухостью стиля, Екатерина не отстаивает ретроспективно правоту своей дипломатии и не навязывает своим преемникам союза с определенными державами в будущем. Даже подтверждение выхода России из Семилетней войны непосредственно после своего прихода к власти она объясняет исключительно финансовыми издержками империи и необходимостью обратиться к внутренним реформам[974]. В этих обращенных в прошлое записях, созданных с промежутками в пять, двадцать и тридцать лет, отчетливо просматриваются аргументы заговорщиков 1762 года. Учитывая царившие в стране настроения, такие политические авторитеты, как Никита Иванович Панин – выразитель мнения верхушки государственного аппарата – и Григорий Николаевич Теплов, секретарь и ghost-writer[975] Екатерины в 1760-е годы, видели свою задачу в поддержании мира, модернизации администрации и общества, увеличении населения страны и разработке ее внутренних ресурсов[976].

Однако обе возможные интерпретации этих фрагментов екатерининского текста – отдающие предпочтение внутри– или внешнеполитическим интересам – были бы слишком простыми. Во-первых, императрица не прятала свою с самого начала наступательную внешнюю политику за потребностью в реформах, так необходимых империи, но действительно с самого своего прихода к власти целенаправленно и обдуманно возглавила процесс обновления, который должен был дать возможность самодержавному государству составить достойную конкуренцию другим крупным монархиям[977]. Во-вторых, сосредоточившись на просветительской внутренней политике и экономическом росте, Екатерина не забывала и о чреватых конфликтами внешних интересах. Из других документов становится понятно, как она планировала обеспечивать мир и безопасность своей империи: путем установления гармонии между утверждением неформального авторитета России за ее западными границами и укреплением власти внутри государства.

Уже в последние годы жизни императрицы Елизаветы Петровны Екатерина подвергала прямой критике тогдашнюю внешнюю политику России и из этой критики впервые вывела некоторые принципы будущей политической переориентации по окончании войны. В своих тайных Аper?us, перекликающихся со взглядами Панина[978], – в этих несистематизированных, отчасти афористичных высказываниях, обстоятельства возникновения, а также назначение и адресат которых до сих пор остаются неизвестными, Екатерина в самый разгар войны говорила о необходимости мира для обширной империи. Контекст, однако, не оставляет сомнений в том, что под миром она подразумевала лишь уклонение от новых войн с другими державами европейской пентархии, а вовсе не принципиальный отказ от экспансионистских целей. Она даже упрекала правящую государыню в ослаблении протектората Российской империи над ее западным предпольем в результате вступления на курляндский трон в 1759 году принца Карла Саксонского, сына польского короля Августа III. Возвращение власти в Митаве в руки семейства Бирон великая княгиня объявила делом «справедливости», аргументируя, однако, свое требование исключительно гегемонистскими интересами России: она считала, что не следует оказывать поддержку королю, чья политика в Польше направлена на подрыв «свободы в республике» – читай: аристократической конституции. Екатерина считала, что для России гораздо полезнее не деспотический сосед, а «счастливая анархия», в которой пребывала Польша и которой «мы», как писала супруга престолонаследника во множественном числе вместо единственного (pluralis pro singulari), если даже не в числе «множественного величия» (pluralis maiestatis), «распоряжаемся по нашему усмотрению». Одновременно Екатерина лелеяла мечты о превращении Российской империи в самую могущественную торговую державу Евразии в случае, если удастся укрепить ее позиции на Черном и Каспийском морях и изменить в пользу России направление торговых путей между европейскими странами и Китаем и Индией[979].

