V

V

Обсудив поступившие мнения, комитет II отделения Е. И. В. канцелярии составил проект отмены телесных наказаний, несмотря на сильное противодействие реакционной партии, которая старалась эксплуатировать в свою пользу начавшееся в 1863 г. политическое брожение, приглашая после сделанного шага вперед сделать два назад. Но, с другой стороны, новым могучим и просвещенным защитником этой реформы явился только что назначенный на пост военного министра генерал-адъютант Д. А. Милютин.

При обсуждении дела в Государственном совете не только главным, но единственным[462] защитником плети и торговой казни выступил все тот же бесподобный хранитель исторических традиций, «нескладный видом, идеями, деяниями», по выражению Валуева, свирепый министр юстиции граф В. Н. Панин. Читая в мемории Государственного совета суждение одного члена, этого Дон-Кихота «рационального дранья», не знаешь, право, чему больше дивиться – упрямству ли властного рутинера, охраняющего, как святыню, всякую букву действующего правила, узкости ли взгляда черствого бюрократа, всю жизнь проведшего среди занумерованных бумаг, или бессердечию тупого, жестокого деспота, никак не могшего сразу расстаться с плетьми. Чтобы сохранить драгоценный груз от шторма невесть откуда нахлынувших новых нигилистических, гуманных веяний, распространяемых «мальчишками», гр. Панин соглашался выбросить половину груза на жертву «завиральным идеям», лишь бы сохранить другую его половину: гр. Панин стал торговаться, находя возможным допустить не полную отмену плети, а лишь уменьшение числа ударов со ста на пятьдесят:

Immer langsam voran…

И то хорошо, сравнительно… с зверем Аракчеевым! Сравнительно с гр. Аракчеевым, гр. Панин делал еще одну уступку. «Преданный без лести» граф Аракчеев требовал экзекуции «сквозь тысячу двенадцать раз без медика», «преданный всею душою» граф Панин по доброте сердечной был против «истязаний».

Живя согласно с строгою моралью,

Он никому не делал в жизни зла…

Он соглашался на допущение медика с тем, чтобы торговая казнь приводилась в исполнение лишь по удостоверению врачей, что преступник не находится «в болезненном состоянии» (с. 2 Мемории). Разве это не прогресс в «людодерстве?» Но делая эту уступку духу времени и молодому поколению, гр. Панин тем смелее стал на защиту освященного веками позорного орудия мздовоздаяния, ссылаясь, между прочим, и на воззрения народа (вот до чего может довести желание отстоять во что бы то ни стало излюбленную теорию «братьев-криминалистов», – даже до подлого народу спустился брезгливый брамин гр. Панин!), сохранившего в сердце истины нашей веры и смотрящего на наказания, как на искупление греха и средство для успокоения совести.

Весьма любопытно возражение гр. Панина против мнения, полагавшего, что отмена плетей не грозит опасностью общественному порядку, так как с отменою кнута не только не увеличилось, но уменьшилось число преступлений на 20 %. Находя этот процент «незначительным», гр. Панин считал нежелательным ни общее смягчение наказаний наполовину, принятое Государственным советом (с. ю-п), ни в частности отмену телесного наказания[463] для женщин и смягчение наказаний для престарелых и слабосильных преступников заменою тяжких наказаний менее тяжкими. Соглашаясь на такую замену (каторжной работы вместо рудников в заводах и вместо арестантских рот в рабочем доме), гр. Панин предлагал ради справедливости увеличить сроки работ (с. 7). Тут бессердечный кнутофил весь налицо, выступив во весь свой длинный рост («кто неба и ада досягал», по выражению Тургенева) и представ вполне in naturalibus! Хорошо смягчение… приводящее к усилению наказания! Даже бесстрастные страницы официальной Мемории отчасти отражают следы того единодушного негодования, которое должна была вызвать эта фальшивая гуманность. «Если, – отвечали графу Панину его коллеги, чуждые особой чувствительности, а тем паче всяких радикальных увлечений (кн. Гагарин, Кочубей, барон Корф, Литке, Норов, Гофман, Толстой, Муханов), – по слабости сложения или сил наказываемого, признается нужным тяжкие невозможные для него работы заменить менее тяжкими, то было бы несправедливо, уравновесив таким образом самую тягость работ с силами наказываемого, усугублять меру кары продолжением срока» (с. 7).

17 апреля 1863 г. в день рождения Царя-Освободителя был подписан знаменитый указ об отмене телесных наказаний, составляющий одну из самых светлых страниц в истории русского законодательства.

Главное содержание закона 17 апреля сводится к следующему: жесточайшие наказания – шпицрутены или прогнание сквозь строй для военного ведомства, кошки для морского и плети для лиц гражданского ведомства – отменяются вовсе; отменяется также наложение клейм и штемпельных знаков; лица женского пола, кроме ссыльных, вовсе изъемлются от телесного наказания, розги временно были сохранены. Таковы главные пункты этого гуманного законодательного акта, истинные мотивы коего, вследствие необъяснимого недоразумения, попали не в подлинный указ Правительствующему Сенату[464], а в приказы по военному и морскому ведомствам. В указе Правительствующему Сенату, написанном самым сухим, приказно-шаблонным языком и, к удивлению, почему-то вовсе не содержащем указаний на благородные мотивы, его вызвавшие, такая радикальная мера, как отмена жесточайших телесных наказаний, мотивируется желанием «еще точнее (sic) соразмерить кару оных (наказаний) с свойством и степенью преступления»– фраза, ничего не разъясняющая! – Гораздо больше имеет значения и смысла мотив, помещенный в приказах по военному и морскому ведомствам и мотивирующий указ 17 апреля желанием государя императора «явить новый пример отеческой заботливости о благосостоянии армии и возвысить нравственный дух нижних чинов».

