III

III

Самое горячее и обстоятельное разъяснение смысла нового законодательства о печати мы находим в газете И. С. Аксаков а День. Как известно, свобода печати входила как один из основных догматов в политическое учение славянофилов. Еще до издания закона 6 апреля День в целом ряде статей трактовал о разных сторонах вопроса о свободе печати. Считая пользу свободы печати и вред цензуры за аксиомы, признаваемые всеми разумными (курсив в подлиннике) людьми, газета старалась опровергнуть предубеждение, которое существовало против нее в официальных кругах[728]. Покойный Аксаков полагал, что свобода слова есть прирожденное право человека[729], и смотрел на вопрос о свободе печати, как на самый важный для России после освобождения крестьян[730]. «Мера простора, предоставленного мысли и выражению ее в слове, – писал Аксаков, – будет служить в то же время мерою нашего общественного развития; простор слова нужнее всех реформ после освобождения 20 миллионов русских крестьян, нужнее и земских и других учреждений, ибо в нем, в этом просторе, заключается условие жизненности для всех этих учреждений, и без него они едва ли взойдут»[731].

В первом нумере Дня, вышедшем без цензуры, И. С. Аксаков в живой и прочувственной передовой статье обрисовал значение и последствия произведенной реформы, высказал вкратце свою profassion de foi и накипевшее под действием мучительной, придирчивой цензуры раздражение, всю мучительность которой может понять только тот, кто ее испытал. «Наконец-то!.. – так начинает свою статью вздохнувший в первый раз свободно бедный Аксаков. – Сегодняшний № выходит без предварительной цензуры. Сегодня, принимаясь за передовую статью, мы знаем, что прочтем ее в печати в том самом виде, в каком мы ее напишем; сегодня мы не обязаны сообразоваться со вкусом, доблестью и миросозерцанием «господ, команду на заставах и шлагабаумах имеющих (как писалось на старинных паспортах). Сегодня кошмар в образе цензора не станет мешать нашей работе, спирать дух, давить ум и задерживать перо, и мы получим неслыханное и невиданное право: не лгать, не кривить словом, говорить не фистулой, а своим собственным природным голосом».

«Не благоразумнее, не тактичнее ли было бы, однако, – говорится дальше, – вступить в пользование новыми правами горделиво и важно не поминая старого? Но такое поведение грешило бы против искренности: русскому печатному слову стыдно было бы не радоваться своему освобождению, хотя бы еще далеко не полному, из долгого, долгого тягостного плена.

Но не было бы, однако, делом великодушия пощадить от упреков прежний порядок и предать забвению старое? Мы не будем великодушны, – говорит Аксаков – мы считаем такое великодушие неуместным. Мы поминаем лихом, мы не можем, мы не должны не помянуть лихом того страшного стеснения, которому так долго подвергалась русская печать. К тому же это старое еще вовсе не есть что-либо окончательно отжившее и схороненное; напротив, оно живет, обнаруживает и обнаружит еще не раз живучесть своего принципа, хотя и под другими формами».

Останавливаясь на прежних цензурных порядках, День ставит им в вину то, что они внесли кривду в область печатного слова. «Мало было кривды, – пишет Аксаков, – во всем строе нашего общественного развития; мы добились того, что самое слово искривилось: автор думал не о том, чтобы как можно яснее выразить свою мысль, а только о том, чтобы протащить свою мысль контрабандою сквозь цензурную стражу: отсюда условный язык – чтение между строк. Нравственные пытки, – продолжает Аксаков, – которым при предварительной цензуре (см. гл. VI) подвергался писатель, могут быть сравнены разве только с пыткою художника кисти, когда непрошенный ценитель мазнет толстым пальцем по его свежему рисунку. Писатель зависел, – продолжает он, – не от твердо установленных правил, а от чужого ума и чужого вкуса. Слово из-под цензорских рук выходило взъерошенное, искалеченное и приветствовалось публикою, как триумф победы, вкушалось с жадностью, как запрещенный плод».

Чтобы устранить весь тот вред, который проник в общество, благодаря этому стеснению, нужен теперь уже, говорит День, «не мерцающий, не мигающий, а прочный свет свободы, нужно, чтобы даруемая свобода печати стала действительною правдою, а не подобием».

Развивая свою мысль, Аксаков продолжает: «Подобие правды! Неужели нам еще не надоело подобие? Всмотритесь пристальнее кругом себя, что вы увидите? Толпу призраков, теней, или, вернее сказать, подобий; вы окружены подобием всего живого, действительного, реального, но только подобием, а вовсе не самым этим живым, действительным, реальным. Все у нас существует будто бы; ничто не кажется серьезным, настоящим, а имеет вид чего-то временного, поддельного, показного, и все это от самых мелких явлений до крупных. У нас будто бы есть и законы и даже пятнадцать томов Свода Законов, обнимающих все отрасли управления государственной и общественной жизни, а между тем половина этих управлений в действительности вовсе не существует, а законы не уважаются. У нас есть очень либеральные учреждения, такие либеральные, что либеральнее их нет в целой Европе; но и это все будто бы, все эти либеральные права не вносят в общественную жизнь и просто даже в душу отдельных людей никакой животворной свободы, – все исполняется по наружности, все либеральничает по форме и данному образцу, а плоды порождает, как изведано опытом, самые непригодные! Мы чуть не восторженно приветствовали отмену телесных наказаний; но однако же лишены права сказать, что телесного наказания в России не существует: его будто бы нет, и действительно нет по суду, но оно есть, да и в каком еще широком размере, налагаемое по усмотрению полицейской власти! Правительство истощается в благородных усилиях, желая создать какую-нибудь живую деятельную силу в обществе, но и тут успевает создать только – видимость… Подобие правосудия, подобие муниципалитетов (на самом деле признающих свои муниципальные права за повинность, от которой муниципалы спешат уклоняться), подобие самоуправления (пример городских дум в столицах, не смеющих израсходовать двух рублей с полтиной без разрешения начальства), подобие просвещения, подобие науки, подобие классического образования, подобие университетов, подобие либерализма, прогресса, независимости церкви, порядка, общественной силы, общественных действительных интересов, общественного мнения, подобие самостоятельности у публицистов, подобие правды в отчетах, подобие жизни»…

День высказывает надежду, что отныне печать будет поставлена в возможность говорить правду, а не подобие правды. «Этот недостаток правдивости в русском обществе, – говорит он, – эта непривычка высказывать свою мысль со всею откровенностью, во всей ее полноте, без унизительных для нее двусмысленностей, оговорок и иносказаний, затрудняет не только развитие нашей общественности, но и ход государственных отправлений»[732].

Отечественные Записки в своем первом нумере, вышедшем без цензуры, в статье, озаглавленной: «Без цензуры», так определяли значение закона 6 апреля. Указывая вместе с другими изданиями, что все будет зависеть от способа применения нового закона, журнал замечает: «Достоверно однако[733], что даже самое неблагоприятное применение нового закона все-таки должно быть неизмеримо (??) лучше самого идеального состояния печати под цензурною властью; если и можно сказать, что в новых правилах дано месту произволу, то этот произвол поставлен в необходимость обнаруживаться явно, должен при всяком проявлении своем возбуждать общественное внимание, и уже по одному этому можно надеяться, что он не будет таким неприятным, каков был тайный и безапелляционный произвол цензора».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.