Это откровенное признание собственных политических интересов за пределами России не выдает уникальную для XVIII века безнравственность, свойственную правителю, и в то же время дальновидность их автора не заслуживает восхищения потомков, если иметь в виду двухсотлетний опыт российской и советской имперской истории. Оригинальностью этот перечень совсем не блещет. «Екатерина не была гением в иностранной политике, не внесла в нее новой, творческой идеи», как верно заметил Александр Семенович Трачевский, наиболее компетентный из дореволюционных историков – специалистов по германской политике императрицы[980]. Однако все дело именно в отсутствии творческого подхода: великая княгиня вовсе не желала разрабатывать принципиально новую концепцию внешней политики. В ее записях нет ссылок на источники, нет патетических заявлений о преемственности курса на укрепление могущества Российского государства, и, тем не менее, ее взгляды и намерения совпадают с традиционными целями, которые преследовала российская внешняя политика со времен Петра I. Для упрочения позиций великой державы и развития экономических и культурных связей с Западом следовало, прежде всего, воспрепятствовать Франции, стремившейся объединить Швецию, Польшу и Османскую империю – «трех возможных противников» – в союз для создания барьера против России, угрожавшего безопасности империи и способного изолировать ее от Центральной Европы[981]. Согласно принципу, определявшему представление о безопасных границах, – принципу, который, несомненно, не был свойством лишь российской внешней политики, но происходил из глубоко укорененного опыта многолетней истории экспансии в полиэтническом ареале Восточной Европы и Северной Азии, – они считались таковыми лишь в том случае, если у соседей не было ни желания, ни возможности проявлять враждебность. Убежденная в необходимости целенаправленного расширения влияния России за пределами ее западных границ, великая княгиня обвиняла ведущих петербургских политиков в вовлечении Российской империи в бесполезную войну мирового масштаба – в ошибочном решении, за которым последовало пренебрежение проверенными средствами доктрины безопасности.

После прихода к власти Екатерине пришлось принять «безрезультатный», по вине Петра III, исход войны как предпосылку своей внешней политики[982]. Однако тем большей была решимость императрицы повернуть эту политику в русло не столь уж устаревших, однако порой оспаривавшихся традиций. В самом деле, совершенный Екатериной государственный переворот стал во внешней политике России таким же поворотным пунктом, как и переход престола от Елизаветы к Петру III в конце 1761 календарного года. Только на сей раз этот поворот с самого начала был задуман как поворот вспять. Первоочередной задачей самозваная императрица считала восстановление «антибарьера» у западных границ России. Поэтому вовсе не случайно, что документы не донесли до нас никаких сведений о том, что, ввиду неопределенного исхода войны, она рассматривала развитие отношений России с Англией и Францией или с Центральной Европой как первоочередную политическую задачу.

У заговорщиков 1762 года вообще не было законченной программы политического курса в отношении Германии, которая бы компетентно и дифференцированно взвешивала проблемы Священной Римской империи, как они представлялись на взгляд из Петербурга, и служила бы руководством к действию русским дипломатическим представителям. Над горизонтом российской внешней политики выделялись Австрия, Пруссия и Саксония, укрепившие свою значимость вследствие Семилетней войны, северогерманские княжества, связанные с правящей в России династией семейными узами, и ганзейские города, игравшие важную роль во внешней торговле и переселенческой политике России[983]. Кроме того, было известно о влиянии Франции на отдельные дворы Германии. Однако Священной Римской империи, собственная армия которой участвовала в войне против Пруссии, вообще не уделялось никакого внимания как целому не только в политических расчетах русского правительства: по вине венской дипломатии тормозилось участие России в предварительных двусторонних переговорах о мире между Австрией и Пруссией, начавшихся зимой 1762–1763 года[984].

Отсутствие летом 1762 года самостоятельного интереса к Германской империи, если речь не шла об укреплении российского протектората над Польшей, не было специфическим упущением новой петербургской власти – напротив, оно полностью соответствовало вновь взятым на вооружение принципам внешней политики послепетровской России[985]. Однако если в российской имперской и советской патриотической, в прусской и немецкой националистической историографических традициях эта международная ситуация, остававшаяся источником русско-германских отношений в Новое время, постоянно использовалась для легитимации актуальной политики в отношении Восточной и Центральной Европы, а в историческом сознании польского народа запечатлелась как предыстория национальной катастрофы – раздела Речи Посполитой, то в Германии за последние четыре десятилетия, в первую очередь благодаря работам Клауса Цернака и Михаэля Г. Мюллера, к ней выработался новый подход. Отталкиваясь от последних научных исследований, названные выше ученые подчеркнули теоретико-познавательное значение этой ситуации для истории Пруссии, Польши и России, а также системы европейских государств в целом и предложили новую интерпретацию этой проблемы[986].

