II. Жены Курбского: княжна Марья Юрьевна Голшанская и Александра Симашко. – Титулярная королева ливонская Марья Владимировна. – Дочери Малюты Скуратова

II. Жены Курбского: княжна Марья Юрьевна Голшанская и Александра Симашко. – Титулярная королева ливонская Марья Владимировна. – Дочери Малюты Скуратова

Мы уже познакомились с судьбой всех восьми жен царя Ивана Васильевича Грозного. Наибольшее сочувствие возбуждает в нас, конечно, судьба трех супруг Грозного: царицы Анастасии Романовны Захарьиной-Кошкиной, царицы-девицы Марфы Васильевны Собакиной и царицы Марии Федоровны.

Вслед за женами царя Ивана Васильевича справедливо должны быть поставлены, и в хронологической последовательности, и по исторической аналогии, жены его политического врага и литературного противника, беглеца Курбского.

Мы увидим, что, по сопоставлении женских личностей восточной или московской Руси с женскими личностями западной или литовской Руси, в отношении чистоты нравов, преимущество едва ли окажется на стороне женщин западной Руси: так, жена Курбского, урожденная княжна Марья Юрьевна Голшанская, по легкости нравов и по своим нравственным правилам вообще, едва ли стоила Курбского, хотя и он сам, дитя своего времени, не был чужд его пороков и странностей.

Когда Курбский покинул родину и бежал от своего грозного преследователя и царя Ивана Васильевича в Литву, в московском государстве оставалась его семья, о которой он не подумал, кажется, чтобы, спасая свой собственную жизнь от исторического костыля «грозного» царя, спасти от него и свое бедное семейство, неповинное в его проступках перед царем: в московском государстве Курбский, убегая за «рубеж», покинул старушку-мать, жену и сына ребенка.

Из сочинений самого Курбского мы знаем, что эти несчастные члены его семьи, брошенные им на жертву разгневанного царя, были заключены в темницу и «троской поморены».

В новой своей родине Курбский женился на второй жене в 1571 году, в то именно время, когда царь Иван Васильевич Грозный, на Москве, женился на больной купеческой дочери Марфе Васильевне Собакиной. В литовской земле Курбский взял за себя замуж Марью Юрьевну Козинскую, урожденную княжну Голшанскую. До брака своего с Курбским, Марья Юрьевна имела уже двух мужей: первого – пана Молтонта, и второго – пана Козинского, От первого брака у Марьи Юрьевны осталось два сына, паны Молтонты, которые уже были взрослыми молодыми людьми, когда мать их вышла в третий раз за Курбского.

Сначала супруги жили согласно. Княгиня Курбская записала своему мужу почти все свои имения. Но это обстоятельство, вероятно, и было началом семейной вражды, которая причинила столько неприятностей Курбскому на его новой родине: пасынки его, папы Молтонты, не могли, конечно, быть довольны тем, что имения матери их перешли к вотчиму, и, желая возвратить назад материнские маетности, начали жестоко враждовать с этим вотчимом.

Дело дошло до суда. В 1577 году местным судом присланы были в имения Курбских «возные» с шляхтичами, «добрыми людьми», для «следствия по доносу пасынка Курбского, пана Молтонта. Оказалось, что один из этих пасынков, пан Андрей Молтонт, подал в суд жалобу, будто вотчим его, князь Курбский, избил свой жену, мать пана Молтонта, измучил ее и посадил в заключение, и будто от побоев и мук княгини Курбской уже нет на свете.

«Возные» нашли не княгиню Курбскую, а князя Курбского больным, в постели, а княгиня, жена его – здорова, сидит у постели больного мужа.

– Пан возный! гляди: жена моя сидит в добром здоровье, а дети ее на меня выдумывают, – сказал Курбский.

Княгине же он сказал:

– Говори, княгиня, сама.

– Что мне говорить, милостивый князь, – сам возный видит, что я сижу, – отвечала Курбская.

– Давно они мать свой морят, а она все жива, и меня еще погребет, – сказал Курбский.

– Как знать? Либо ваша милость меня погребешь, потому что плохого здоровья, – возразила княгиня.

