Слово Пастернака

Слово Пастернака

Творчество Пастернака – этого крупного талантливого представителя нашей литературы привлекало меня еще с юношеских лет. Его собственные стихи и проза, его переводы с английского, немецкого, французского – он прекрасно знал эти языки – свидетельствовали, что у этого человека необычное дарование.

Лично с Пастернаком мне довелось познакомиться только в начале пятидесятых годов. У нас появились общие друзья и знакомые.

Среди них особые симпатии мои и Лидии Дмитриевны вызывали писатель Константин Федин и Борис Ливанов, о котором я уже рассказал. Мне очень импонировала свободная манера этих людей вести беседу.

Темы для разговоров возникали у нас как-то незаметно и совершенно естественно. Самые невероятные повороты мысли Ливанова, его меткие остроты по поводу театральной жизни всегда представляли интерес. Фривольности, а тем более пошлости в своем быстром и энергичном рассказе или просто беглых замечаниях он никогда не допускал.

Федин любил высказываться спокойно и в сдержанной рационалистической манере. Так он говорил на любую тему, которая затрагивалась во время разговора. При этом он мог выступать и как профессор, и как писатель, и как политик, и просто как человек. Представать перед слушателем в таких ролях ему удавалось без труда, более того, все это выглядело как само собой разумеющееся.

В их обществе мне довелось встретиться и с Борисом Пастернаком.

Было это в 1952 году в гостях у Бориса Николаевича Ливанова. В непринужденной беседе участвовали Борис Пастернак, кинорежиссер Александр Довженко, его супруга Юлия Солнцева, Константин Федин, некоторые другие деятели нашей культуры.

Атмосфера царила непринужденная. Все шутили, рассказывали забавные случаи из своей жизни, соревновались в остроумии. Но когда кто-либо вставал, чтобы произнести тост, затихали и внимательно слушали выступавшего.

И вот поднялся Пастернак…

Можно с полным основанием сказать – он оставил глубокий след в нашей литературе. Едва ли кто-либо станет отрицать, что это был свет яркой личности. Можно даже высказаться так: если бы Пастернак не сделал ничего другого, а только оставил в русской литературе свои талантливые переводы Шекспира и Гете, то и тогда его заслуги были бы огромными. Но ведь всему миру известны и другие его переводы: с английского – Шелли, с немецкого – Шиллера, с французского – Верлена и так далее.

Одни переводы Шекспира – уже подвиг. Они общепризнанны. Мнений об этом таких прекрасных мастеров слова, как Михаил Шолохов, Константин Федин, Александр Корнейчук, уже достаточно, чтобы сказать во весь голос доброе слово в адрес Бориса Леонидовича Пастернака.

Поэтический дар, огромная эрудиция и широкий диапазон интересов Пастернака, которые нашли отражение в его произведениях, – все это доказывало, что он представляет собой крупное явление в советской культуре.

Он как литератор и переводчик обессмертил свое имя, но в жизни оставался очень скромным человеком. Никогда не упоминал о своих талантах и достоинствах.

…И в тот вечер, произнося свою короткую речь, он ничего не говорил о своих заслугах. А ведь к тому времени он немало сделал и для страны, и для советской литературы. Пастернак сказал:

– Хочу подчеркнуть большие успехи нашей литературы.

Он назвал многих советских писателей и поэтов, которые, по его мнению, составляли гордость нашей литературы. Не берусь перечислять их. Как бы вскользь Пастернак коснулся и области переводов. Мысли, которые он высказывал, имели одну направленность:

– Советские писатели имеют огромные возможности, чтобы проявить свой талант и одарить народ интересными произведениями, не уступающими творениям прошлого в нашей стране.

В связи с этим он подчеркивал:

– Каждый писатель, большой он талант или нет, должен иметь свою особенность. Всякие попытки внедрить какие-то стандарты не оправдываются. Они лишь сковывают вдохновение и чувства художника, его способность в отображении жизни и внутреннего мира человека.

Пастернак не делал никаких намеков на стесненность условий, на которые нередко ссылались писатели в то время. У него не чувствовалось неудовлетворенности.

Обращаясь к Довженко, я сказал:

– Александр Петрович, по-моему, так, как Пастернак, ведут себя прежде всего люди крупного масштаба, оценивающие те или иные события в культурной жизни страны с принципиальной позиции, а не только через призму собственного «я».

Довженко отозвался:

– Я полностью с этим согласен.