В эту интерпретационную схему логично встраивается тот факт, что поначалу Екатерина не считала проблемы Германии первоочередными или заслуживающими отдельного внимания, поскольку ее ближайшие цели заключались в восстановлении российского влияния на политику и государственное устройство Курляндии, Польши и Швеции[987]. И если основные черты германского курса новой императрицы все же определились уже в первые недели ее правления, то это легко объяснить, вспомнив обо всех взаимосвязях и противоречиях, сложившихся к концу Семилетней войны внутри системы европейских государств и существовавших помимо политических намерений Екатерины, ограничивая свободу ее политических действий[988]. Именно поэтому даже готовность Екатерины к пересмотру политических приоритетов не могла повлиять на соотношение сил, возникшее после выхода России из войны. Даже при отсутствии проекта политического действия в отношении Центральной Европы императрице не оставалось ничего иного, как шаг за шагом выстраивать на практике российскую политику по отношению к Германии, следуя ею же самой расставленным приоритетам в Курляндии, Польше и Швеции.

Летом 1762 года Екатерина приняла четыре принципиальных решения различной степени важности в отношении германского направления ее внешней политики, отмежевавшись от позиций двух последних ее предшественников на троне и одновременно оповестив европейские державы о том, чт? именно она полагает интересами Российской империи по ту сторону непосредственно прилегающих к ней территорий на Западе и какими способами она собирается эти интересы защищать. Необычные кадровые решения послужили катализатором процесса корректировки внешнеполитических приоритетов и политического курса в отношении Германии.

1. У нового государственного руководства не было разработанных проектов политического курса в отношении к Германии в целом, однако у императрицы была возможность проконсультироваться со знатоками Священной Римской империи. Среди экспертов по Германии, состоявших на русской службе, особо выделялся курляндец Герман Карл фон Кайзерлинг (Hermann Karl von Keyserling)[989]. Он знал не только немецкий, русский и французский языки, но и латынь и блестяще разбирался в имперском праве; его дипломатическими способностями пользовались поочередно канцлеры Андрей Иванович Остерман, Алексей Петрович Бестужев, Михаил Илларионович Воронцов и император Петр III. Кайзерлинг в качестве посланника представлял Россию на выборах императора во Франкфурте-на-Майне в 1745 году, на имперском сейме в Регенсбурге в 1746–1747 годах, в 1747–1748 годах в Берлине и с 1752 года по июль 1761 года – в Вене. Там он, самый высокооплачиваемый служащий Российской империи, оказался после краха своего друга Бестужева в политической изоляции, и с тех пор его деятельность стала ограничиваться критическими комментариями по поводу военных действий Франции и Австрии[990]. С 1761 года Кайзерлинг жил в Петербурге, а в июле 1762 года Бестужев без промедления свел императрицу с ним, поэтому Екатерина, задайся она целью после захвата престола приобрести непосредственное влияние в Германской империи, вполне могла бы прибегнуть к помощи Кайзерлинга для знакомства с имперской конституцией и приказать ему наметить основные линии политического наступления на Германию. Ей не помешало бы и то, что до нее Петр III назначил Кайзерлинга на другую должность за границей – посланником при польско-саксонском дворе Варшавы.

Вместо этого новая государыня подтвердила назначение Кайзерлинга[991]. Граф Кайзерлинг, отличаясь знанием имперского права и Германии, благодаря его многолетнему знакомству с Бироном, авторитету, которым он пользовался среди своих сторонников из курляндского дворянства, и, прежде всего, опыту службы посланником в Варшаве в 1733–1744 и 1748–1752 годах, а также его признававшейся и друзьями, и врагами искушенности в конституционном праве и политических группировках Польши был не менее подходящей кандидатурой на роль посланника в дворянской республике[992]. Учитывая многообразие возможностей для применения этого выдающегося дипломата, его назначение в Польшу свидетельствовало о том, что главные цели Екатерины сосредоточивались именно там и в Курляндии. Кроме того, зная о предвзятом отношении Кайзерлинга к Австрии и Франции и о его связях с оппозиционными силами из окружения семейства Чарторыйских, бывшие союзники должны были понять, что петербургское правительство настроено не на достижение компромиссов в Курляндии и Польше, а на восстановление там неограниченного господства России[993].

