XX съезд и его отзвуки

XX съезд и его отзвуки

Между прочим, моему отцу в свое время тоже пришлось принять участие в разоблачении «культа личности». После окончания института его как отличника, фронтовика и молодого коммуниста, вступившего в партию на фронте, взяли на работу в обком, конечно, на самую маленькую должность, кажется, инструктором в сельхозотдел. Мы переехали в областной центр, но прожили там недолго, потому что вскоре отца в составе так называемых «тридцатипятитысячников» отправили «усиливать партработу на селе». Село было большое, фабричное, по тем меркам богатое. Это уже шел год знаменитого XX-го съезда, и отцу, естественно, надо было «проводить разъяснительную работу по решениям партсъезда на низовом уровне». Проводил он ее оригинально, это вообще было его любимое слово и любимый подход к делу. Он приглашал мужиков к нам домой и вел свои беседы с ними за столом с бутылкой водки и нехитрой закуской. А я слушала их споры, сидя за уроками в соседней комнате, я уже была большая, училась в первом классе. Конечно, я понимала, о чем идет речь, только упрощенно: отец, разъясняя доклад Хрущева, говорил о преступлениях Сталина, а мужики, ожесточенно дымя своими цигарками с махоркой и самосадом, с ним спорили и не соглашались.

Я не помню, сколько раз они собирались – село, как уже сказано, было большое, мужики приходили разные, в том числе и беспартийные, приходили и по второму разу, не доспорив, видимо, в предыдущий. Но ни один из них с отцом так и не согласился. Ни разу и ни в чем. Нет, отца мужики уважали – он был такой же крестьянский сын, такой же фронтовик, как и они, к тому же ученый и грамотный. Но Сталина не сдал никто. Ни один человек. Это вам не Политбюро и не Пленум ЦК, это были простые сельские мужики, они не боялись отставки, потери высокой должности, карьеры, почему-то не боялись никаких лагерей и посадок за «не ту позицию» и безбоязненно говорили то, что думали и в чем были уверены.

Я очень любила отца – он был для меня самый сильный, самый умный, самый красивый и бесстрашный, самый-самый… С ним было надежно и не страшно даже в грозу. Но тут я поняла: он, мой любимый отец, не прав, правы мужики. Не потому, что их много, а он один, а… потому что правы. Почему – объяснить я бы не смогла, но ощущение, что правда на их стороне, было сильным.

Отец вскоре ушел с партийной работы на хозяйственную, его дружно избрали председателем колхоза, где он и проработал много лет, пока не поссорился с местным начальством и резко не сменил род деятельности, уйдя при этом в прямое подчинение Москве. Но до тех пор ему «на собственной шкуре» пришлось вынести все дурацкие, бесконечные хрущевские эксперименты, больше всего ударившие именно по селу: все эти укрупнения и разукрупнения, когда колхоз то становился, по его словам, «величиной со Швейцарию», то возвращался почти к прежним размерам; превращение колхозов в совхозы и обратно; ликвидацию МТС, кукурузную кампанию… Наконец, обрезание приусадебных участков и ликвидацию личного стада, за что Хрущева крестьяне просто возненавидели. Это творческая интеллигенция могла к нему относиться двойственно, порицая за отношение к «авангардистам» и прославляя за разоблачение «культа личности», а на селе я за все детство не слышала ни разу, чтобы кто-то называл его Никитой Сергеевичем, тем более «дорогим», только – «Хрущ», «кукурузник», «толстый боров» и «лысый черт». «Лояльнее» всех относился к нему отец, называя его с уничижительной усмешкой «Микиткой». И никак иначе. Интересно, знал ли он, что так же нередко называл Хрущева и Сталин? Вряд ли. В те годы о подробностях жизни больших людей книг не писали.

Со временем, когда моего родного отца давно уже не было в живых, а во время перестройки началась очередная антисталинская кампания, заставив нас снова переосмыслить наше прошлое, я поняла, что на самом-то деле отец у меня был ярко выраженным сталинистом. Рассматривая его фотографию в молодости, я с удивлением увидела, что он – светловолосый, синеглазый, с мягкими чертами округлого, типично славянского лица – тоже подобие Сталина. И дело не только в прическе под вождя – дело в выражении лица, волевом и решительном, во взгляде, бесстрашном и победительном. И характер был соответствующий, его даже и называли в колхозе не иначе как «Сам» или «Хозяин». Как того, самого главного «Хозяина», хотя время было уже давно послесталинское. Однако молодость-то его, появившегося на свет в далеком 1925-м, проходила в сталинские годы, и отец мой, как и все его сверстники и старшие братья, делал себя под него, под вождя. Они были воспитаны тем временем, пропитаны его духом.