Пастернак тогда произнес тост за советских писателей, за нашу литературу.

Я должен высказать свое мнение о «Докторе Живаго». После публикации книги за рубежом ее у нас раскритиковали. Обстановку, в которой это делалось, нельзя назвать нормальной. Сама критика выглядела какой-то волевой акцией, административным окриком в адрес автора, без какого-либо серьезного обсуждения романа, без выяснения мнения читателей.

Верно то, что главный персонаж произведения по складу своего мышления, по своему мировоззрению – герой, не заслуживающий похвал. Но так ли уж он далек от идейного образа Григория Мелехова, мятущегося, долго не понимавшего, как может донское казачество принять новую жизнь, условия которой созданы революцией? В финале книги мы имеем основания верить в прозрение героя, в его будущее, которое, однако, писатель не развернул перед читателем.

Шолохов пытался освободить Григория от груза социальных напластований прошлого, осевших в сознании донского казака. Но так и не сумел до конца это сделать, хотя перелом в пользу восприятия нового, рождающегося мира у его героя наметился. Конечно, свою роль в этом сыграла одаренная буйной красотой, нежностью и женским озорством Аксинья.

По-иному сложилась судьба доктора Живаго. Не оказалось у него надежной, умной руки, оперевшись на которую он мог бы войти в новый мир, воспринимая в нем все появляющееся в духовной сфере как собственное и сокровенное. Пастернак проследил путь своего героя с начала и до тридцатых годов нашего века, путь такого сложного человека, как доктор Живаго, не понявшего, какой мир грядет.

Мое мнение, «Доктор Живаго» – не лучшее произведение Пастернака. Я не считаю этот роман безупречным, хотя не берусь судить о его художественных достоинствах и недостатках. Однако совершенно неоправданной была попытка отрубить этого большого художника слова от коллектива советских писателей и применить в отношении его тактику остракизма.

Были мы у Пастернака в гостях и в подмосковном Переделкино. Круг приглашенных состоял примерно из тех же, кто приезжал и к Борису Ливанову. Хозяин все делал, чтобы гости чувствовали себя непринужденно. Простота и обаяние его самого, его жены сочетались с умением поддерживать разговор, особенно на литературные темы.

Пастернак интересовался жизнью в США, задавал вопросы мне как бывшему послу в Америке. Остро, живо комментировал сведения, которые я сообщал о некоторых фактах культурной жизни Америки. И он, и Константин Федин довольно хорошо разбирались в американской художественной литературе. Оба придерживались мнения, что даже наделенный талантом писатель в США нередко должен угождать вкусам той части публики, которая имеет весьма извращенное понятие о ценностях литературного творчества, требует умеренной нагрузки на интеллект читателя и максимума пищи для щекотки нервов. Особенно меткие выражения употреблял тогда сам хозяин.

Душою дома Пастернака была его очаровательная супруга. Она старалась создать обстановку уюта и приятного отдыха. Памятным посещение дома Пастернака для нас было еще и потому, что он написал Лидии Дмитриевне короткое стихотворение, чем нас обоих весьма тронул.

Пастернака необходимо оценивать в контексте событий и перемен, происходивших и в стране и в мире. О нем почему-то при жизни в определенных литературных кругах сложилась репутация, что поэт, дескать, далек от проблем общественного звучания, что он вычурен и непонятен широкому читателю. А ведь Маяковский называл стихи Пастернака среди образцов «новой поэзии, великолепно чувствующей современность».

Разве можно говорить о поэте, что он далек от проблем общества, если еще в двадцатых годах он пишет две историко-революционные поэмы – «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт»? О поэте, который в первой из поэм искренне сознается, что в 1905 году он «грозу полюбил в эти первые дни февраля»? А во второй в уста лейтенанта Шмидта он вложил предельно ясное откровение:

Я знаю, что столб, у которого

Я стану, будет гранью

Двух разных эпох истории,

И радуюсь избранью.

«Я стал частицей своего времени и государства, и его интересы стали моими», – писал Пастернак еще в 1934 году.

Встречи с ним еще больше утвердили у меня мнение о поэте, как о патриоте, о человеке, которому дорога литература его страны, дороги и его народ, который он любил, и ее природа – поля и леса, реки и долины, горы и небо, и, конечно, родная столица – Москва. Он говорил об этом городе с волнением художника, по-особому воспринимая и ее древние камни и ее современный образ.

Таким я знал Бориса Пастернака.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.