VIII

VIII

– Дурак Иванушка, чему ты смеешься? Или сердце в тебе взыграло? Или пахнуло на тебя свежим воздухом?

– Смейся, дурачок! Сам Зубатое отменно рад, что ты смеешься… В другое время он сказал бы тебе: чего, ска-а-тина рот до ушей дерешь? Ну, а теперь-ничего, спешит даже поскорее домой, чтобы отрапортовать, куда следует: засмеялся, дескать.

М. Салтыков

5 марта с g часов утра телеграф разносил из Петербурга в губернские центры

Про желанную свободу

Дорогую весть,

радостную весть о падении злого рабства, а вслед за телеграфом спешили гонцы, везшие в 41 губернию грамоту «о воле»– печатные экземпляры Манифеста и Положений о крестьянах 19 февраля для раздачи помещикам и крестьянам.

С первых чисел марта, с первыми лучами желанного весеннего солнца стал разноситься благовест свободы по городам и селам России, от Ледовитого океана до Черного моря, бросая покров на мрачное прошлое, наполняя сердца освобожденных рабов светлыми чаяниями на лучшее будущее:

И горит за тобой, тени рабства гоня,

Нежный луч восходящего дня!

Объявление воли совершилось в губернских городах в такой последовательности: 7 марта во Владимире и Рязани; 8 марта в Витебске, Ковне, Туле и Ярославле; 9 марта в Вильне, Вологде, Калуге, Костроме, Минске, Могилеве, Орле, Пскове, Смоленске, Твери и Чернигове; 10 марта в Воронеже, Гродно, Киеве, Новгороде, Симбирске и Тамбове; 11 марта в Житомире, Казани, Курске, Самаре и Харькове; 12 марта в Вятке, Нижнем Новгороде, Пензе, Перми и Полтаве; 13 марта в Екатеринославе, Каменец-Подольске и Саратове; 14 марта в Петрозаводске; 15 марта в Симферополе и Уфе; 19 марта в Архангельске и Херсоне; 21 марта в Астрахани; 2 апреля в Кишиневе.

Народ везде, за ничтожными изъятиями, спокойно и радостно встречал объявление воли. Крестьяне, не довольствуясь, по выражению официального «Исторического обзора», «казенным молебном»[282], заказывали особо торжественные «соборные». Везде молились усердно[283]. Во многих местах делали постановления о сооружении икон, часовен или церквей, об учреждении в месте, где был читан манифест 19 февраля, школ, богаделен, больниц; устанавливали ежегодные раздачи милостыни заключенным[284]. Кое-где помещики устраивали угощения для своих крестьян и делали пожертвования в их пользу. Н.В.Киреевский (Орловской губ.), которому крестьяне подносили хлеб-соль, пожертвовал 1000 рублей на народную школу. С.И.Мальцев (Орловской и Калужской губерний), владелец (известный крепостник) обширных заводов, отказавшись от предложенного крестьянами «монумента», обещал и впредь вносить за крестьян подушные и земские повинности (до 20 тыс. руб.) и по-прежнему оставил вдовам и сиротам получаемое содержание (до 10 тыс. руб.)

Несмотря на то, что в некоторых местах объявление воли совпало с «сборным» воскресеньем и с ярмарками, изо всех губерний получались известия о необыкновенной трезвости народа во все это время[285]. В Симбирске, где бывает большая ярмарка на первой неделе Великого поста, с 10 по 12 марта, т. е. по сборное воскресенье (самый пьяный день в году, по замечанию корреспондента), было продано водки на 20 тыс. руб. менее прошлогоднего. Отмечая этот замечательный факт, корреспондент газеты продолжает: «Задолго еще до объявления манифеста мы часто слышали от мудрейших знатоков свойства русского крестьянина: объявите только волю, да они перепьются; разве они понимают, что такое воля? Для них воля ничего не делать, спать да пить. Как жестоко ошиблись, – добавляет корреспондент, – знатоки в своих тонких соображениях». Выражая полное доверие к народу, он заключает симпатичным стихом:

Его (народа) примером укрепись

Сломившийся под игом горя[286].