«Возный» уехал в город. Но в тот же день, как «возный» вписывал доклад свой об этой сцене в «градские книги», Курбский подал жалобу, что жена его, княгиня Курбская, взяла из кладовой сундук, в котором хранились привилегии и другие важные бумаги, и передала все это своим сыновьям; что пан Андрей Молтонт разъезжает около имений Курбского со слугами и помощниками, ловя и подстерегая Курбского по дорогам, делая засады, умышляя даже на самую жизнь его. Вскоре потом Курбский жаловался, что пан Андрей Молтонт наехал разбоем на его землю скулинскую, сжег сторожку, сторожей побил, измучил, потопил, некоторых связал и увез с собой, бочечные доски все сжег.

Курбский объяснял притом в жалобе, что в сундуке жены своей он нашел мешочек с песком, волосами и другими «чарами», что горничная княгини Марьи Юрьевны, Раинка, показала, будто все это дала княгине какая-то старуха; но что это не отрава, а снадобье, которыми княгиня Курбская надеялась возбудить в Курбском любовь к себе, а что теперь, – показывала Раинка, – княгиня хочет повидаться с старухой и получить от нее такое же зелье – и уже не для любви, а для другого чего.

Чтобы прекратить эти неприятности, знакомые и друзья Курбского и его жены советовали им развестись.

Развод, действительно, состоялся 1 августа 1578 года – после семилетней супружеской жизни.

Но ни Курбский, ни жена его не пришли посредством этого развода к примирению.

2-го же августа, княгиня Марья Курбская подала в суд жалобу, что будто бы Курбский обходится с ней «не как с женой», посадил ее без всякой вины в заключение, бил палкой, принудил дать несколько бланковых листов с печатями и подписями княгини, и с помощью этих бланков совершает акты ко вреду ей; что при разводе Курбский захватил движимое ее имение, силой удержал горничную Раинку, мучил ее, посадил в тюрьму и велел из………. (в тексте оригинала пропуск).

Со своей стороны, Курбский жаловался, что когда он отправил бывшую свой жену, княгиню Курбскую, во Владимир «со всею учтивостью», в коляске четверней, то минский воевода Сапега, бывший при разводе их посредником со стороны княгини Марьи Юрьевны, велел своим слугам перебить кучеру Курбского палкой руки и ноги, удержал коляску Курбского, бранил его самого срамными словами.

В декабре этого же года Курбские опять помирились.

Княгиня Курбская объявила, что муж дал ей во всем законное удовлетворение, что она не будет начинать новых исков ни против него, ни против детей его и потомков. Горничная Раинка призналась, что все ее прежние показания против князя Курбского и княгини ложны, что делала она их по наущению других, что ее не били и не из……… (в тексте оригинала пропуск).

Такова была семейная жизнь Курбского в Литве.

Бросив потом княгиню Марью Юрьевну, старик Курбский женился в третий раз на девице Александре Семашковне (Симашко). Что это была за личность – неизвестно; но Курбский любил ее и был ею доволен, что видно и из его духовного завещания.

Но старая жена, княгиня Марья Юрьевна, конечно, из ревности к своей сопернице Александре Семашковне, жаловалась королю на незаконное расторжение брака ее с мужем.

Дело опять началось, только кончилось не в пользу старой княгини Курбской: трое из ее людей показали, что собственными глазами видели, как княгиня Курбская нарушала супружескую верность.

После этого, само собой разумеется, должна была последовать новая мировая сделка.

Неудивительно, что Курбский в изгнании тосковал о своей первой родине, о московских порядках, где он был молод и счастлив, где «троской поморена» была его первая жена.

В то время, когда Курбский в Литве ссорился с женой Марьей Юрьевной и тосковал по Москве, пересылаясь всем известными, задорными письмами с царем Иваном Васильевичем Грозным, называя его писанья «бабьими сплетнями», этот последний продолжал казнить бояр и князей-изменников, продолжал жениться и разводиться со своими женами, строил опричину, воевал с соседями, задирал своими письмами шведского короля, называя его королем «из мужичьего рода», и в то же время уничтожал все препятствия, которые могли мешать упрочению в его роде московского единодержавия.

Препятствия эти были уничтожены, кажется, с корнем. Удельные княжеские роды не существовали: последний старицкий удел потерял своего главу в князе Владимире Андреевиче, двойродном брате Грозного.

Оставалась одна только слабая тень удельной розни: тень эта была – дочери князя Владимира Андреевича Старицкого, княжна Евфимия и княжна Марья Владимировна.