Перед отъездом в Варшаву, в исторические июльские дни 1762 года, посланнику представился уникальный шанс принять участие в переориентации российской внешней политики. Кайзерлинг, как никакой иной дипломат воплощавший в своем лице преемственность политики со времен Остермана и Бестужева, быстро завоевал доверие императрицы и принял значимое участие в целой серии консультаций, в результате которых она и Никита Панин еще более укрепились в своем намерении возродить прежнюю традицию. Прежде всего, Кайзерлинг старался подогреть недоверие к альянсу Вены и Версаля. В целях изоляции Франции он придавал принципиальную важность союзу России «с Германией». Однако, поскольку Австрия была связана с Францией на неопределенное время, Кайзерлинг считал, что в интересах России было бы оспаривать значение габсбургского дома как представителя внешнеполитических интересов Священной Римской империи за счет повышения престижа Пруссии. Дипломат считал, что в союзе с Фридрихом Екатерине проще всего будет достичь своих целей в Польше. Участвуя в разработке внешнеполитического курса нового правительства, Кайзерлинг транслировал прусскому королю через его посланника в Петербурге информацию о новых масштабах международной деятельности и о долговременных, с его точки зрения, интересах России, которые должны были в результате вылиться в заключение союзного договора с Пруссией[994]. Таким образом, можно предполагать, что для облегчения своей уже третьей варшавской миссии летом 1762 года этот дипломат, одинаково хорошо разбиравшийся в делах Германской империи и Польши, внес весомый вклад в принятие четырех решений императрицы по ее германской политике.

2. Низложение Петра III 28 июня 1762 года вызвало замешательство среди русского военного руководства, не знавшего, продолжится ли вывод русских войск из занятой ими с начала 1758 года Восточной Пруссии. Однако Екатерина отдала приказ об их безоговорочном выводе. Одновременно она заявила о том, что намерена соблюдать мирный договор с Пруссией[995]. Здесь можно оставить без обсуждения вопрос о том, как собиралось поступить с этой провинцией правительство Елизаветы Петровны: аннексировать ее или держать про запас на случай победы антипрусского альянса с тем, чтобы в ходе мирных переговоров предложить ее в обмен на Курляндию или приграничные территории на востоке Польши[996]. Как бы то ни было, приказ новой правительницы о выводе войск – он растянулся до конца 1762 года – означал, что она также считала войну с Пруссией законченной и отказывалась от завоеваний на территории Германии, подобно непосредственным преемникам Петра Великого[997]. Голштинскому императору России нравилось, что король не проиграл войну, а императрица России в 1762 году решила, что ее государство не станет расширяться на Запад за счет Пруссии[998]. Написав в 1768 году в своем завещании, что со временем Российская империя, став просвещенной и достаточно населенной, станет «самой опасной державой Европы» и что конечная цель ее состоит в «порабощении королей», Фридрих II отметил, что, «по счастью, ее теперешняя система […] не содержит в себе завоевательных планов»[999].

3. Таким же образом сразу по приходе к власти Екатерина решила, что семейные связи российской императорской династии с Германией должны подчиняться интересам внешней политики. Этот отказ от приоритетов Петра III немедленно упразднял актуальность направленного против Дании союза с прусским королем. Вторым делом Екатерина позаботилась о том, чтобы ее собственное происхождение из той части Германии, где политическое влияние находилось в руках Пруссии, и принадлежность к голштинскому дому не стали ее уязвимыми местами, дав повод к нападкам со стороны внутренней оппозиции, позиционировавшей себя как патриотов. Однако со временем стало ясно, что этой линии императрица придерживалась не только ради сиюминутной выгоды. Она и в самом деле упорно трудилась над устранением голштинского конфликта и за все время своего долгого царствования ни разу не допустила обособления семейных связей императорской династии в ущерб государственным интересам России[1000].