В Саратове и Петровске (Саратовской губернии) в день объявления воли была устроена иллюминация – «без всякого предложения местного начальства», спешит добавить официальный исторический очерк[287]. Но во всей России с наибольшим блеском день дарования свободы был отпразднован, как это ни покажется странным, у самого полюса, в г. Архангельске. В соборе были собраны все крепостные города, коих оказалось до 200 человек обоего пола, и они заняли место у амвона. После богослужения и чтения манифеста губернатор обратился к крестьянам с речью, а затем пригласил их к себе. У подъезда своего, по поднесении мужчинам пенника, а женщинам по бокалу «тенерифа», губернатор поздравил их с царскою милостью и провозгласил тост за Государя, покрытый дружным «ура». Даже дети не были забыты: им роздали пряники. Город, не исключая и отдаленных окраин, с утра был пышно разукрашен флагами и коврами, а вечером был роскошно иллюминован. На щите, горевшему Думы, стояла надпись: «19 февраля 1861 г.». На щитах, горевших у театра и общественного суда, стояла цифра 21625 бод (число освобожденных крестьян). Всюду слышалось пение. После праздника флаги были розданы на передники бедным девочкам[288]. Словом, Архангельск в отношении блеска и сердечности чествования «великого дня» затмил столицы. «Обыкновенно тихий Архангельск, – замечают местные «Ведомости», – в этот день оживился, сознавая, что следует радоваться этому великому шагу по пути прогресса и гуманности».

С половины марта благая весть о свободе, постепенно разливаясь все дальше и дальше, по лицу необъятной русской земли, дошла около Благовещения до глухих деревень Поволжья и пахарей южных степей. В деревни развозили Положения о крестьянах специально командированные флигель-адъютанты, передававшие экземпляр заветной книги в пакете за казенной печатью помещику, другой – миру в лице старосты[289].

Нелегко было даже грамотным людям усвоить себе содержание этого довольно большого тома, состоящего из 15 отдельных законоположений, написанных нашим обычным «казенным» языком, не отличающимся ни большою точностью, ни полною вразумительностью. Это стало чувствоваться с первых же дней «объявления воли», и потому стали появляться в газетах разъяснения или комментарии, которые, неискусно подделываясь под народный язык, больше смахивали на прибаутки раешника, нежели на деловую речь. Небезынтересны эти образцы первой квазинародной публицистики, появившиеся в С.-Петербургских Ведомостях под заглавием «Земское дело».

Разъясняя ст. 22 Положений о крест, праве судебной защиты, комментатор говорит: «И с помещиком, на земле которого живешь, суд дан, и с него можешь свое право править, только не за старое время (?). Никакая река не течет к своей вершине (sic!), никакой закон не действует на прошлое время. Старики наши чуяли этот закон, когда сложили пословицу: кто старое помянет, тому глаз вон. Глаз-то, пожалуй, цел останется, да еще от хлопот будешь избавлен. Не смущает лукавый на старый грех». Замечательно, что в этом многословном толковании упущено из виду, что крестьянам разрешалось отыскивать судом земли, приобретенные крестьянами в прежнее время на имя помещиков, и таких процессов было немало[290]. Дойдя до 25 ст., постановляющей, что крестьяне не могут быть подвергаемы наказанию иначе, как по судебному приговору или по законному распоряжению правительственных и общественных властей, автор-шутник восклицает: «Ну, мудрее этого и придумать нельзя: никакой приказчик, будь он разнемец (sic!), не обидит. А случалось, правду сказать – случалось! Законное распоряжение властей – тот же суд, – стало, самосуда больше не будет». Коснувшись мирского самоуправления, автор ставит вопрос, не лучше ли было бы, если бы начальство от этой заботы мир освободило и само бы поставило набольших, смотрело бы за ними, подати собирало с крестьян, и отвечает: «нет, братцы, далеко не лучше! Никакому начальству так мирские нужды неведомы, как самому миру; никакое начальство так мирских людей не знает, как сам мир – стало быть, оно, начальство, и радо бы выбрать хороших, да чтобы ошибки не вышло; а миру-то ошибаться грех: у него все люди наперечет, от него никакое дело не скроется… Вот этот-то общий совет и есть выборное начало, которым наша земля спокон веку держится, и лучше ничего и придумать нельзя. Видно, сильно Царь любит народ и много ему верит! Наше дело доказать, что мы стоим веры. Постараемся!»[291].

Эта благонамеренная, хоть и крайне неудачная, слащавая подделка под народный язык едва ли принесла хоть какую-нибудь пользу даже и крестьянам, живущим в городах, а об деревенском населении и говорить нечего. Крепостные, за ничтожнейшими изъятиями, были сплошь неграмотны, а с другой стороны, относились с полным недоверием к газетам, издаваемым «господами», считая их закупленными помещиками.

