5. Кое-что о норманистах

У читателя наших очерков, в которых мы доказываем, что роль норманнов-скандинавов на Руси была ничтожна, у читателя критически мыслящего (а мы только на такого и рассчитываем), может появиться мысль, что автор все же увлекается, «перебарщивает», ударился в крайность в своем антинорманизме.

Можем уверить читателя, что, пишучи любую строку, мы не забываем ни на миг осторожности, говоря себе «проверь», «полегче», «осторожнее» и т. д. И если мы позволили себе многие категорические высказывания, то только потому, что и норманисты на деле разделяют их, что расхождения часто основываются на недоразумении. В действительности же все согласны в отношении многих фактов.

Возьмем для примера норманиста Д. М. Одинца (Возникновение государственного строя у восточных славян. 1935, Париж), на с. 24 он писал: «…самый факт появления в IX столетии на территории Восточно-Европейской равнины большого количества скандинавов и той или иной степени их влияния на культурный и общественный уклад восточного славянства в настоящее время вообще не подлежит оспариванью. Фактов последнего рода не станут отрицать и самые убежденные из, весьма впрочем немногочисленных, представителей современного антинорманизма».

Из этой цитаты ясно, что Д. М. Одинец норманист и готов уложить в гроб теорию антинорманистов. Но послушаем, что он говорит на с. 171: «Северные пришельцы были, прежде всего, менее культурны по сравнению с восточными славянам, успевшими наладить у себя и устоявшийся быт и прочный государственный строй.

Только культурное превосходство оседлого восточнославянского мира над скандинавами может объяснить, почему так легко и так сравнительно быстро, не дальше 3-го — 4-го поколений, ославянивались в новой для них среде норманские пришельцы, меняли свои норманские имена на славянские, а своих северных богов — Одина и Тора — на славянских Перуна и Велеса. В особенности, конечно, это культурное превосходство оседлого славянина над северным викингом должно было чувствоваться на юге в Киеве».

Позвольте подписаться целиком под таким утверждением, с той только оговоркой, что ославянивание норманнов совершалось в 1-м же поколении на русской почве, в чем Д. М. Одинец может убедиться по опыту современности, когда первое же поколение русских эмигрантов во Франции очень часто даже «папа», «мама» не знает по-русски.

Итак, восточные славяне были культурнее скандинавов, а так как культура передается сверху вниз, то славяне делали скандинавов культурными, а не наоборот.

Возьмем другой отрывок (с. 170): «Но все же наибольшая часть восточных славян сумела перейти к государственным формам жизни без какого бы то ни было участия варягов — Руси (Слышите это, дорогой Н. Н. Кнорринг? Очевидно, «вульгарный» норманизм принимает не только С. Лесной. — С.Л.) Даже такая древняя и сильная скандинавская колония, как Старая Ладога, не оказала прямого влияния на образование новгородского государственного строя, хотя она и была как географически, так и хронологически, по времени своего возникновения, очень близка к Новгороду».

Итак, ни культурно, ни политически скандинавы даже на Северную Русь не влияли, а что утверждаем мы?

Послушаем дальше (с. 174): «Первые князья Рюриковской династии уже по одному тому не могли явиться прочной опорой государственного строя у восточного славянства, что сами они жили и действовали в полном согласии с окружавшей их, чуждой государственных навыков (А это вам как нравится, дорогой Н. Н.? — С.Л.) и местных привязанностей, непоседливой средой искателей военной славы и добычи и что действительная, конечная цель их собственных устремлений лежала за пределами восточнославянского мира.

Первых трех князей Рюриковичей — если оставить в стороне полулегендарного Рюрика — привлекала к себе из всех славянских городовых областей, главным образом, область Киевская. Но и на самый Киев эти князья — Олег, Игорь, Святослав — смотрели, прежде всего, как на временную остановку, опорный пункт в их стремлении пробиться еще дальше на юг, к еще более прибыльным местам. Понадобилась смена 3–4 поколений князей для того, чтобы потомки Рюрика почувствовали необходимость прочно устраиваться в восточнославянских землях».

Недурно?! Уму непостижимо, как, имея такие мысли в голове, можно оставаться норманистом и не видеть того, как правая рука разрушает то, что строит левая. Перед нами блестящий пример методической беспомощности: имея Ариаднину нить фактов, Одинец не может все-таки выбраться из лабиринта норманизма.

Но послушаем дальше (с. 144): «Появление князей-варягов среди восточных славян не внесло, следовательно, в жизнь последних тех изменений, которые связывает с ним “Повесть временных лет”. Государственность окончательно установилась среди значительной части восточных славян задолго до появления в их среде норманнов. Городовая область, как форма государственного быта, была получена варяжскими князьями от предшествующей эпохи и продолжала свое существование и при них.