После длительных переговоров в 1765 году был заключен договор о дружбе с Данией, а в 1767 году Дания и Гольштейн-Готторп подписали предварительный договор об обмене территориями. Окончательно спор был улажен в 1773 году с совершеннолетием Павла, отказавшегося от претензий на Голштинию. Младшая линия династии герцогов Гольштейн-Готторпских получила финансовую компенсацию за отказ от Шлезвига и обменяла свою долю голштинского наследства на датские графства Ольденбург и Дельменхорст[1001]. Подготовкой этого соглашения в Петербурге занимался, главным образом, Никита Панин, с 1760 года отвечавший за воспитание великого князя и к тому моменту уже более десяти лет ведавший внешней политикой императрицы. Договор был созвучен выработанной им еще в годы Семилетней войны концепции, ставившей целями снижение напряженности между «дворами Севера» и достижение предсказуемости, если не долгосрочной координации, их внешней политики. Таким образом создавался выгодный России противовес союзу Вены и Версаля, пережившему последнюю войну[1002].

4. Третья корректива, внесенная Екатериной в политический курс в 1762 году, обещала еще более решительные перемены в германской политике России. Война, в которую Россия вступила в 1756 году, показала Екатерине, как и предсказывали Панин и Кайзерлинг, что ее империя способна постоять за себя и что поэтому у нее нет необходимости вновь ввязываться в распри других держав, принимая на себя союзнические обязательства, чреватые непредсказуемыми последствиями[1003]. Однако международная обстановка на исходе большой войны не позволяла петербургским дипломатам перевести дух.

Война, не принесшая России никаких территориальных приобретений, подтвердила ее гегемонию в восточной части Европы. Однако сам вопрос о том, как оптимальным образом сохранить эту расстановку сил между державами и обеспечить прочный мир, поставили Екатерину перед необходимостью выбора между тремя взаимоисключающими вариантами, каждый из которых мог сказаться, в частности, на ее политике в отношении Германии самым неожиданным образом[1004]. Несмотря на все усердие Австрии и Франции, усиленно старавшихся вновь вовлечь Россию в военную коалицию, императрица не пошла на этот шаг. Представив в полном смысле слова обезоруживающее объяснение: интересы двух империй и без того одинаковы, – Екатерина отказалась выполнять союзнические обязательства Елизаветы Петровны по отношению к Австрии[1005]. Так «в 1763 году Вена и Версаль оказались перед грудой обломков»[1006]. Однако Екатерина не поддалась и на уговоры Фридриха II о ратификации подготовленного Петром III союза с Пруссией. Вместо этого едва прикрытыми угрозами императрица вынудила короля к миру[1007].

И у того, и у другого варианта имелись влиятельные сторонники в лице представителей придворных партий Петербурга, претерпевших серьезные перегруппировки после переворота. Говоря точнее, новые клиентелы оспаривали между собой политическое наследие доминировавших при Елизавете Петровне Шуваловых и Воронцовых; они старались утвердиться и приобрести собственные черты и, конкурируя между собой, предлагали императрице свои способы и соображения по решению внешне– и внутриполитических проблем. Никита Панин – выдающийся дипломат, участник заговора 1762 года – и его клиентела с самого начала высказывались за то, чтобы пощадить Пруссию, отдавая в перспективе предпочтение союзу с Фридрихом во имя «Северного аккорда». Того же мнения, несмотря на дружбу и протекцию со стороны Бестужева, еще со времен своей венской миссии придерживался и Кайзерлинг. Вернувшийся же из ссылки бывший канцлер, также поддерживаемый фракцией заговорщиков-аристократов, продолжал отстаивать свою концепцию, сформулированную еще перед Семилетней войной: ослабление Пруссии и новое сближение России с ее «естественными» союзниками – Австрией и Англией[1008]. Таким образом, две партии расходились не только в оценке актуального соотношения сил на исходе войны, но и, как следствие, в своих прогнозах относительно того, какой из союзов наиболее отвечал бы интересам России с точки зрения безопасности. Хотя расхождения между этими партиями достаточно подробно описаны в современных трудах, посвященных возможностям политической карьеры в придворном обществе Петербурга[1009], внимания заслуживают, конечно, точки соприкосновения позиций обеих партий. Подобно Панину и Кайзерлингу, Бестужев признавал необходимым вывести Габсбургскую империю из альянса с Францией и Испанией, поэтому и тот и другой вариант были направлены на противодействие политике, проводившейся Францией с целью создания антироссийского барьера в государствах, граничивших с Российской империей. Обе стороны настаивали на необходимости поддержания существующего равновесия сил европейских держав ради сохранения мира и, далее, считали контроль России над прилегавшими к ней западными территориями идеальной предпосылкой для нейтрализации претензий других держав на гегемонию.