Но искренне ли он вел тогда свою «разъяснительную работу»? Думаю, что искренне, испытав, как и все, огромное потрясение от разоблачений «чудовищных преступлений сталинского режима». Изменил ли он потом свое отношение к Сталину? Не знаю, отец рано умер от рака, возникшего на месте страшного осколочного ранения. Поговорить с ним на эту тему я не успела.

Между прочим, мои детские воспоминания и ощущения по поводу Хрущева подкрепляет своими словами известный «шестидесятник» Владимир Буковский, который пишет: «Конечно, после того шока, который дало нам всем разоблачение Сталина, ни один коммунистический вождь никогда уже любим народом не будет и ничего, кроме насмешек и анекдотов, не заслужит. Но никто, видимо, и не вызовет столь единодушной и лютой ненависти, как Хрущёв. Всё раздражало в нём людей. И его неумение говорить, неграмотность, и его толстая ухмыляющаяся рожа – кругом недород, нехватка продуктов, а он ухмыляется, нашёл время веселиться! До него тоже бывал голод, была безысходность, но была вера в усатого бога, которая заслоняла всё. Он отнял эту веру… и вся горечь, вся ненависть, вызванная смертью бога, обрушилась на Хрущёва. Лишив людей иллюзий… он тотчас же оказался для всех виновен».

Не прав Буковский, думается, только в том, что не иллюзий лишил людей Хрущев, а веры во власть, которой с тех пор действительно не стало. И второе, не менее важное – не толстая рожа и не неумение говорить раздражало людей, нередко Хрущев был вполне по-народному красноречив. Его не столько даже ненавидели, сколько презирали – за предательство. Это теперь у нас предательство стало едва ли не нормой жизни, и власовский флаг над Кремлем говорит об этом сильнее всего, а в ту пору, когда главную роль везде играли еще молодые и сильные фронтовики, предательство считалось самым позорным из пороков.

…Еще раз имя Сталина коснулось моей жизни уже в начале семидесятых, когда я училась на последних курсах факультета журналистики МГУ. У меня был приятель, работавший в «Комсомольской правде», к которому я частенько забегала. Однажды при мне в его кабинет зашел руководитель отдела.

– Послушай, девочка, я хочу с тобой поговорить, – вдруг обратился он ко мне. – Ты давно к нам забегаешь, мы давно тебя наблюдаем, и ты нам очень нравишься. Ты хочешь пойти к нам работать?

Это был шок. Меня, провинциальную девчонку, еще студентку, еще никак себя не проявившую на ниве современной журналистики, спрашивают, хочу ли я пойти работать в самую популярную и известную газету страны? Уж не сон ли мне снится? Может ли быть такое наяву? Или меня разыгрывают? Слава Богу, за годы учебы в МГУ я уже поняла, что творческие люди большие любители розыгрышей. Как же это выяснить? И я попыталась сделать робкую попытку.

– Да, конечно, – пролепетала я. – Но вы же не знаете, подхожу ли я вам. Может быть, вам не понравится, как я пишу…

– Для нас это и не важно, – со снисходительным высокомерием прервал меня мой собеседник. – Писать у нас есть кому. Для нас важно, чтобы человек был «наш».

Я вытаращила глаза. Вот уж не догадывалась, что при поступлении на работу в такую газету будут не важны профессиональные навыки и способности.

– А лакмусовая бумажка, – продолжал заведующий отделом комсомольской жизни, – отношение к Сталину. Так как ты относишься к Сталину?

Мне очень хотелось работать в «Комсомолке». Но я не была «их» человеком, как-то сразу я это поняла. И врать не умела, да и не хотелось. Поэтому постаралась ответить обтекаемо, хотя вполне честно.

– Я пока не определилась. Ведь в ту эпоху было много всего, и хорошего и плохого.

– Что?! – голос моего собеседника взвился, зазвенев от «праведного гнева». – Двадцать миллионов расстрелянных и погибших в лагерях, а она не определилась?! Да у тебя, дорогая, нет элементарного нравственного чувства! – И он выскочил из кабинета, раздраженно бабахнув дверью.

