III

III

Хотя необходимость нового университетского устава была сознана с начала нового царствования и задолго до студенческих беспорядков 1861 г., однако они дали непосредственный толчок университетскому вопросу, и это чисто внешнее обстоятельство[541] сообщило, несмотря на усилия А. В. Головнина дать реформе более рациональную и широкую постановку, особый тон всему делу и имело громадное влияние на ход и отчасти на исход реформы, дав несоразмерное значение полицейской точке зрения. Так как главную причину беспорядков усматривали в существовании студенческих корпораций, то основная задача, которая ставилась уставу, сводилась к тому, чтобы сделать эти беспорядки невозможными. При этом выдвинуты были два плана. Один из них, принадлежавший историку Костомарову и встречавший сочувствие не только в умеренных либералах, вроде Никитенко, но и представителях реакции, как попечитель Филипсон[542], высказывался за учреждение безусловно открытых свободных университетов, вроде College de France, причем студенты ничем не отличались бы от посторонней публики. Таким путем предполагалось разом и совершенно уничтожить[543] почву для корпораций, в которых усматривались остатки средневековых корпораций и цехов, и отдать студентов в ведение общей полиции[544]. Этот проект был встречен враждебно со стороны либерального «Русского Вестника» Каткова и профессоров: Стасюлевича, Чичерина, Андреевского, Спасовича, Пыпина и др. Другое неприязненное университетам направление исходило из противоположного лагеря ретроградов и имело целью уничтожить университеты и, основав отдельные специальные закрытые школы (вроде школы правоведения), перенести их по полицейским соображениям в провинциальные города.

Энергическими и талантливыми противниками против таких гонителей университетской науки выступили, между прочим, профессора Пирогов, Чичерин и Андреевский.

«Без воспитательных университетов, – писал Чичерин, – не может обойтись ни одно образованное общество, потому что прямое их назначение – давать серьезную, специальную подготовку людям, готовящимся к важнейшим поприщам общественной жизни. Университет может допускать в свои стены публику, но публика в нем – гости, а не хозяева. Настоящие хозяева те, которые сделали науку, навсегда или на время, предметом жизненного занятия, систематически изучают известную область наук. Между ними образуется необходимо связь товарищества и предания науки: их окружает известная умственная атмосфера, ассимилирующая все втекающие в университет элементы, проникающая всех, от новопоступившего студента до профессоров, оказывающая на всех могучее влияние и составляющая один из необходимых воспитательных элементов, важных не менее самого чтения лекций[545]. Этот действующий благотворно университетский дух, который можно назвать духом самой науки, заметен во всех процветающих университетах; он зависит не только от учащих, но и от учащихся: он существовал и в наших университетах, несмотря на Устав 1835 г., старающийся противодействовать всякому вне лекций общению учащих с учащимися, его следует не уничтожать, а подкреплять и поддерживать. Уничтожить, рассыпать как песок студенчество — значит то же, что убить университет, втоптать все, что в нем самого благородного, в обыденную житейскую пошлость»[546].

О положении университетов в обществе в связи с вопросом о значении и смысле студенческих беспорядков Н. И. Пирогов писал следующее: «Университет выражает современное общество, в котором он живет, и все общественные стремления и дух времени. В университете два рода представителей: одни представляют степень просвещения, другие – его молодость, его нужды, увлечения, страсти, пороки. Все сосредоточено в одном пункте и потому указывается яснее и сильнее. Все оттенки в материале, правда, не выразительном, но зато чрезвычайно емком и чувствительном. Это положительная сторона университета. Чего в нем нет, того или нет в обществе, или то спит и не живет духовно. Это отрицательная сторона, по которой тоже надо судить. Общество видно в университете, как в зеркале и перспективе. Университет есть лучший барометр общества. Если он показывает такое время, которое не нравится, то за это его нельзя разбивать или прятать, лучше все-таки смотреть на него и, смотря на время, действовать. В науке есть свои повороты и перевороты, в жизни свои; иногда и те и другие сходятся. Все повороты или перевороты общества отражаются в науке и чрез нее и на университете. Виртембергский профессор стоял против злоупотреблений папской власти. На лекциях Фихте выражалась готовность умереть за свободу. Только там (как, например, во Франции), где политические стремления проникли глубоко чрез все слои общества – они уже не ясно отражаются в университете. У нас, напротив, едва повеяло новою жизнью, едва общество почувствовало новые стремления, тотчас появились рефлективные движения в университете. Но отразительные движения не могли быть целесообразны, а потому они перешли в беспорядки. Анализируя эти беспорядочные рефлексы, нам не трудно убедиться, что не все в одной мере были бесправны, бессознательны и беспорядочны»[547].

