В Гавре

И Руан, и Гавр более оживлены, чем даже обыкновенно. Сам по себе Гавр большого интереса не представляет. Город этот был основан королем Франциском I³², и даже от той эпохи осталось в нем лишь очень незначительное количество памятников. Весь он новый, коммерческий, довольно безликий, но, по-видимому, богатый и пульсирующий шумной коммерческой жизнью. Ведь надо помнить, что через Гавр совершается четвертая часть всей морской торговли Франции.

Для меня главный интерес представляли поселившиеся здесь бельгийские беглецы. Их встречаешь более или менее повсюду. Далеко не все они имеют работу. Иные живут на оставшиеся сбережения, большинство получают вспомоществование. Благодаря тому что бельгийское правительство имеет в настоящее время своей столицей маленький городок Сент-Андрес, в 20 минутах езды трамваем от Гавра, много бельгийцев, естественно, жмутся к своему королю и своим министрам и в Гавре поэтому их сравнительно больше, чем где бы то ни было.

В общем эти изгнанники нисколько не замкнуты, наоборот, готовы отнестись ко всякому встречному с приветливостью и чрезвычайно охотно рассказывают о своих злоключениях.,

Мне не нужно было даже ссылаться на мою профессию журналиста, чтобы получить сколько угодно сведений для намеченной мною анкеты. Я не хочу поэтому без разбору передавать множество большею частью унылых, по временам страшных и изредка слегка юмористических картин, которые рисовали передо мною злополучные собеседники. Про эти картины разоренной Бельгии я и без того читал так много и во французских, и в других европейских, и даже, наконец, русских органах, что мне не кажется ценным увеличивать их количество.

Но среди лиц, со мною разговаривавших, попались некоторые, которые дали важные черты для понимания самой психологии бельгийского народа в нынешний момент.

Например, в ресторане средней руки, в который я зашел пообедать, я встретил молодого белокурого бельгийца лет 24, скромно одетого и вообще несколько застенчивого. Хозяйка ресторана была с ним по-матерински любезна и несколько раз дала понять остальным присутствующим, что молодой человек — бельгийский изгнанник. Я сейчас же познакомился с ним, и мы разговорились за послеобеденным кофе.

Когда я спросил его о его убеждениях и его социальном положении, что, на мой взгляд, очень важно, раз дело идет о своего рода свидетельском показании, он ответил: «Я парикмахер, у меня была маленькая лавочка во второстепенном квартале Брюсселя. Я работал самостоятельно. Мои убеждения? Я — верующий католик, но, — добавил он, поколебавшись, — не клерикал».

— Вы уехали из Брюсселя непосредственно перед нашествием немцев?

— Да, с одним из последних поездов. Следующий за ним, кажется, уже задержали по выезде из Брюсселя, и всех пассажиров заставили вернуться в город.

— Много народу бежало из Брюсселя?

— Очень много. Если бы было возможно, то уехали бы, вероятно, почти все.

— Я, однако, не совсем понимаю это, — сказал я. — Я понимаю, что жители оставили совершенно Малип, Термонд, Ипр³³; понимаю, что многие бежали из Льежа. Но ведь Брюссель не подвергся никаким насилиям. Неужели население так боялось, что немцы во всяком случае проявят себя какими-либо жестокостями?

— О, monsieur, я думаю, вы неверно представляете себе мотивы выселения (exode) бельгийского народа. Быть может, некоторые действительно были движимы чувством страха, по я вас уверяю, что это было меньшинство. Я, впрочем, совсем не видел свойственной страху суеты, того эгоизма, известной грубости, диктуемой самосохранением, которые так характеризуют сцены подлинной паники. Мне было всего 13 лет, когда пароход, на котором я ездил вместе с моим отцом, получил пробоину от встречного судна и стал идти ко дну. Я до сих пор с совершенной яркостью помню смятение, крики, толкотню. В моей памяти все еще сохраняются омерзительные сцены: мужчины, сталкивающие детей, переступающие через женщин, и т. д. Ничего подобного во время нашего «экзода». Я видел отъезд последних поездов, а иногда толпу, не попадавшую на них; мне приходилось делать часть дороги во время моих скитаний пешком. Порой разносились слухи, что немцы догоняют или что последние поезда полны, а мы останемся на произвол судьбы в какой-нибудь маленькой и пустой деревне без всяких припасов. Однако никто никогда не лез вперед и не нарушал очереди, наоборот, царила братская солидарность и нежное отношение к слабым, так что это была своего рода тихая паника. Убегали, уходили, шли, шли толпами, заполняя все дороги, в большинстве сурово, как-то молча, полные большого сострадания друг к другу. Это я объясняю именно тем, что гнал нас не страх немецких жестокостей, ведь в больших городах их почти не было, за исключением известных городов-мучеников, а гордость. Не хотелось остаться в грязнящем контакте с толпой самодовольных победителей. Странно было подумать, что придется унизиться, что придется молчать на заносчивые слова, на дерзкие улыбки. Мы, бельгийцы, не привыкли видеть себя чьими-нибудь рабами. А жить в городе, оккупированном неприятелем, — это ведь ужасно больно и для личной, и для национальной гордости. Я уверен, что это главным образом и заставляло уходить. Уносили очень немного скарба и денег, но уносили свою гордость. Уносили свою свободную личность.