Сама императрица поначалу заняла выжидательную позицию. Она тоже считала мир между государствами пентархии и предотвращение антироссийских альянсов оптимальными условиями для обеспечения безопасности своего государства, укрепления собственной власти и проведения реформ. И хотя нерешительность ни в коем случае не была свойственна Екатерине, она не заботилась о немедленном выборе четко определенного курса на фоне разногласий ее советников. Скорее, вначале ей казалось, что возможные отрицательные стороны скоропалительного принятия на себя союзнических обязательств могут взять верх над их преимуществами. Некоторое время она даже находила вкус в соперничестве Пруссии и Австрии за союз с Россией. А чтобы иметь возможность влиять на готовившееся заключение мира и заслужить репутацию l’arbitre de l’Europe[1010], больше всего она желала взять на себя роль посредницы в переговорах между воюющими сторонами[1011]. Однако этот третий вариант в конце концов провалился, поскольку ни разочаровавшиеся в России бывшие союзники Австрия и Саксония, ни тем более Франция ничуть не были заинтересованы в такого рода росте авторитета России. А король Пруссии медлил с обязывающим его ответом до тех пор, пока не улучшилось его военное положение, а затем форсировал тайные мирные переговоры с венским правительством, лишив предложение Екатерины смысла, но не забыв, однако, высказать ей свое сожаление по поводу того, что австрийцы отняли у нее роль миротворца[1012]. В результате русская дипломатия не просто лишилась шанса повысить свой престиж за счет участия в устранении конфликта. Свобода от союзничества, казавшаяся Екатерине столь привлекательной, угрожала обернуться политической изоляцией России, наносящей ущерб ее статусу европейской державы.

5. По мнению советского историка Георгия Александровича Нерсесова, последствия неудачного посредничества были еще более значимыми. В своей работе об удавшемся российском посредничестве – в переговорах о мире в Тешене в 1779 году – Нерсесов пишет, что политическое поражение 1762–1763 годов побудило русское правительство на некоторое время воздержаться от вмешательства в германские дела и заняться исключительно укреплением своих позиций в Польше и на антиосманском направлении[1013]. В самом деле, непосредственно после войны за Россией не наблюдалось сколько-нибудь активной дипломатической деятельности в Германской империи. Однако в своей радикальной интерпретации Нерсесов упускает из виду два аспекта: во-первых, как уже упоминалось, еще до прихода к власти внешнеполитические интересы Екатерины сосредоточивались на Курляндии и Польше, а во-вторых, вмешиваясь в польские дела, императрица никак не могла сбрасывать со счетов Германию, пусть даже на короткое время не являвшуюся первоочередной целью ее внешней политики.

Стремление избегать каких бы то ни было союзов было напрямую связано с четвертым принципиальным решением Екатерины. Чтобы вынудить Австрию и Пруссию прекратить войну, новое петербургское правительство объявило о заинтересованности России в равновесии сил в Германии в рамках системы европейского баланса сил. Первоначально эта декларация была направлена прежде всего против Фридриха. Когда в октябре 1762 года пруссаки отвоевали силезскую крепость Швейдниц, Екатерина без лишних церемоний передала королю, что Россия не намерена мириться с дальнейшим наступлением его войск в Моравии, которое обеспечит долгосрочные преимущества бранденбургскому дому на будущих мирных переговорах, и что, если оно продолжится, она не оставит это без последствий, вновь став на сторону австрийского дома[1014]. Одновременно Екатерина выражала надежду на то, что ее посредничество окажется приемлемым для обеих сторон конфликта, если она выступит в роли блюстительницы равновесия в Германской империи. Из всего этого Нерсесов делает совершенно верный вывод: во втором полугодии 1762 года российское правительство занимало скорее антипрусскую позицию. Однако если он считает, что после неудачной попытки посредничества интерес Екатерины к проблеме равновесия сил в Германии возродился снова лишь в 1770-х годах, после первого раздела Польши[1015], то здесь, напротив, вслед за исторической наукой более ранних лет хотелось бы подчеркнуть как раз преемственность этого интереса.