Этих девушек-сироток Грозный надумал употребить орудием для своих политических целей – для расширения рубежей московского царства.

Мы видели, как царь покровительствовал сумасшедшему шведскому королю Эриху, который обещал выдать за московского государя, от живого мужа, жену своего брата Иоанна, Екатерину, королеву польскую.

У этих братьев был третий брат, королевич Магнус, принц датский. Желая сделать его орудием своих политических целей и создать в нем покорного вассала московского царства, Иван Васильевич, в постоянной борьбе с Польшею за Ливонию, решился провозгласить Магнуса ливонским королем, и предложил ему, вместе с короной Ливонии, руку своей племянницы, сиротки-княжны Евфимии Владимировны Старицкой.

Магнус рад был найти сильного зятя в московском царе и охотно принял предложение, но княжна Евфимия умерла еще в девушках. Тогда московский царь предложил королевичу Магнусу другую сестру ее – княжну Марью Владимировну.

Магнус также охотно согласился и на этот брак, и приехал в Россию. Брак скоро состоялся. Венчание княжны Марьи Владимировны с королем ливонским Магнусом назначено было в Новгороде.

В брачном наказе княжны Марьи Владимировны, между прочим, говорилось: «Венчаться королю на Пробойной улице, на Славнове, у Димитрия святого, а с королем ехать к римскому попу, а княжну обручать, и венчать дмитровскому попу; приехав к венчанью, княжне идти в церковь, а королю стать на паперти, и венчать короля по его закону, а княжну по христианскому закону».

Но недолго королевне ливонской Марье довелось жать со своим мужем: Магнус скоро умер, а королева Марья осталась в Риге «титулярной королевой», королевой лишь по имени, и на руках у нее осталась маленькая дочка, королевна Евдокия.

Скоро умер и ее могущественный дядя, устроивший таким образом ее судьбу за титулярным королем Магнусом – царь Иван Васильевич Грозный, не любивший свой племянницу. Об этой нелюбви говорил впоследствии царь Михаил Федорович жениху своей дочери, царевны Ирины, датскому королевичу Вольдемару: говоря, что царь Иван Васильевич выдал свой племянницу Марью Владимировну за иноверца Магнуса, царь прибавил, что Иван Васильевич «сделал это, не жалуя и не любя племянницы своей».

По смерти и мужа, короля Магнуса, и дяди, царя Грозного, королева Мария продолжала жить в Риге под протекторатом, а скорее – под надзором врагов московского государства, польско-литовских панов, и жила как пленница, в нужде.

Но – как племя Калиты, такой же отросток царственного московского дерева, как и царевич Димитрий углицкий, титулярная королева Марья Владимировна была опасна для Годунова: умирает царь Федор Иванович бездетно, умирает или иным способом погибает царевич Димитрий, и титулярная королева Мария с королевной Евдокиею получают ближайшие права на московский престол. Титулярная королева Мария или ее дочка Евдокия могли выйти замуж – и тогда муж мог быть провозглашен московским царем.

Годунову надо было, во что бы то ни стало, погубить этот последний отпрыск царственного дерева Калиты.

И вот, в августе 1585 года Борис поручил англичанину Жерому Горсею выманить ливонскую королеву с дочкой из Риги в Москву. Горсей явился в Ригу, успел войти в милость к Радзивиллу, под ближайшим надзором которого находилась ливонская королева, и тот допустил Горсея к Марии.

– Брат ваш, царь Федор Иванович, – говорил Горсей: – узнав, что вы с дочерью вашей живете в нужде, желает, чтобы вы возвратились на родину и жили в довольстве, сообразно вашему царственному рождению, а протектор Борис Федорович, помня свой службу царю, обещает вам стараться о том же.

– Я не знаю вас, – отвечала Горсею Мария: – но ваш вид внушает мне доверия более, чем сколько говорить мне о вас рассудок мой. Меня держать здесь как пленницу, на скудном содержании: я получаю тысячу талеров в год. Я бы рада была отсюда выбраться, но меня смущают некоторые обстоятельства: во-первых, трудно убежать, король и паны стерегут меня здесь, чтоб извлечь какую-нибудь пользу моего происхождения и крови; во-вторых, я знаю московские обычаи, знаю, как там поступают со вдовами-царицами: меня запрут в монастырь, а это будет мне хуже смерти.