Благодаря организационной деятельности донорманских князей и наличию опытного “земского” боевого элемента и “городской аристократии”, в славянских городах еще в доваряжское время должна была создаться сложная и мощная для своего времени военная организация и скапливаться значительные военные средства. Только опираясь на издавна сложившуюся военную организацию, хотя и подкрепленную норманскими пришельцами, Аскольд и Дир могли уже в 860 году предпринять из Киева свой смелый и далеко не неудачный поход на Византию».

Избавим читателя от дальнейших цитат того же содержания — их читатель найдет в работе Одинца немало. Если мы примем во внимание, что подобные утверждения имеются и у других норманистов, нельзя не прийти к заключению, что в среде историков действуют какие-то иррациональные принципы и методы мышления.

Считается обязательным, респектабельным и «благонамеренным» декларировать на одной странице полную приверженность норманской теории (расшаркиванье перед сильными мира сего), а затем на других страницах писать сколько угодно то, под чем распишется весьма охотно каждый антинорманист. В чем тут дело, скажем откровенно, выше нашего понимания.

Одинец мог бы выбраться совсем легко из своего норманистского лабиринта, если бы он проверил свою основную предпосылку: «большого количества» варягов на территории Восточно-Европейской равнины не было. Не всякий выкопанный меч доказывает, что владелец его был варяг, не всякий меч (допустим, особого варяжского типа) имел своим владельцем варяга: ведь оружием торговали. Не всякое захоронение, доказано, было действительно варяжским: «Не всякому слуху верь, а проверь».

Если даже оказалось бы, что вдоль Великого Волжского пути действительно были многочисленные варяжские захоронения, то не следует забывать, что даже в IX веке «руссы» в своем вековечном «Drang nach Osten» далеко еще не достигли Волги, они только коснулись верхнего ее течения и ее истоков. Все же собственно верхнее и среднее течение Волги было по обеим сторонам населено финскими племенами. Даже в XVI веке Казань, например, была еще нерусской областью. Поэтому поселения варягов по Волге, если они были, находились в стороне от руссов, прямого контакта между ними не было.

Почему норманисты проходят молча мимо того кардинального факта, что на территории Новгородской области варяжских поселений не найдено?

Значит, в дорюриковские времена Северная Русь глубоких, серьезных сношений со скандинавами не имела, то же самое относится в еще большей мере к Средней и Южной Руси, где господствовали хазарские и византийские влияния.

Не было «большого количества» скандинавов на Руси и в рюриковскую эпоху. Могло ли случиться, что большое количество чужих людей нигде, ни разу, никогда не вступило в конфликт с местным населением на почве личных или групповых интересов? Мы утверждаем, что это вещь совершенно невероятная и невозможная.

Скандинав — правитель города или области, скандинав-воевода, руководитель норманской дружины, скандинав-купец, скандинав-ремесленник, скандинав — просто иммигрант, не могли всегда и везде жить бестелесными ангелами — столкновения их с местным населением были неизбежны.

Где-то кого-то должны были побить, убить, ранить, прогнать, поджечь, отравить, утопить и т. д., и именно на той почве, что варяги — иностранцы. Об этом в истории ни одного слова!

Единственный факт, известный из истории, это: «оскорбишася новгородци» против Рюрика, когда он убил их князя Вадима Храброго, в результате чего многие новгородцы бежали в Киев. Это случилось в самые первые годы появления Рюрика в Новгороде, что и показывает, что люди — всегда люди и избежать столкновения разнородных интересов совершенно невозможно.

Если история не оставила нам никаких следов: ни восстаний, ни убийств, ни вообще разного рода инцидентов с варягами, — это значит, что варяги на Русь влияния не оказывали, они были пришлым, текучим и неважным элементом в государственной жизни Руси. Инцидент с избиением варягов в Новгороде при Ярославе только подтверждает это: достаточно было появиться им в заметном числе временно, и столкновение сейчас же имело место. Если бы это Д. М. Одинец понял, то никаких противоречий в его высказываниях не было бы и он был бы последовательным антинорманистом.

Вся беда в том, что Одинец мыслит нелогически, иначе он немедленно заметил бы неувязку в его построениях и нашел бы, какие факты, на которые он опирается, ложны. Недостаток логики губит и иные его построения. На с. 111 он писал: «В 1019 году после своей победы над Святополком, “Ярослав нача вои делити: старостом по 10 гривен, а смердем по гривне, а новгородчем по 10 всем”. Если смерд получил от Ярослава в награду в 10 раз меньше, чем горожанин новгородец, то это означает, что его общественное значение было в это время неизмеримо ниже значения рядового горожанина».

Логика такого заключения действительно «неизмеримо ниже» той, которой должен обладать ученый. Одинец из куска фразы, вырванного, как говорят, «с мясом», делает заключение, не замечая вовсе, что на той же странице ниже им приводится действительное объяснение такой высокой оплаты всех новгородцев.

Дело объясняется не тем, что все новгородцы были в социальном отношении «неизмеримо выше», а тем, что оказали Ярославу особые услуги.