Отсутствие подготовительных разумных правительственных мероприятий[292], совершенная неудовлетворительность редакции[293] Положений 16 февраля, отсутствие целесообразных распоряжений для быстрого объявления, вручения и уяснения Положений чрезвычайно затрудняло процедуру объявления воли.

Немало недоумений было вызвано среди народа, благодаря именно книжному витиеватому языку манифеста с его церковнославянскими оборотами и риторическими фигурами. Из многих сцен, записанных Якушкиным, приведем одну.

Чтение манифеста неожиданно привело крестьян к убеждению, что к ним переходят помещичьи сады и пр. Приходят за разъяснением к Якушкину и просят прочесть в книге такое место, где сказано, что все сады, все амбары барские нам следуют.

– Такого места нет, – отвечает Якушкин.

– Так нет такого места во всей этой книге, говоришь ты?

– Нету!

– Дай же, я тебе покажу! – И с этими словами собеседник поднес Положение, стал перевертывать листы и нашел последнюю страницу манифеста по клейму, приложенному вместо печати (мужики были неграмотны). – На, читай эту страницу!

– Я стал читать: «…Дабы внимание не было отвлечено от их необходимых земледельческих занятий».

– Читай еще!., читай еще! Тут! Тут оно! Читай! – заговорили радостно в толпе. – Тут оно сказано.

– Пусть они тщательно возделывают земл»…

– Это место! Это место! Читай, читай!

– …и собирают плоды ее…

– Ну, что? – спросил с торжеством мужик.

– А что?

– Да что ты прочитал?

– Прочитал, чтобы вы хорошенько работали землю и собирали тогда…

– Плоды!

– Ну да: будешь хорошо пахать, посеешь рожь – рожь и родится; вот тебе и плоды…

– Нет, Павел Иваныч! Посеешь рожь – рожь и родится хорошо, а плодов все-таки не будет. Плоды в садах, а сады-то барские: а как плоды нам, стало – и сады к нам отойдут!.. Вот что!..

– Пустое, братцы болтаете!.. Здесь не так сказано…

– Читай, читай еще!

– …Чтобы потом из хорошо наполненной житницы взять семена для посева на земле…

– Ну, а это что?

– А это вот что: будете хорошо работать, будут у вас житницы полные, вы и берите семена…

– Ишь куда! Не туда, барин, прешь!.. Какие у нас житницы?! Амбаришка! Куда тут житницы! Амбаришки!.. А то полные житницы! – заговорили в толпе.

Если чтение манифеста вызвало недоумения, то об объемистом томе Положений о крестьянах и говорить нечего, тем более, что при рассылке допущена была невероятная небрежность. Во многие деревни было разослано, вместо полных экземпляров Положения, несколько экземпляров некоторых листов; например, в Орловской губернии раздавали в одной деревне тетрадь не сшитую из 20 экземпляров Правил о людях, вышедших из крепостной зависимости в Бессарабской области; в другой деревне – дополнительные правила о приписных к частным горным заводам… И таких экземпляров было множество…

– У нас что за воля! – говорили в одном месте крестьяне… У нас воля 87 листов, а вот графским привезли на 193 листах[294].

В интересных воспоминаниях мирового посредника Казанской губернии г. Крылова об объявлении воли мы находим любопытные бытовые данные об одном хорошо известном ему районе, которые, вероятно, встречались и в других местностях. Еще до получения Положений о крестьянах в деревнях стал распространяться слух об объявлении воли в городах, вызвавший, естественно, нетерпение и тревожные толки между крестьянами о том, что помещики скрывают волю, «как то было много раз». В Симбирске был прочитан манифест, и с паперти собора бросали в народ выдержки из «Правил о порядке приведения в действие Положений 19 февраля». Народ нахлынул густою толпою, и сотни рук разрывали их в клочки. Прежде чем в город Спасск один такой цельный листочек был привезен купцом и припечатан к образу, весть о воле около 9 марта с быстротою молнии разлилась по всем селениям левого берега Волги и породила путаницу понятий. В народе появились толки о полной воле с настоящего момента, о правах собственности крестьян на землю и пр. Около половины марта в Спасском уезде была получена выдержка, напечатанная в казанской типографии. В выдержке, в числе облегчений, на первом месте говорилось об отмене сборов: птицею, баранами, маслом, яйцами, ягодами, грибами, холстом, сукном, пряжею, шерстью и т. д., что дало крестьянам повод думать, что покамест объявлена только «бабья воля», но что «мужичья воля»– скрыта помещиками. Крестьяне не хотели верить, что царь подумал о курах, о холстах, а мужичью волю отложил на два года. Стали рассылать гонцов для отыскания «настоящей» воли. Началась местами рубка леса. Газетам, где печатались Положения, крестьяне не верили, потому что газеты издаются господами и тянут сторону господ[295].