– Теперь другие времена настали, – заверял Горсей: – теперь не принудят к тому вдовы, если у нее есть дети, которых нужно воспитывать.

Горсей при этом вручил Марии тысячу угорских червонцев, и еще обещал дать: ловкий англичанин умел настроить ее так, что она совершенно ему доверилась, особенно же, когда, без сомнения, ей так хотелось воротиться на родину. По приказу Бориса были расставлены везде лошади от Москвы до ливонской границы. Королева с дочерью-малюткой ускользнули из Риги, и переменные кони помчали их в Москву.

В Москве сначала с ними обходились хорошо, дали им землю, хорошее денежное содержание, прислугу; но через некоторое время, именем царя Федора Ивановича, ничего неведавшего о том, что в государстве его делалось, мать-королеву разлучили с дочкой и заключили в Пятницкий монастырь, близ Троицы.

В 1589 году маленькая королевна Евдокия умерла. Ребенка хоронили как королевну – по-царски. Говорят, что она была отравлена, вообще умерла неестественной смертью.

Королева Мария пострижена в инокини под именем Марфы.

Много лет потом томилась королева-старица Марфа в монастыре, вспоминая Ригу и проклиная Горсея, которому доверилась и который сам говорит об этом в своих записках.

Как бы то ни было, но племя Калиты не существовало более: последняя его отрасль королева-старица Марфа не существовала для света.

Погиб и Борис Годунов, а королева-старица Марфа продолжала сидеть в монастыре. Погиб и неведомый царь Димитрий; царь Шуйский сидел на престоле, а королева-старица Марфа все сидела в монастыре, и о ней ничего не слышно.

Только под 1609 годом мы встречаем о ней известие, из которого видим, что она не забывала своего политического значения, не забывала, что под клобуком у нее еще есть царская корона.

Троицкая лавра была осаждена поляками. В самом монастыре, как и во всей Русской земле, господствовала «шатость»: одни были за Шуйского, другие за Самозванца, за «Тушинского вора».

Сидя в монастыре, королева-старица Марфа могла думать, что неведомый Димитрий – настоящий царевич Димитрий, и следовательно – ее двоюродный брат; она могла думать, что и «тушинский вор» – то же лицо, и это лицо принадлежало ее двоюродному брату Димитрию-царевичу.

И вот, старцы Троицкого монастыря пишут царю Шуйскому грамоту, в которой говорят, что королева-старица Марфа мутит в монастыре, называет вора «братцем», переписывается с ним и с Сапегой:

«В монастыре смута большая от королевы-старицы Марфы: тебя, государь, поносит праздными словами, а вора называет прямым царем и себе братом; вмещает давно то смутное дело в черных людей. А как воры сперва пришли в монастырь, то на первой высадке казначей отпустил к вору монастырского детину служку Селевина со своими воровскими грамотами, что он монастырем промышляет, хочет сдать, а та королева с тем же детиной послала свои воровские грамоты, что промышляет с казначеем за одно, писала к вору, называя его братом, и литовским панам, Сапеге с товарищами, писала челобитье: «спасибо вам, что вы вступились за брата моего, московского государя царя Димитрия Ивановича». Также писала в большие таборы к пану Рожинскому с товарищи. А к Иосифу Девочкину посылает по вся дни с пирогами, блинами и с другими разными приспехами и оловяннками, а меды берет с твоих же царских обиходов, с троицкого погреба; и люди королевины живут у него безвыходно и топят на него бани еженедельно, по ночам. И я, богомолец твой, королеве о том говорил, что она к твоему государеву изменнику по вся дни с питием и едой посылает; и королева за это положила на меня ненависть и пишет к тебе государю на меня ложно, будто бы я ее бесчестил и тебе бы государю пожаловать: о том свой царский указ учинить, чтобы от ее безумия святому месту какая опасность не учинилась».

Но от безумия ее, как видно, никакой опасности святому месту не учинилось. Напротив, сама королева-старица Марфа, сидевшая в монастыре вместе со старицей Ольгой Годуновой (эта бывшая царевна, красавица Ксения Годунова), пострадала от казаков и прочей вольницы Заруцкого.