Согласитесь, что такая характеристика бельгийского «экзода» в устах маленького парикмахера как нельзя более характерна для средних, может быть, переживаний этого народа в удивительные дни его истории.

В скором времени в том же ресторане я познакомился с другими бельгийцами, уже через посредство моего первого знакомого. Это был шлифовальщик драгоценных камней из Антверпена. Пожилой, полный человек, мало похожий на рабочего, но тем не менее подлинный пролетарий. С ним вместе приехали его жена и маленькая кудрявая дочь.

Между прочим я задал ему такой вопрос:

— Вы не думаете, чтобы теперь, после всех испытаний и ужасов, в массе бельгийского народа окрепло сожаление по поводу случившегося?

— Как вы это понимаете? — спросил он меня.

— Бельгия стала поперек дороги Германии, — объяснил я, — выполнила героически весьма почетное международное обязательство. Но в сущности никто ведь не смел требовать от нее такого героизма. Могла же она просто ограничиться резким протестом перед миром против Германии и заявить затем, что она подчиняется явно превосходящей силе?

— Я не слышал таких голосов, — ответил мой собеседник. — С самого начала мы все, насколько мне кажется, быть может не давая себе ясного отчета, почувствовали, однако, что король, министры и парламент поступают правильно, отвечая Германии гордым отказом и оказывая ей потом самое сильное сопротивление, на какое только народ был способен. Да, я положительно могу сказать, что народ в этом случае был вместе со своим правительством. Ведь иначе и сопротивление было бы невозможным. Скрывать нечего — мы были очень плохо подготовлены к войне. Открылись невероятные вещи в области этой подготовки. Немногие генералы и офицеры оказались сколько-нибудь на высоте положения. В этом смысле я слышал немало ропота. Однако сопротивление било оказано такое, что весь мир нашел его геройским. Почему? Потому что наши солдаты, т. е., другими словами, мы сами, находили, что война эта необходима. Но если вы хотите знать, как мы чувствуем теперь, то я вам скажу прямо: если бы все это можно было переделать, то мы вновь поступили бы так же, но уже с гораздо большей уверенностью. Теперь мы хорошо знаем результаты нашего тогдашнего решения. Эти результаты бесконечно горестны для нас. Каждый из нас на себе и детях своих испытал неизмеримое количество ужасов. Мой брат убит. О другом, тоже солдате, я решительно ничего не знаю. Мы потеряли след большинства наших родственников. Моя девочка заболела. Она только теперь оправляется от тяжелой лихорадки, от которой она впадала несколько раз в забытье. И так я и вез ее, бредившую, с закрытыми глазами, неизвестно куда. Но мы знаем и другое. Мы знаем, как цивилизованный мир отнесся к нашему поведению. Теперь мы чувствуем, что мы совершили благородный акт, что мы поддержали, так сказать, честь европейского человечества и нашего века. Действительно, сейчас с гордостью говоришь: я — бельгиец. Представьте себе, я социалист и не придавал национальности особого значения. Прежде, если меня спрашивали, какой я национальности, то я, естественно, отвечал: я — валлон, но моя жена — фламандка. Теперь нам не приходит это в голову. Теперь мы отвечаем: мы — бельгийцы!

— Понимаете ли вы, monsieur, — продолжал мой собеседник, — тут нет никакого хвастовства, но нельзя отрицать, что теперь приятно сказать: nous sommes belges. Вы сейчас же видите перед собою почтительные лица, симпатии, сострадания, дружбу. И друг на друга мы смотрим теперь как на братьев. Не знаю, что будет дальше. Но пока мы чувствуем себя в глубоком единстве. О, это не значит, чтобы у нас не было причин для недовольства. Администрация отнюдь не удовлетворила нас. Я уже сказал вам, что правительство должно будет ответить народу за военную неподготовленность, во многом неожиданную, но кое в чем, к сожалению, превзошедшую все опасения. Но и в других отношениях наши чиновники не были на высоте. Из некоторых мест они убегали раньше населения и бросали все дело. Разбирайся, мол, кто хочет. В местностях, особенно тяжело пострадавших, не чувствовалось хотя бы отдаленного присутствия правительства. Даже в Антверпене бюрократия сразу была как-то сломлена, и гораздо раньше, чем следовало бы.