Между объявлением воли в губернском городе и в деревнях иногда проходил довольно значительный промежуток времени. Так, в с. Мурасе Казанской губернии воля окончательно объявлена была 25 марта. Самую процедуру объявления и вручения «воли» в селе г. Крылов описывает так: «За несколько дней до Благовещения подкатила к барскому дому тройка. С облучка соскочил солдат, а из саней вышел полковник Э.; по селу мигом разнеслась весть, что привезли волю от царя. Пока полковник завтракал и обедал, а повара в с. Мурасе всегда были прекрасные, народ собрался у конторы и ждал воли. Солдат из саней достал два больших запечатанных пакета, подал их полковнику, и он с ними отправился на сходку. Сходка в пояс ему поклонилась, и полковник держал такую речь: «Вот два пакета, одинаково запечатанные, и в них вложены одинаковые книги Положения. Одна книга помещику, а другая крестьянам, которую вручаю вашему старосте. В этой книге написаны все ваши права и обязанности; вы в ней все найдете, что царь дал народу. Слушайтесь ваших помещиков и работайте, чтобы на вас жалоб не было». Крестьяне низко поклонились. Полковник ускакал в другие села[296].

Затем в живых картинах с натуры г. Крылов передает мучительные, но бесплодные усилия крестьян к уяснению себе точного смысла розданного царскими гонцами, промелькнувшими, как метеор, флигель-адъютантами, «Указа о воле». Врученную старосте (полковником) книгу Положения всем миром, говорит г. Крылов, понесли к попу, чтоб отслужить молебен, но поп уехал куда-то с требами, и молебен отложили до воскресенья. Потом всей толпой отправились к дому одного грамотного столяра. С большими предосторожностями столяр вскрыл пакет, вынул книгу и начал читать с первой страницы, не пропуская не единого слова. Столяр был чтец не бойкий; солдатские письма он еще мог одолевать и даже растолковывал так, что бабы плакали навзрыд, но указ Сенату он кончил только к вечеру. Он говорил: «Всякое слово для меня понятно, а куда что прикладывается – не могу разобрать; не могу и людям растолковать». Вся толпа долго и напряженно слушала длинный указ, никто не понял[297], как и почему он относится к крестьянам; все ждали, что с первой же страницы столяр скажет, чья земля, лес, луга и другие угодья, а столяр до сумерек продержал и ничего не определил. Обращались к дьячку, но тот быстро и невнятно прочел указ Сената, что вовсе крестьянам не понравилось. Привели затем в избу старую деву начетчицу. Оказалось, что она умеет читать только по церковному. Она вслух перед миром пересчитала все листы и посоветовала… пришить к книге застежки. Кончилось тем, что нарядили от мира подводу и послали в одно село за грамотным мужиком. К вечеру подвода явилась пустая, а посланный рассказал, что такая же «книга» есть и в том селе, но грамотей сколько ни старался, понять ее не мог, и теперь в селе сами ищут чтеца. Подводчик, однако, слышал, что дьячок там хорошо «толкует», и крестьяне довольны. Таких «толковников» стала кое-где забирать полиция, что, конечно, еще больше усилило доверие к ним крестьян. Чтецов возили из села в село, кормили, поили, и лучшим чтецом считался тот, кто больше находил «правов» в книге. Из манифеста, замечает г. Крылов, крестьяне только то усвоили, что два года будет все по-старому, и к таинственной «книге» «охладели»[298].