В начале земского ополчения, когда, по зову Минина, русская земля поднималась на изгнание поляков из Москвы, в грамотах из Ярославля и Костромы, между прочим, писалось: «когда Ивашка Заруцкий с товарищами Девичий монастырь взяли, то они церковь Божью разорили, и черниц – королеву Марфу, дочь князя Владимира Андреевича, и Ольгу, дочь царя Бориса, на которых прежде и взглянуть не смели, ограбили до-нага, а других бедных черниц и девиц грабили и на б…. брали».

В таком положении проводила последние годы своей жизни последняя отрасль царственного дома Калиты, титулярная ливонская королева, старица Марфа, последняя удельная княжна.

В это же смутное время не надолго появляются еще две женские личности и быстро исчезают: это проклятия в памяти народа дочери страшного опричника Малюты Скуратова, особенно, одна из них, бывшая замужем за князем Димитрием Ивановичем Шуйским, братом царя Василия Шуйского.

Одна из этих дочерей Малюты Скуратова, Марья Григорьевна, была замужем за Борисом Годуновым. Женщину эту называют злой, честолюбивой; она, говорят, подбивала Годунова на все недоброе; она вселяла в него дерзкие замыслы захватить московский престол, хотя бы дорога к престолу лежала по трупам невинных жертв.

Насколько это мнение справедливо – трудно решить. Современными памятниками оно подтверждается весьма слабо, да и то потому больше, что современники, записывавшие известия о тогдашних событиях, могли относиться к детям страшного опричника Малюты Скуратова с понятным недоброжелательством, и злую память отца перенесли на его детей, на девушек, которые могли быть ни в чем неповинны. Наконец, народное чувство недоброжелательно относилось и к мужу Марья Григорьевны, к Годунову, а это еще более усиливало тени, падавшие на исторический образ этой жизни.

Но злая и дурная мать, какой рисуется Марья Григорьевна, не могла воспитать таких прекрасных детей, какими во всех тогдашних письменных памятниках рисуются дети ее и царя Бориса, сын Феодор и дочь Ксения, идеальный образ которой не затемняется никакими нечистыми тенями.

Как бы то ни было, но преступлениями своего мужа – если только все преступления, приписываемые Годунову, совершены им – Марья Григорьевна достигла высоты московского престола, на который она, впрочем, и сама помогала мужу взойти так или иначе, – и на этом престоле пережила самое тяжелое время в своей жизни.

Явился неведомый Димитрий. Царь Борис оказался бессильным против этой тени погибшего царевича Димитрия, и погиб сам, оставив после себя вдову Марью Григорьевну, научавшую его будто бы на все злое, сына Федора и дочь Ксению.

Москва, ожидая к себе неведомого Димитрия, беспрекословно, однако, целовала крест вдове Годунова, царице Марье, ее сыну Федору и царевне Ксении, или, как говорилось в целовальных грамотах, «государыне своей и великой княгине Марье Григорьевне всея Руси, и ее детям, государю царю Федору Борисовичу и государыне царевне Ксении Борисовне».

Надо было присягу эту освятить благословением вдовствующей царицы, и вот Москва всенародно молит нелюбимую народом дочь Малюты Скуратова: «великую государыню царицу Марью Григорьевну молили со слезами и милости просили, чтобы государыня пожаловала, положила на милость: не оставила нас сирых до конца погибнуть, была на царстве по-прежнему, а благородного сына своего благословила быть царем и самодержцем».

«И великая государыня слез и молений не презрела, сына своего благословила».

Но недолго сидела она на престоле со своим сыном.

Когда уже неведомому Димитрию присягнули под Москвой, явились в Москву князья Василий Голицын и Василий Мосальский и дьяк Сутугов – покончить с Годуновыми, чтобы даже имена их не служили препятствием к возведению на трон неведомого Димитрия. Патриарха сослали. Других родственников Годуновых разослали тоже. Семена Годунова задушили в Переяславе.

Порешив с этими родичами Годунова, Голицын, Мосальский, Молчанов и Шелефединов с тремя стрельцами явились и в старый дом Бориса, в царские покои: царицу Марью безжалостно и скоро удавили; молодой царь Федор боролся с убийцами отчаянно, но одному из убийц удалось умертвить его самым отвратительным образом: во время схватки, убийца «взят его за таенные у… и раздави».

