II

II

Победа реакционной партии была совершившимся фактом уже в половине апреля 1861 г. Первыми жертвами ее пали мин. внутр. дел С. С. Ланской, не переживший постигшей его неожиданной и крутой перемены, и временный (или как в виде иронии называли временно-постоянный) товарищ министра[605], главный двигатель крестьянской реформы, «кузнец-гражданин» Н. А. Милютин. Реакция действовала так ловко, и удар подготовлялся так таинственно и искусно, что даже для таких высокопоставленных друзей свободы, как великая княгиня Елена Павловна, он был совершенным сюрпризом[606]. Самая поспешность увольнения Ланского и Милютина, – причем нарушены были не только относительно Милютина, которого третировали за красного ярого революционера[607], и потому не церемонились с ним, но и относительно престарелого заслуженного сановника С. С. Ланского, даже общепринятые правила официального этикета[608], —свидетельствовала о необыкновенной стремительности натиска, сделанного испугавшейся призрака предстоящего разорения придворно-крепостническою камарильею, требовавшей немедленного усекновения главы враждебной «революционной гидры»[609].

В чем был смысл этой «близорукой и безыдейной реакции», как ее называл Милютин[610]? Другой деятель крестьянской реформы кн. В. А. Черкасский определял наступившее новое настроение так: «После весенней оттепели нам предстоит вернуться не к суровой зиме, а к скучной и грязной слякоти[611]. Я никому бы не пожелал из тех, кого люблю, – писал кн. Черкасский, – управлять в настоящее время Министерством внутренних дел: масса хлопот, страшная ответственность, шансы сломать себе шею без надежды сделать себе имя».

Но в чем другом, а в самонадеянности никогда не было недостатка у бюрократии, которая, в отличие от Архимеда, даже без рычага и точки опоры, всегда считала себя в силах, если не поднять нашу планету, то «урегулировать» одним взмахом пера в силу присущего ей всеведения все самомалейшие и разнообразные проявления русской общественной жизни.

Преемнике. С. Ланского Валуев принадлежал к новой полированной, мягко стелющей бюрократической генерации, не столь невежественной, как старая (пример – предшественник Ланского, гр. Перовский), но не менее близорукой, нетерпимой, самодовольной и самонадеянной, чем старая[612].

Блестящий диалектик, владеющий и пером, изворотливый энциклопедист салонов, неистощимый бонмотист, с безукоризненными манерами, прекрасно владеющий «фразой», не лишенною порою пикантного сарказма, мастер в самом обворожительно-легком тоне вести светскую causerie – de omni re scibile et quibusdam aliis, умеющий

Потолковать об Ювенале

В конце письма поставить vale…

таков был новый даровитый министр, будущий автор Лорина, получивший в аристократических салонах Петербурга репутацию не только тонкого государственного человека, призванного сочетать свободу и порядок, но и необычайно хитрого, гибкого политика, ловкого дельца, – словом, мага и чародея[613], способного объять необъятное, примирить все интересы, всех обворожить и сделать довольными.

Мода на цельных людей с твердыми убеждениями, с рациональными программами прошла[614], и явился запрос на ловких «практиков», на эмпириков, призванных к компромиссам, к смягчению односторонности, к умиротворению по рецепту: «с одной стороны нельзя не признаться… но с другой…» и пр. Двусмысленная роль П. А. Валуева при составлении Положения о крестьянах[615] делала его как раз подходящим к новому настроению и направлению дел. Валуев, по словам Милютина, формулировал свою программу следующим образом: точное и буквальное исполнение Положения о крестьянах, но в духе примирительном[616]. Валуев сдержал свое обещание. Он действовал «мягко и уклончиво»[617]; при нем, несмотря на усилия реакции[618], Положение о крестьянах не было отменено, но искусно обойдено. Буква Положений о крестьянах не была нарушена, но зато Валуев открыл новую эру постепенного искажения духа и смысла законов[619], обратившуюся в систему[620]; эта система постепенной отмены закона в административном порядке путем министерских циркуляров должна была вконец расшатать и без того столь непрочный у нас правовой порядок и идею законности.