По условиям Губертусбургского мира (весна 1763 года), заключение которого обошлось без участия Екатерины, Силезия осталась за Фридрихом, а заинтересованность России в территориальном status quo и равновесии сил в Германии благоприятствовала скорее политическому сближению с Пруссией. И не только потому, что король, сам не являвшийся убежденным поборником равновесия сил[1016], не уставал указывать на угрожавшие миру в империи претензии Габсбургов на гегемонию в ней, на Австрию в Петербурге смотрели как на германскую державу, продолжавшую помышлять о военных целях – возвращении Силезии или, по меньшей мере, о территориальной компенсации, добиться которой она постарается при первом удобном случае. Скорее, Вена не была готова видеть во внутригерманском равновесии больше, чем просто равновесие между военными силами собственно Австрии и Пруссии. Итак, Екатерина склонялась в пользу более тесного союза с Фридрихом, надеясь с его помощью обуздать амбиции Австрии, приписывавшиеся, в первую очередь, молодому императору Иосифу II[1017]. Кроме того, к досаде петербургского правительства, возможность равноправных отношений правителей России с Габсбургами все еще осложнялась проблемами протокола: со времен Петра I римские императоры отказывались признавать императорский статус российских самодержцев. Однако с началом переговоров о союзничестве в 1720-е годы обеим сторонам удавалось дипломатично обходить эту ситуацию, чтобы вопросы взаимного титулования не ставили под вопрос общность их интересов[1018].

Не было у империй желания проверять свои взаимоотношения на прочность и после Семилетней войны. Экспансионистские замыслы обеих держав по отношению к Османской империи, в периоды обострения международной ситуации маскировавшиеся под оборонительные войны европейских христианских держав против турок, заставляли относиться Екатерину к Австрии, а Иосифа и Венцеля Антона графа фон Кауница – к России как к «естественному союзнику»[1019]. Соперничество в Юго-Восточной Европе, возникшее в начале столетия, вынуждало Россию и Австрию взаимно осведомляться о позиции другой стороны, чтобы, насколько возможно, координировать свои политические и военные действия к выгоде обеих сторон[1020]. Однако на исходе долгой войны общность неофициальных интересов двух держав состояла, в первую очередь, в сдерживающем воздействии на Высокую Порту, потому что порой, опасаясь отказа Екатерины от официального альянса с Пруссией, Фридрих угрожал ей заключить союз с турецким султаном, воспользоваться его поддержкой в борьбе с Австрией и даже помешать осуществлению планов России в Польше[1021]. И все же более реальную опасность для обеих империй представляли козни французской дипломатии, которая, используя свои традиционно хорошие отношения с Константинополем, подстрекала Порту к вооруженному противодействию России в Польше[1022]. Главным же фактором, определявшим как альянс Австрии с Францией, так и позицию России в переговорах о сближении с Пруссией, было наличие у каждой из них других, притом «естественных» вариантов союзничества, которыми можно было воспользоваться в нужный момент.