Когда Ярослав, разбитый вдребезги Светополком, собрался бежать за море, «посадник Коснятинь, сын Добрынь с Новгородци рассекоша лодье Ярославле, рекуще: “Хочем ся и еще бити с Болеславом и Святополком”».

Такая решительность новгородцев (рассечь ладьи, чтобы уничтожить всякую мысль о бегстве), такое их великодушие в отношении совершенно беспомощного Ярослава не могли быть не оплаченными после его победы. Именно потому, что все новгородцы поддержали его в самый критический момент, Ярослав и счел нужным одарить их всех одинаково, больших и малых по своему положению.

Одинец совершенно неверно понял выражение летописи: «всем новгородцем», и среди новгородцев были люди разного положения, но они были одарены одинаково.

Что «смерд» не был таким ничтожеством, каким его пытается изобразить Одинец, видно из того, что новгородцы, прогнав одного из князей, выставили против него первым и самым важным пунктом обвинения: «не блюдеть смерд».

Значит, «смерд» играл в Новгороде такую важную роль, что плохой досмотр его интересов ставился князю в тягчайшую вину. Нет никакого сомнения, что в таком постановлении новгородцев играл роль и сам «смерд», ибо трудно предположить, чтобы горожане новгородцы были настолько государственно выдержаны и умны, чтобы в пылу спора не выставить своих личных обид на первый план, а предпочли общегосударственный интерес. Ясно, что на вече именно «черный люд» и выставил свой первый пункт: пренебрежение князем его интересов.

Однако Одинец в нижеприводимом отрывке режет самого себя еще более чувствительным образом:

«Будучи маленьким человеком, смерд с давних пор фактически лишился возможности участия в обсуждении дел, касавшихся всей земли. Самое участие смердов в походе Ярослава против Святополка было решено новгородским посадником совместно с горожанами».

Итак, по Одинцу, новгородские смерды были бесправными ничтожествами и пошли в поход по решению посадника и горожан. Следовательно, Ярослав, платя им по 10 гривен, т. е. как старостам других областей, не знал «ничтожества» своих подчиненных и что они пошли в поход только по распоряжению посадника. Совершенно очевидно, что Ярослав своих подчиненных знал и посчитался не с социальным их положением, а с их действительными заслугами, он платил всем тем, которые разбивали его ладьи и кричали: оставайся, будем еще биться за тебя!

Что же касается разницы в оплате старост и смердов других областей, то и здесь дело не в «ничтожестве» смердов, а в том, что при способе войны того времени военачальник всегда должен был быть впереди, т. е. подвергаться особой опасности, а кроме того, должен был обладать знанием, опытом и сильным характером. Вот за это ему и платили в 10 раз больше.

Самое главное, однако, то, что Одинец совершенно не заметил основного: «смерд» в данном тексте означает не бесправного холопа, а просто рядового воина, противополагающегося старостам-военачальникам.

Ничего «социального» в этой фразе нет, сказано ясно: простые воины получили по гривне, старосты-военачальники — по 10 гривен. Напомним Одинцу и другой текст показывающий, что не только мы толкуем так слово «смерд». «Несть мене лепо судити епископу, ли игумену, ли смердом…» Так отвечал Олег «Гориславличь» Тьмутороканский на предложение Святополка и Владимира Мономаха: «пойди Кыеву, да поряд положим о Русьстеи Земли пред епископы, и пред игумены, и пред мужи отець наших и пред людми градскыми»… Отсюда ясно, что гордый Олег считал смердами не только горожан, но и бояр. Может быть, в дальнейшем ходе истории и в другом месте «смерд» стал тем, кем его описывает Одинец, но в разбираемом отрывке ошибка Одинца очевидна.

Подобными «осечками» в логике пестрят все труды наших историков, не исключая и новейших. Вывод один: пока такие «осечки» будут обычными в трудах историков, до тех пор теории, подобные норманской, будут затемнять наши умы и задерживать рост исторической науки и нашей культуры.

Итак, мы привели мнение: 1) независимого русского ученого Рязановского (1947–1949), отрицающего норманскую теорию, 2) советского историка Мавродина (1946), также отрицающего ее; кроме того, можем добавить (см. «Историю культуры Древней Руси», 1951), что этот взгляд является официальным взглядом советской науки, 3) мы привели выдержки из труда норманиста Одинца (1935), в корне подрывающего упомянутую теорию, наконец, 4) в ряде своих очерков привели немало доказательств ее ошибочности.

Казалось бы, что наши критики должны были быть гораздо осторожнее в своих безапелляционных выводах и о нашей работе, и о положении норманской теории. Именно они не знают новейших работ по истории и археологии и черпают свои познания из учебников «времен Очакова и покоренья Крыма». Во всяком случае «История» Платонова 1917 года является для них наиболее новой работой, суммирующей их познания.

Для них история как наука — только то, что напечатано в затхлом мирке эмигрантщины; будучи полными политическими банкротами, они оказываются банкротами и на поле истории. Угробив однажды свою «матушку Россию», они продолжают оплевывать ее славное прошлое, и не понимают, что они делают.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.