Но, чтобы пятно не осталось на памяти убийц, а равно на имени названная царя Димитрия, и чтобы усыпить народную совесть, объявили, что царица Марья Григорьевна и царь Федор Борисович Годунов отравились сами.

Одну Ксению пощадили из всего несчастного рода, чтобы после надругаться над ее красотой и девической невинностью.

Мало этого. Тело царя Бориса, уже похороненное в Архангельском соборе, выкопали из склепа, выбросили из царского гроба, положили в простой гроб и, вместе с телами удавленных жены и сына, зарыли в беднейшем монастыре у Варсанофия, на Сретенке.

Такова была судьба одной из нелюбимых народом дочерей Малюты Скуратова.

Другая дочь Малюты, злую память о которой народное творчество передало позднейшему потомству в своих поэтических произведениях, была замужем, как мы сказали, за князем Димитрием Ивановичем Шуйским.

Не сохранилось в точности даже имя этой женщины, потому что письменные памятники того времени передают это имя различно; но злое дело ее, проклинаемое народом, до сих пор в народном стихе.

Некоторые письменные памятники называют эту дочь Малюты Скуратова Марьей, смешивая, без сомнения, с сестрой, бывшей в замужестве за Борисом Годуновым; другие – Катериной и даже – вероятно по ошибке переписчика – Христиной.

Как бы то ни было, но личность этой дочери Малюты Скуратова украшается в письменных памятниках эпитетами и наименованиями такими: «злого короне злая отрасль», «древняя змее льстивая»; в народной поэзии она слывет под именем «змеи подколодной».

Злое дело, приписываемое этой дочери Малюты Скуратова – это отравление героя смутного времени, молодого вождя и народного любимца, князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского.

Скопину-Шуйскому было всего за двадцать лет, когда успешными подвигами против врагов Русской земли, наводнивших тогдашние русские области, он заслужил такую народную любовь и приобрел в несколько месяцев такую громкую славу, какие немногим избранным счастливцам даются целыми годами трудов и славных подвигов.

Эти успехи были причиной того, что у молодого героя явились смертельные враги в близких родственниках, в которых пробудилась зависть к юноше и опасение, что юноша этот станет им поперек дороги и отобьет у них и народную любовь, и московский престол: враги эти были Шуйские же, которым он приходился племянником. На крестинах у князя Воротынского они отравили Скопина-Шуйского, будто бы с помощью дочери Малюты Скуратова, тетки этого самого Скопина.

Поэтому в иных памятниках так и значится, что Михаила Скопина-Шуйского, спасителя Русской земли, испортила смертным зельем «тетка Катерина».

Псковский летописец рассказывает это событие таким образом:

«Не по мнозе ж времени сотвориша пир дядья его, не яко любве ради желаху его, но убийства. И призваша, и ядоша, и пиша. Последи же прииде к нему злого корене злая отрасль, якоже древляя змия льстивая, поиде княгиня Дмитриева Шуйского Христина (Катерина), Малютина дочь Скуратова – яко мед на языце ношаше, а в сердцы мечь скова и – прииде к нему с лестию, неся чашу меду с отравой; он же незлобивый, не чая в ней злого совета по сродству, всемь чашу, испить ю. В том же часе начат сердце его терзати; вземша его свои ему, принесоша и в дом».

В другом хронографе событию этому придается такой поэтически-риторический колорит:

«Бысть князь Михайло крестный кум (у новорожденного сына князя Ивана Михайловича Воротынского), кума же княгиня жена Димитрия Ивановича Шуйского, Мария – дочь Малюты Скуратова. И по совету злых изменников своих и советников помышляше в уме своем злу мысль изменничью – и как будет после честного стола пир навесело, и диавольским омрачением злодейница та княгиня кума подкресная подносила чашу пития куму подкресному, и била челом, здоровалась с кресным Алексеем Иванычем (новорожденным), и в той чаше нити уготовано лютое питие смертное. Князь Михайло Васильевич выпивает чашу досуха, а не ведает, что злое питие лютое смертное, И не в долг час у князя Михаила во утробе возмутилося и не допировал пиру почесного, и поехал к своей матушке княгине Елене Петровне, и как выходить в свои хоромы княженецкие, и усмотрела его мати и воззрила ему в ясные очи, и очи у него ярко возмутилися, а лицо у него страшно кровию знаменается, а власы на главе у него стоя колеблются. И восплакалася горько мати его родимая, а во слезах говорить ему слово жалостно; «чадо мое, сын князь Михайло Васильевич, для чего рано и поздно с честного пира отъехал: любо тебе богоданный сын принял крещение не в радости, любо в пиру место тебе было не по отечеству?» – И нача утроба у него люто терзатися от того пития смертного – мати же да жена его княгиня Александра Васильевна и весь двор его слезь и горького плача и кричания исполнися. И дойде слух сия болезнь его страшная до войска и подручия, до немецкого воеводы до Якова Пунтусова. И многи дохтуры немецкие со многими лечебными присадами и не можаше бо никако болезни тоя возвратити».