Появление П. А. Валуева в роли руководителя внутренней политики должно было иметь непосредственное и крайне вредное влияние помимо крестьянского дела и на земскую реформу. Усматривая между ними неразрывную связь[621], Н. А. Милютин вслед за изданием Положения приступил к работам по преобразованию местных учреждений на началах самоуправления. Уже через три дня после подписания манифеста 16 февраля в письме своем от 22 февраля 1861 г.[622] —в ответ на запрос великого князя Константина Николаевича – писал А. В. Головнину Милютин о проектированных, состоявшею под его председательством особою комиссиею, земских учреждениях. Со вступлением в должность П. А. Валуев сам принял председательство в этой комиссии. Несмотря на то, что в составе комиссии[623] были многие весьма замечательные люди, показавшие недюжинные способности при проведении других реформ[624], на работах Валуевской комиссии лежит отпечаток робости и нерешительности, что следует, разумеется, приписать главным образом преобладающему влиянию председателя, а не одному только тревожному настроению, которое замечалось в первое время после освобождения крестьян, в период бурных заседаний дворянских собраний 1862–1863 гг[625]. Что возбужденное состояние общества не было в данном случае неодолимым препятствием, тому доказательство судебная реформа, подготовлявшаяся одновременно с земскою и в отличие от последней получившая тот рациональный и либеральный характер, который вызывает справедливое удивление иностранных публицистов, именно со стороны ее принципиальной выдержанности, способствовавшей и ее успеху[626]. Именно такой выдержанности у проекта Валуевской комиссии, который представлялся паллиативною попыткою сочетания противоположных начал самоуправления и бюрократического всевластия, сословности и бессословности.

Нужен был широкий взгляд просвещенного государственного человека, чтобы облегчить трудные условия «политического воспитания», созданные для народа освободительным манифестом, и уразуметь истинный смысл событий, сопровождавших объявление «воли», в общем совершившегося с изумительною быстротою и успехом[627]. Если там и сям для обучения нового «школьника» приходилось прибегать к содействию военной силы, то ясно было, что мотивами к «бунту на коленях» было не упорство самоуверенного своеволия и неуважения к власти, а завещанное добрым старым временем круглое невежество и безграмотность народа, не могшего уяснить себе сущность дарованной «воли»[628] и питавшего понятное недоверие к своим господам и к местным светским и духовным властям и потому склонного, по язвительному замечанию Ю. Ф. Самарина, «в призыве войска видеть единственную гарантию подлинности Высочайшей воли»[629].

В большинстве же случаев происходило спокойное, но решительное гражданское перерождение народа, впервые получившего сознание о своих правах, о своей «правоспособности»[630]. Уравнение перед законом, уничтожение сословных перегородок – таковы были требования минуты, ясно сознаваемые деятелями крестьянской реформы, но не такова была программа реакционной партии, дававшей тон политике и стоявшей за сохранение и усиление дворянских привилегий. Эта программа была отчасти усвоена и П. А. Валуевым.

Такою именно неискренностью и половинчатостью было отмечено отношение нового министерства к «свободным стремлениям», к началу земского самоуправления. Н. А. Милютин, следивший в 1861 г. из Рима по письмам Кавелина за начавшимися студенческими беспорядками и с горечью замечавший промахи управлявшего в отсутствие государя Верховного Совета[631], с грустью отмечал отсутствие у тогдашнего растерявшегося правительства способности «осуществить последовательную рациональную программу, будь она составлена хотя бы семью мудрецами и изложена на четвертушке бумаги»[632].

Со своей стороны Н.А.Милютин полагал, «что в России во сто раз легче, чем где-либо, привлечь правительству на свою сторону серьезную часть общества: для этого необходимо делать своевременно потребные уступки, но делать откровенно, с достоинством, без убийственных апологий (старого?) и без канцелярских уловок»[633].

Как раз на такие искренние уступки и прямодушные действия не способен был двуличный П. А. Валуев, на словах стоявший за закон и самоуправление, а наделе горячо охранявший произвол бюрократии и способный, по меткой характеристике великой княгини Елены Павловны, наговорить «много, но сделать немногое»[634]. Не будучи сам убежденным сторонником земского самоуправления, он и подавно был не в состоянии выполнить возлагавшейся на него надежды, рассеять существовавшие «у высшей власти предубеждения против слова земство»[635]. Будучи завзятым бюрократом, П. А. Валуев был способен дать не настоящее самоуправление, а лишь бледное подобие его, quelque chose[636], и как только речь заходила в Государственном Совете о предоставлении земству настоящей власти (право избрания мировых судей было дано земству судебными уставами 20 ноября 1864 г.), Валуев был тут как тут и в мелодраматической позе спасителя отечества произносил страшные слова вроде «государство в государстве» и т. п.[637] С полною наглядностью сказалось такое отношение к делу во всеподданнейшем докладе Валуева от 22 марта 1862 г., который лег в основание проекта земского Положения 1863 г. и который гораздо больше распространяется о «сохранении и ограждении» прав бюрократии от «неуместных притязаний» общества (с. 4), нежели об установлении прав местного общества от власти губернаторов, пред которыми по выражению Б. Н. Чичерина, все привыкло склоняться и которые привыкли, «чтобы все пред ними склонялось»[638]. Словом, валуевский доклад производит такое впечатление, как будто дело шло не об установлении некоторого контроля общества над местным управлением и не об ограничении всемогущей бюрократии, пустившей глубокие корни, а о защите ее от чрезмерных притязаний всесильного самоуправления!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.