Иногда эти добровольцы-толкователи, эти слепцы, водившие слепых, доводили и себя, и своих доверчивых слушателей до непоправимой беды. Таков был трагический эпизод, бывший в с. Бездне и кончившийся кровавою расправою. Эта печальная история обязана была своим возникновением полупомешанному раскольничьему начетчику Антону Петрову, успевшему смутить население трех уездов (Рязанской губ.). В основании этого бессмысленного движения добродушной, но невежественной толпы легла такая очевидная нелепость, что всю эту потрясающую историю, кончившуюся смертью 55 человек и поранением 71, можно бы принять за вымысел расстроенной фантазии, если бы достоверность ее не была вне всякого сомнения. После долгих поисков Петров объявил обрадовавшимся мужикам, что он нашел, наконец, «истинную» волю. Это было не что иное, как форма для составления уставных грамот, приложенная в конце Положения о крестьянах. В форме этой упоминалось, что при исчислении душ «исключаются» крестьяне, отпущенные на волю после последней (1858 г.) ревизии и затем стояли нули:

000

000

для обозначения места, где должны были быть проставлены цифры. Вот это-то слово «воля» (раз только и встреченное Петровым в заветной книге) и таинственные нули, в которых он видел какую-то «печать креста св. Анны», укрепили в мысли полуграмотного маньяка, что он нашел истинную «волю», укрываемую помещиками в стачке с начальниками, как-то бывало и прежде. Темный фанатик успел уверить в непреложности своего открытия таких же темных, как сам, крестьян. Никакие опровержения и увещания духовной и гражданской властей, лишенных всякого нравственного авторитета в глазах народа, не могли разубедить крестьян, которые наотрез отказались выдать начальству Петрова. Призвана была военная команда. Петрова заперли в избу, и ее окружали крестьяне. Начался так называемый бунт «на коленях». На требование выдать Петрова командующему отрядом графу Апраксину крестьяне ответили вежливым, но решительным отказом, присовокупляя, что они и не думают бунтовать против начальства, а стоят только за волю, дарованную царем[299]… После обычного барабанного боя раздалось роковое – «пли!» и несчастные жертвы своей темноты покрыли трупами своими землю. Тут только крестьяне увидели окончательное, последнее, бесспорное, кровавое доказательство подлинности[300] Положения о крестьянах и ошибочности толкования Петрова.

Довольно подробно рассказаны известные беспорядки, бывшие в апреле 1861 г. в Кандеевке, усмирителем их, генералом Дренякиным. По его удостоверению, причиною волнений было тоже искреннее заблуждение крестьян в понимании манифеста. Один из толкователей Леонтий Егорцев объявлял крестьянам «чистую волю», без барщины и оброка. Несколько священников, в том числе Федор Померанцев, также объясняли крестьянам, что на бар «не указано работать». А так как барщина, по удостоверению того же Дренякина, была не из легких, то почва была готова для восприятия такого толкования. В нескольких деревнях пришлось обратиться к содействию военной силы, но особенно кровавая была экзекуция в с. Кандеевке, которую автор записки описывает так:

«Раздались выстрелы. В толпе упало несколько крестьян; но бунтовщики не дрогнули. Напротив того, подняв руки, они кричали громче и громче. Приняв поднятие рук за просьбу о пощаде, я остановил стрельбу; но оказалось, что они выражали этим свое желание „умереть за Бога и Царя“. „Все до одного умрем, не покоримся“. Сделан был второй залп. Несмотря на это, народ, подняв руки, с большим еще жаром продолжал прежние крики. Не без содрогания убедившись, что ничто не помогает, я показал подвинувшейся ко мне толпе походный мой образ (благословение матери) и клялся пред народом, что говорю правду и правильно толкую высочайше дарованные крестьянам права. Но клятве моей не поверили. Третий[301] залп тоже не привел ни к чему»… Тогда решился Дренякин арестовать крестьян, и солдаты быстро заарестовали 410 бунтовщиков из 14 селений трех уездов. Остальные разбежались. Оказалось, пуль выпущено 41, убито крестьян 8, ранено 27. Еще раньше ген. Дренякин исходатайствовал себе Высочайшее разрешение судить бунтовщиков «своим судом». О нем автор записки сообщает следующие данные: приступил к снятию допросов крестьян, но они не сознавались; они стали виниться только тогда, когда исполнилось уже шпицрутенное 29 человек наказание, обещанное и другим, каковой суд его, как он заявляет, принят с благодарностью. Окончательно конфирмованным ген. Дренякиным распоряжением были наказаны 114 человек, с назначением им, кроме шпицрутенов и розог, ссылки в каторжную работу и других наказаний. Священник Померанцев был навсегда сослан в Соловецкий монастырь[302].

Но, к счастью, такие крупные кровавые столкновения нигде более не встречались. Возникавшие же в разных местах[303] недоразумения и столкновения иногда доходили до суда, изредка были улаживаемы, благодаря распорядительности и гуманности командированных для объявления воли специальных комиссаров[304], главным же образом благодаря доброму влиянию вскоре назначенных порядочных мировых посредников[305].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.