Народная поэзия передает это событие различно; но главным образом народное творчество останавливается на том образе события, что будто на пиру – на крестинах бояре порасхвастались кто славой, кто богатством и подвигами; выше всех оказался молодой князь Михайло Васильевич Скопин-Шуйский: – его и извели с помощью дочери Малюты Скуратова.

Вот как говорится об этом событии в наиболее обстоятельной песне:

У князя было у Владимира (!),

Было пированье почетное:

Ой крестили дитя княженецкое.

Ах, кто кум – тот был, кто кума была?

Ах, кум-от был князь Михайло Скопин,

Князь Михайло Скопин, сын Васильевич,

А кума-то была дочь Скурлатова.

Они пили, ели, прохлажалися,

Пивши, евши, похвалялися,

Выходили на крылечко на красное.

Уж как учали похвалу чинить князья, бояра:

Один скажет – у меня много чистого серебра,

Другой скажет – у меня больше красна золота.

Ах, что взговорит князь Михайло Скопин,

Михайло Скопин, сын Васильевич:

Еще что вы, братцы, похваляетесь?

Я скажу вам не в похвалу себе:

Я очистил царство московское,

Я вывел веру поганскую,

Я стал за веру христианскую.

То слово куме не показалося,

То крестовой не понравилось;

Наливала она чару водки крепкия,

Подносила куму крестовому;

Сам же он не пил, а ее почтил:

Ему мнилось, она выпила,

А она во рукав вылила;

Наливала еще куму крестовому:

Как выпил князь Михайло Скопин,

Трезвы ноги подломилися,

Белы руки опустилися.

Уж как брали его слуги верные,

Подхватили его под белы руки,

Повезли его домой к себе.

Как встречала его матушка:

Дитя мое, чадо милое,

Сколько ты по пирам не езжал,

А таков еще пьян не бывал…

Ах, ты гой еси, моя мать родная!

Сколько я по пирам не езжал,

А таков еще пьян не бывал:

Съела меня кума крестовая,

Дочь Малюты Скурлатова.

В других песнях говорится так о дочери Малюты в этом событии: собственно бояре подсыпали в питье отравы, а только поднесла чару дочь Малюты Скуратова:

Поддернули зелья лютого,

Подсыпали в стакан, в меды сладкие,

Подавали куме его крестовые,

Малютины дочи Скурлатовой.

Наконец, в одной песне Скопин-Шуйский догадывается об отраве и прямо укоряет в своей гибели «змею» подколодную – дочь Малютину:

Услышал во утробе неловко добре:

«А и ты села меня, кума крестовая,

Малютина дочь Скурлатова,

А зазнаючи мне с зельем стакан подала,

Съела ты меня, змея подколодная!»

– Голова с плеч покатилася.

Не добром кончила и сама отравительница. Когда поляки во время «лихолетья» овладели Москвой и почти всей Русской землей, они взяли в плен развенчанного царя Василия Шуйского, его братьев и жену князя Димитрия Шуйского, дочь Малюты Скуратова, ввезли их с римским триумфом в свой столицу, везли открыто, напоказ народу: в процессии московских великих пленников ехала и знаменитая дочь Малюты Скуратова.

Там пленников заточили в Гостынский замок. Там они все и перемерли от тоски: и царь Шуйский, и дочь Малюты Скуратова.

Только уже при царе Михаиле Федоровиче кости этих великих пленников, в том числе и кости дочери Малюты Скуратова были с царственными почестями перевезены на родину, в успокоенную Москву.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.