Больше в «Комсомолку» я не ходила. Дружба с приятелем сама собой сошла на нет. (Только после 90-х мне стало понятно, в какую клоаку я могла бы попасть, если бы «все срослось». Какое счастье, что этого не случилось!) А интерес к Сталину и той эпохе с тех пор стал особо острым и пристрастным.

– Двадцать миллионов репрессированных? А почему не сорок? Чего мелочиться-то? – возмутилась моя подруга, которой я, оскорбленная до глубины души обвинением в безнравственности, приехав в общежитие, рассказала о произошедшем. (В наше время это число, как мы знаем, доходит временами и до сорока, и до шестидесяти, и даже до ста миллионов. Мелочиться давно перестали). – Ты только подумай: на войне, где каждый день били пушки и стреляли пулеметы, тоже погибло двадцать миллионов. Так в твоей семье сколько на войне родственников погибло? Два дяди, и отец был страшно ранен. И у меня два дяди погибло. И так в каждой семье, кого ни возьми. А репрессированные у тебя в семье есть? Нет? И у меня нет, и знакомых таких не знаю. Откуда же двадцать миллионов? Ведь там, в лагерях, люди не воевали, а работали. Пусть в тяжких условиях, пусть их плохо кормили, но пулеметы-то не стреляли!

Ей, моей подруге по факультету, уже тогда все было ясно – ее еще на школьной скамье просветила по этому поводу другая подруга, более старшая, тоже потерявшая двух «дядьёв», только во время «красного» революционного террора, когда зверствовала та самая «ленинская гвардия», которую в основном и репрессировали в пресловутом 37-м.

Но на всякий случай мы решили во время каникул провести свое собственное расследование и порасспрашивать родственников и знакомых о репрессированных – может быть, их было много и среди «простого народа», но о них нам не рассказывали? Провели. Поспрашивали. Подруга не нашли никого, мне моя тетка рассказала об одном мужичке из Плеса, который не давал житья местным начальникам, постоянно критикуя их за головотяпство, дурость и корыстолюбие.

– Вот они его и засадили, чтобы он им жить не мешал, – рассказала мне тетя. – Боевой слишком был, принципиальный. Только при чем тут Сталин? Разве он им такой приказ дал? Мог ли он знать, что в такой огромной стране разные начальнички вытворяют? Подозревал, конечно, и за это многих из них наказывал, а они наказывали тех, кто им был неугоден или мешал. Нет, дочка, мы тогда жили и мы знаем, что тогда было, нас не обманешь…

Кстати, моего знакомца из старой «Комсомолки», так лихо давшего мне отпор и урок в те далекие 70-е, я не так давно увидела по телевизору в передаче Татьяны Малкиной, где речь шла об отношении к нынешним богатым нуворишам. Жив, курилка, и даже неплохо выглядит, руководит каким-то гламурным женским журналом с английским названием. Что ж, идеологические битвы позади, победа за ними (и тут уж действительно вопреки Сталину), пора и об обеспеченной старости подумать, а в наше время журналы с бабскими сплетнями дохода приносят несравненно больше, чем с обрыдшей всем либерально-демократической демагогией. Что же касается английского названия, так теперь это язык новой «элиты», каким был в свое время французский для русских бар. Не «Ярославной» же, в самом деле, называть журнал для «рублевских» жен.

Но не о нем, одном из маленьких, однако многочисленных подвижников и деятелей, готовивших и совершавших нашу «катастройку», здесь речь. Речь о том, почему эти деятели появились в стране в то время, когда она достигла пика своего могущества за всю её большую историю, став второй державой в мире, а по каким-то показателям и первой. Или это случилось раньше? И почему, за что они ее так возненавидели, что решили уничтожить? Не повторяется ли это с Россией?

И не пора ли нам, вместо проклятий «проклятому советскому прошлому», задуматься наконец о том, как и за счет чего государства добиваются величия или проваливаются в историческую пропасть? Как и почему обычные люди становятся героями, а в иных условиях – «поколением пепси», для которого главное – «не дать себе засохнуть»? И вспомнить, что героями этими становились не древнегреческие боги, а наши же родители! Что же давало им силу, за счет чего они одерживали великие победы и совершали подвиги?

Ну не страх же, в самом деле, не репрессии…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.