Итак, хотя Екатерине и не удалось достичь своего первоначального идеала и сохранить равную дистанцию по отношению как к Австрии, так и к Пруссии, равновесие сил в Священной Римской империи оставалось главным мерилом ее политики в отношении Германии на протяжении ряда лет, позволяя в то же время экономить собственные силы[1023]. Начиная с 1763 года[1024] также и Франция стремилась не допустить перевеса одной из немецких держав, что, хотя и могло в отдельных случаях приводить к трениям, в целом стабилизировало ситуацию, облегчая России возможность контроля над ней. Франция пользовалась привилегиями международного права, будучи одним из гарантов Вестфальского мира. Этими привилегиями она со времен Людовика XIV легитимировала свои периодические вмешательства в дела империи, находя себе союзников в борьбе с императором среди имперских штатов. Однако без готовности к непосредственным действиям новая нейтральная роль Франции означала явную утрату влияния[1025]. Любые попытки проведения самостоятельной политики, имевшей целью создание «третьей партии» среди имперских штатов, разбивались – или о границы, обозначенные с 1756 года союзом с Австрией, или о Пруссию, к которой все больше примыкали антигабсбургские силы империи, прежде искавшие поддержки Франции, или, наконец, о финансовые ограничения, которые были наложены и на французских посланников при германских дворах по причине большого государственного долга Франции[1026]. Екатерина же пользовалась неограниченным авторитетом как внутри Германии, так и за ее пределами, не обременяя себя новыми обязательствами, поскольку Россия, не притязая на территории империи и не примыкая ни к одной из ее религиозных партий, в первый раз, по собственной политической воле, выступала гарантом столь необходимого равновесия двух германских держав.

Ранее неоднократно говорилось о том, что после Семилетней войны Германия почти три десятилетия переживала период практически постоянного мира, употребленный Пруссией, Австрией, Саксонией и мелкими германскими княжествами на проведение административных, финансовых и судебных реформ и восстановление экономической жизни[1027]. Неизменность имперского устройства (Reichsverfassung) в своем завещании 1768 года Фридрих приписывал подъему, хотя и обратимому, Пруссии как соперника Австрии: он писал, что равновесие двух суверенных монархий в составе империи являлось гарантией «привилегий, владений и свободы этой республики князей, которым в прошлом не раз угрожала опасность быть подчиненными императорам»[1028]. И хотя король лишь советовал своим будущим преемникам укрепить за Пруссией роль державы, возглавляющей все антигабсбургские движения в империи на длительный срок[1029], его утверждение на первый взгляд справедливо: «Чт? империя поддерживает в полном порядке с 1763 года, так это соперничество двух держав»[1030]. Однако Фридрих умолчал о трех фактах. Во-первых, он сам стремился к дальнейшей экспансии Пруссии на территории империи, выражая в другом месте своего завещания надежду, что именно Россия поможет Бранденбургской династии обеспечить переход к ней престолов во франконских маркграфствах Ансбахе и Байрейте. Кроме того, самым мудрым политическим приемом Фридрих считал выжидание, а затем использование удобных моментов – в том числе и в Польше[1031]. Во-вторых, если бы Пруссия и Австрия попытались положить конец своему соперничеству в империи, то это тут же поставило бы под удар всеобщий мир и само ее внутреннее устройство (Reichsverfassung). Случись так в самом деле, они пренебрегли бы законами и традициями – исконным оплотом имперской конституции – и попытались бы совершенно произвольно восстановить это равновесие за счет менее могущественных княжеств[1032]. В-третьих, с окончанием войны Россия постепенно отнимала у Франции ее функции по сдерживанию и контролю за притязаниями Австрии и Пруссии на гегемонию. Российское правительство в 1760-е годы также доказывало значение равновесия сил для сохранения мира, однако фактически Екатерина защищала имперскую конституцию прежде, чем успела осознать ее укорененность в историческом праве.

Объяснять свою германскую политику заинтересованностью России в сохранении имперской конституции Екатерина тоже научилась позже. Однако сразу же после прихода к власти ей было ясно одно: чтобы извлечь из ее неофициального ручательства за равновесие сил в Германской империи максимальную пользу, следует заявить о нем во всеуслышание, а не применять его лишь как руководство к действию для тайной дипломатии. С одной стороны, Австрии и Пруссии следовало знать, где Россия ограничивала их активность, а с другой – нужно было подождать, пока императрица завоюет авторитет в глазах европейского общества, когда в Германии после ужасов большой войны именно на Россию в значительной степени возлагали обеспечение мира в империи. А на первых порах Екатерина, сама того не сознавая, выигрывала еще и оттого, что, несмотря на критику, которая раздавалась в адрес идеологии баланса сил со стороны некоторых известных лиц, видевших в ней прикрытие силовых интересов, в Германии преобладали сторонники «безусловного применения идеи равновесия»[1033].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.