Но зато муниципалитеты всюду выполнили свой долг. Брюссельский бургомистр Макс не единственный, который заслужил благодарность. В свое время многим бургомистрам и эшевенам³⁴ в разных городах поставят бюсты, чтобы увековечить их прекрасное поведение. На такой же высоте оказались наши кооперативы. Я ехал через Гент и могу засвидетельствовать, что тамошний vooruit работал, как прекрасно налаженная машина. Сколько народу получило там пропитание, утешение и отдых! Наш товарищ Анзееле³⁵ много прибавил к и без того огромной своей популярности. В Генте он не только директор vooruit, но и самый деятельный из членов городской управы. Немцы, между прочим, с самого начала объявили его заложником, но он, говорят, вел себя с ними так, как будто они у него заложники. Этот бывший рабочий вел себя принцем, monsieur! Он во всех случаях как будто говорил немецким офицерам: посмейте, посмейте меня оскорбить — ведь вы знаете, что всякое слово, которое вы произносите в наших разговорах, может попасть в историю! Анзееле говорил исторические фразы. Офицерам тоже приходилось чувствовать себя на мировой сцене. И они боялись сбиться с тона и поэтому были вежливы, как школьники перед учителем.

И мой собеседник, и его жена, и даже их маленькая дочурка, еще бледная от всех усталостен путешествия, хохотали от души, представляя себе, как раскланивались перед «принцем Анзееле» немецкие офицеры.

Меньше интереса вынес я из разговора с директором газеты «XX Si?cle» — бельгийского органа, издающегося сейчас в Гавре. Этот директор господин Нерей, в высшей степени вежливый и изящный, по-видимому, не очень-то хотел распространяться передо мной. С первых же слов он заявил мне, что я могу получить все интересующие меня сведения в министерстве иностранных дел, вообще где-нибудь в Сент-Андресе. В очень любезной форме, но тем не менее решительно журналист старался как бы отклонить беседу с коллегой. Очень кратко отвечал он мне на некоторые чисто деловые вопросы. Он оживился только тогда, когда я спросил его, издаются ли еще бельгийские газеты в Бельгии. Тут он решительно заявил мне, что немцы создали там такие условия, при которых лицо, уважающее себя, продолжать издание органа не может. Он показал мне ту гордую статью Шарля Бернара из «Echo belge», издающегося в Амстердаме, заключительную фразу которой я в свое время передал вам по телеграфу.

Забегая вперед, хочу остановиться еще на слышанном мною разговоре на этот раз представителей крупной буржуазии, хотя происходил он в Сент-Андресе.

В огромном здании магазинов Дюфайеля и центрального отеля, созданного этим магазином, курорта «Гаврская Ницца», имеется очень элегантный кабинет под названием «Кабоко», где можно получить прямо из бочек южные вина и хороший коньяк. Я как раз записывал там свои впечатления от беседы с двумя бельгийскими министрами, когда за столиком рядом со мной уселась компания пожилых, одутловатых, холеных бельгийцев. Один из них с восхищением заявил двум другим, что вновь вступает в число чиновников министерства иностранных дел и скоро уезжает куда-то со специальной миссией. Тогда другой, с тем же характерным бельгийским произношением, которое так смешило Париж во время тысячи представлений знаменитой комедии «М-elle Белеменс», стал повествовать:

— Я получил письмо от жены из Брюсселя! Чудачка! Она за большие деньги купила мне право возвратиться через Голландию в Брюссель! Как коммерсанту, понимаете? К делам. О, немцы очень хотят, чтобы «дела» шли своим порядком. А ей хочется, чтобы пошло все своим порядком в доме, вы понимаете? Я ей ничего не ответил, потому что письма прочитываются. Вы понимаете? Но, конечно, я не поеду!

Третий бельгиец осведомился: «Почему?». Ему действительно казалось, что дела требуют присутствия хозяина.

— Бог с ними, с делами, — отвечал предыдущий полуфламандец. — Ну их, дела! Мы их начнем снова, когда выгоним немцев. Тогда у нас запоют наши дела. А пока чем меньше дел, тем лучше. Слава богу, с нас всех хватит одного дела. У нас теперь у всех одно дело, и пока мы его не сделаем — остальные дела не пойдут как следует. Вот это-то я и хотел написать моей жене, но немцы могли понять, в чем штука, и, пожалуй, вышли бы неприятности. Хотя, вы знаете, немцев никто не боится в Брюсселе. Это они боятся всех в Брюсселе. Например, на Большой Эспланаде они построили ангар для цеппелина. Так что же вы думали? Они окружили его десятью изгородями из проволоки и сторожат чуть ли не целой ротой. И правда. Вообразите себе, что кто-нибудь бросит, так сказать, окурок в этот ангар, а цеппелин вдруг вспыхнет?

Бельгийцы захохотали.

— Немцев никто не боится. Жена пишет мне, — а для того чтобы писать такие вещи, согласитесь, надо не бояться немцев, — что наши keges (нечто вроде парижских gamins) устраивают там так называемые «парады»: чуть они увидят отряд немцев солдат — сейчас же строятся шеренгой и выступают этим же «гусиным» маршем. Немцы злятся. Но если унтер-офицеру придет в голову броситься на ребят, те с комически разыгранным ужасом падают на колени, подымают руки вверх. А прохожие умирают от смеха.

Все трое смеялись шуткам своих keges и в конце концов, видимо, одобряли бойкот, сторонником которого являлся рассказчик.

«Киевская мысль», 27 ноября 1914 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.