Самые обстоятельные соображения против уничтожения университетов представил проф. Андреевский в обширном докладе, где, между прочим, писал:

Положение русских университетов в настоящую минуту чрезвычайно похоже на положение германских в 30-х годах. Русские университеты, действующие только с XIX ст. (деятельность московского в XVIII ст. чрезвычайно слаба по отношению к некоторым факультетам), и, собственно говоря, довольно полно только с 40-х годов, пошли по тропе, проложенной германскими университетами; несмотря на все препятствия, на отсутствие необходимой для университета автономии, явившееся одним из оснований Устава 1835 г., они стремились открыть благородное служение науке и уже принесли неисчислимую пользу обществу. Нельзя не вспомнить, что ими подготовлено целое поколение, которое отвратилось от крепостного права и так облегчило правительству совершить величайшее из всех государственных дел русской истории– эмансипацию[548], ими подготовлено поколение, которое сознало необходимость реформы судоустройства и судопроизводства и ждет уже, готовое и знающее, помочь правительству в приведении и этой великой идеи в исполнение, ими подготовлено поколение, которое разрабатывает самостоятельно и широко науку, изучает исторические, этнографические, географические условия отчизны, обычаи, экономические явления страны, – словом все ветви наук, в знании которых так нуждаются государство и общество. Но нужно ли перечислять, да и в состоянии ли кто-либо исчислить те дорогие плоды, которые пожинает теперь русское общество от деятельности своих юных и еще не твердо поставленных университетов. А между тем, когда в университетах явились беспорядки, отчасти вызванные самою же администрациею, отчасти обществом, – беспорядки, которые легко могли бы быть подавлены самим университетом, если бы его положение было самостоятельнее, то многие, или не зная благодеяний университета для общества, или забыв их, начали кричать о вреде университетов для России и о необходимости их закрытия и замены специальными школами. Прислушиваясь к речам таких реформаторов, легко увидеть, что в их возгласах нет чего-либо нового и неизвестного; напротив, это эхо тех криков, которые раздавались в 30-х годах в Германии, с тою только разницею, что в Германии эти крики раздавались не голословно, а более систематически, что нападавшие на университет изложили свои доводы печатно, тогда в защиту университета выступили мыслители, такие как Шопенгауэр, Савиньи и др. и в своих бессмертных сочинениях вполне разрешили вопрос об университетах, занимающий в настоящую минуту в свою очередь и русское законодательство.

Чтобы решить, не представляют ли университеты опасности для общества и ненужно ли их заменить специальными школами, необходимо посмотреть, нужна ли для общества наука, и не опасно ли ее развитие} Это необходимо потому, что только университеты представляют возможность самостоятельного и стройного развития науки. Отдельные специальные школы, представляющие много выгодных сторон, имеют тот существенный недостаток, что не могут составить сферы для полного самостоятельного развития науки; оттого цель специальных школ, как ниже покажем, совсем иная: их цель не движение науки, а, напротив, применение добытых наукою начал к практическим, хлебным целям человека. В самом деле, специальная школа совершенно не то, что факультет университета. Ее положение, основания и цели совершенно противоположные положению, основаниям и целям факультета университета. Специальная школа открывается правительством или частными лицами с тою целью, чтобы преподавать в ней совокупность сведений определенной отрасли наук в таких началах и основаниях, чтобы слушатели могли по окончании курса применить приобретенные сведения в этой специальной жизненной деятельности, к которой они приготовлялись в школе. Потому самому устроение школы, равно как и способ преподавания, основываются на таком главном практическом принципе школы. Преподавание здесь должно иметь целью отчетливо представить голые результаты науки и, будучи отдельно от преподавания наук других специальных отделов, оно не может доставить слушателям самостоятельного усвоения основных истин науки; это уже болезненная принадлежность каждой, отдельно действующей, специальной школы: в ней наука получает значение хлебной науки. Оттого и результаты такого преподавания, т. е. успехи слушателей носят на себе отпечаток хлебной школы. Их сведения основываются не на живом анализе существенных оснований науки, но главным образом на памяти; оттого они не имеют задатков, чтобы самостоятельно идти вперед, что составляет признак действительно ученого, но требует постоянных руководителей.

Нисколько не сомневаясь, таким образом, что наука может получить свое развитие только в университетах, легко ответить на вопрос: можно ли заменить университеты специальными школами? Их можно заменить специальными школами, если желать разрушать науку, признавая ее опасною для общества и государства. Не нужно доказывать аксиомы, что правильное развитие как общества, так и государства, находится в прямой зависимости от правильного и самостоятельного господства науки: залог каждой общественной и государственной деятельности есть действительное знание.

Наибольшая язва в государстве и наибольшая опасность для государственной жизни, для государственного порядка заключается в полузнании, в поверхностных сведениях. Никакое разумное предприятие, гибельное для общественной или государственной безопасности, не будет страшно для государства, в котором действует наука: она одна только в состоянии разоблачить ложность начал поднимающейся грозы и рассеять попытки практического ее осуществления. Оттого-то каждое правительство имеет живое призвание содействовать всеми имеющимися у него средствами самостоятельному развитию в своей стране науки. Оно имеет к науке такое же отношение, как и к религии. Для того чтобы наука двигалась и развивалась самостоятельно, правительство должно предоставить ее самостоятельному течению; было бы гибельно для правительства дать науке направление от себя. Справедливо замечает лорд Брум, что стоит только в деле знания немного пойти назад, как это шествие к регрессу начнет увеличиваться в поразительной прогрессии и, наконец, быстро приведет от состояния цивилизации к положению варварства.

Оттого мы смело утверждаем, заключает благородный адвокат университетской науки Андреевский, что всякий, кому дорого благополучие России, кто желает сохранения государственного порядка, кто хочет своею жизнию и делом содействовать верховной государственной власти, тот согласится, что главнейшее благо России заключается в точнейшем и самостоятельном развитии науки, а следовательно, в развитии и полнейшем усовершенствовании русских университетов, а не в замене их специальными школами: заменить в России университеты специальными школами, – значит убить науку, а убиение в России науки тожественно с разрушением ее государственной жизни, с воцарением произвола страстей и анархии[549].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.