Культурное значение указа 17 апреля было громадно как для нашего уголовного права, так и вообще для воспитания нравственной личности гражданина. Если в высших своих ступенях телесные наказания возмущали своею бесчеловечною жестокостью по отношению к истязуемому публично преступнику который, изнемогая, должен был идти сквозь строй или лежать на плахе с изодранною шпицрутенами и плетьми в клочья спиною на потеху и порчу толпы, то в низших своих ступенях оно донельзя принижало личность гражданина, который решительно ничем не был огражден от кулачной расправы и произвольного наказания розгами со стороны административных властей[465]. Отменяя жестокие наказания по суду, законодатель должен был озаботиться отменою «административной расправы», иначе реформа оставалась бумажною, если не в важнейшей своей, то в самой обыденной части. Так и поступил законодатель. «Во избежание своеручных расправ, практикуемых исполнительными властями», вышеупомянутый Комитет предлагал министру внутренних дел принять меры к внушению начальствующим полицейскою частью, что собственноручные побои будут подвергаться строгому преследованию и наказанию. В видах обеспечения более строгого преследования Комитет полагал, что «такие расправы следует передать на рассмотрение не начальства виновных, а общих судов». К сожалению, предложения Комитета в этой последней части не осуществились.

Можно ли в настоящее время считать отмену телесных наказаний вполне осуществившеюся? И да, и нет. Недаром на статистическом конгрессе, бывшем во Флоренции в 1881 г., из двух представителей России, пред изумленными иностранцами, один утверждал, что телесные наказания отменены в России, а другой – что они существуют. Пожалуй, оба были правы. Как факультативная мера розги еще фигурировали в Уложении 1866 г.[466] Но с новым изданием в 1866 г. Уложения – в котором впервые показаны отмененными ст. 78, 8о, 81 и 82 Улож., разрешавшие до 1885 г. судам, в случае явной невозможности подвергнуть заключению в рабочем и исправительном домах, тюрьме или под арестом, заменять эти наказания наказанием розгами от трех до ста ударов, – телесные наказания можно признать де-юре окончательно отмененными, так что в судебном порядке теперь нельзя присуждать к наказанию розгами.

Телесные наказания в виде розог остались в военном ведомстве в дисциплинарных батальонах для штрафованных[467], а также для сосланных в Сибирь в каторжные работы и на поселение. В случае побега или совершения нового важного преступления каторжные подвергаются наказанию плетьми и прикованию к тележке на время от одного года и до трех лет. Но замечательно, что плеть, которая каких-нибудь 30 лет тому назад была самым заурядным явлением в русской уголовной практике и даже вызывала дифирамбы с университетских кафедр, современному правосознанию кажется чем-то столь диким и ужасным, что, из боязни оскорбить общественную нравственность, приведение приговора о наказании плетьми, хотя бы и состоявшегося в пределах Европейской России, совершается обязательно в Азии, в Сибири и притом не публично (ст. 849 Устава о ссыльн. по прод. 1886 г.)[468].

В совершенно ином положении находится родная розга. Она еще не считается способною оскорбить атмосферу и территорию цивилизованной Европы. Розга допускается по уголовным делам, подсудным волостному суду, и признается целесообразным институтом для выколачивания недоимок. Область ее применения широка и бесконтрольна. При отмене телесного наказания в 1863 г., розга была сохранена, главным образом, в силу того соображения, что нежелательно было поколебать изданное незадолго перед тем (см. ниже) Полож. о крест. 19 февраля 1861 г.[469] С другой стороны, Комитет II Отделения полагал, что уничтожение розог в крестьянском быту должно быть достигнуто не (?) путем прямой отмены этого наказания, а посредством внушения (кем?) обществами, что им полезнее употреблять провинившихся в какую-нибудь работу, чем подвергать их телесному наказанию. Судя по существующей практике волостных судов в течение истекших 30 лет, нужно думать, что внушение делалось недостаточно убедительно или оно парализовалось другими неблагоприятными явлениями[470].

Совершенно особое место занимают телесные наказания, практикуемые иногда высшими административными властями в виде экзекуции во время народных волнений или даже в видах предупреждения их. Такие экстраординарные расправы не имеют под собою никакой легальной почвы. Но и с точки целесообразности польза подобных произвольных мер не выдерживает критики. Самый главный аргумент, который приводили защитники телесного наказания, сводился к тому, что оно производит устрашающее действие на народ. Но и этот сомнительный довод мог иметь значение только относительно тягчайших видов телесного наказания – шпицрутенов, кнута и плетей, а никак не относительно розог, которыми трудно терроризовать народ. А если восстановление торговой казни кнутом и плетьми немыслимо в наше время, то не лучше ли отказаться и от розог, употребление коих никогда не может предупредить беспорядки, где бы то ни было?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.