Изменения в социально-экономической сфере

Изменения в социально-экономической сфере

Процесс приватизации в чжоуском Китае протекал весьма замедленными темпами, чему, видимо, в немалой степени способствовало развитие феодальной структуры со свойственным ей приоритетом натурального хозяйства. В рамках каждого из уделов, каждого из кормлений, даже практически любой деревушки люди обычно обходились тем, что они производили сами или изредка выменивали на городских рынках и у бродячих торговцев. Более разнообразные и изысканные потребности феодальных верхов удовлетворялись, как правило, за счет труда и усилий казенных ремесленников и торговцев, не говоря уже о многочисленном обслуживающем персонале из числа слуг и рабов при дворах. Свободной рыночной торговли, как и частной собственности простолюдинов, еще не было. Все это только зарождалось в конце периода Чуньцю.

Тем не менее определенные сдвиги в сфере хозяйства и экономического неравенства людей источники позволяют зафиксировать, правда, не всегда там, где этого следовало бы ожидать, т. е. в области рыночных и товарно-денежных отношений. Были рынки, были и деньги, и торговцы, но сообщений об этом крайне мало. А те, что имеются, весьма слабо информативны и еще менее репрезентативны. Мы можем вспомнить, например, сообщение Сыма Цяня о том, что Гуань Чжун в начале VII в. до н. э. начинал свою карьеру именно торговцем, причем чуть ли не бродячим, действовавшим на свой страх и риск и нередко терпевшим убытки [103, гл. 62; 71, т. VII, с. 34]. Но в аутентичных источниках данных об этом нет. Как уже упоминалось, роль торговли и торговцев во времена Чуньцю была крайне незначительной. Можно, пожалуй, добавить к этому лишь кое-какие мелкие детали, которые позволяют заключить, что определенная трансформация здесь все-таки намечалась, пусть пока еще едва заметно.

В текстах часто встречаются упоминания о рыночных (или городских) площадях. В «Цзо-чжуань», например, их около двух десятков [189, с. 133]. Но в подавляющем большинстве случаев имеется в виду именно городская площадь как центр города, средоточие множества людей, место расправы с виновными и преследуемыми, даже место позора (на площади был выставлен, например, труп циского Цуй Чжу). Лишь в редких случаях о городской (рыночной) площади говорилось в связи с торговыми делами.

Так, о ней упоминалось в беседе циского Янь-цзы с цзиньским Шу Сяном, когда речь шла о том, что в Ци будто бы так много людей с отрубленными ступнями, что на рынке в лавках ботинки для здоровых очень дешевы (так их, здоровых, будто бы мало). В этой же беседе было сказано, что богатый циский клан Тянь продает древесину на рынке по той же цене, во что эти деревья обходятся в горах, где их рубят [114, 3-й год Чжао-гуна; 212, т. V, с. 576 и 589]. Есть в источнике упоминание о том, что Янь-цзы жил около площади, где было шумно, людно и грязно, и что правитель предложил ему переехать, но Янь-цзы отказался именно потому, что хотел быть поближе к людям и знать все, что происходит на рыночной площади. Второй из отрывков связан с перечислением занятий разных слоев населения, и в нем сказано, что торговцы находятся на рыночной площади [114, 14-й год Сян-гуна; 212, т. V, с. 462 и 467]. Словом, рыночная площадь существовала в каждом городе и была центром городской жизни.

Проанализируем эти данные. Диалог двух сановников, как упоминалось, своеобразная мифологема скверны. Рассказ о том, где жил Янь-цзы, — беглый отчет о занятиях людей разных категорий в центре города. Конечно, нет ничего удивительного в том, что торговцы находились и занимались своими делами именно на городской рыночной площади, что логично и подкрепляется нормами более поздних времен. Однако прямо из имеющихся данных отнюдь не явствует, что городская площадь была прежде всего и главным образом рынком. Как раз напротив, она имела много различных предназначений, но как торговый центр воспринималась едва ли не в последнюю очередь.

Знакомство с упоминаниями о торговцах приводит к аналогичному результату. В «Цзо-чжуань» торговцы-шан упоминаются всего десяток раз [189, с. 72–73], причем в половине случаев при перечислении социальных слоев. Отсюда мы вправе сделать логичный вывод, что торговцы существовали и воспринимались как особый социальный слой. А если вспомнить рассказы в «Го юе» о проекте реформ Гуань Чжуна, где для торговцев в столице предполагались три отдельных квартала-сяна, то не остается сомнений в существовании довольно мощного слоя людей, профессионально занимавшихся торговлей. Другое дело, что это были за люди. Видимо, они в значительном своем большинстве были служащими в системе централизованной редистрибуции, хотя данных для доказательства этого (свидетельств о выдачах из казенных амбаров, о сборах налогов, о поездках в чужие царства за редкостями и ценностями и т. п.) нет.

Более того, единственное свидетельство о своего рода внешней торговле — эпизод с чжэнским торговцем, повстречавшим циньскую армию и хитростью заставившим ее повернуть назад, — не вносит ясности в то, какой была эта торговля: упомянутый чжэнский торговец мог быть и служащим казны, и частным купцом. Следует принять во внимание, что в аутентичных текстах в качестве частных купцов торговцы не выступают. Но здесь все не так просто.

Археологические данные дают определенные свидетельства о существовании монет, причем в разных царствах в различных формах. Есть редкие упоминания о них и в текстах. В «Цзо-чжуань» их нет; там не встречается знаков цянь или би [189, с. 356 и 390], которыми китайцы с древности обозначали само понятие «деньги», а в «Го юе», один из текстов прямо посвящен сетованиям по поводу того, что в домене вана стали выпускать тяжелые деньги [85, с. 40–41; 29, с. 68–70]. Из текста явствует, что тяжелые деньги высокой стоимости стали выпускать в конце VI в. до н. э. вместо легких. Смысл реформы непонятен. Однако сам факт очевиден: в домене существовали легкие монеты, а теперь ван предпочел выпускать только тяжелые.

Собственно, этим сообщением доступные нам письменные упоминания о деньгах и ограничиваются. Разумеется, принимая во внимание данные археологии, мы вправе утверждать, что монетная система, по меньшей мере в конце периода Чуньцю, уже существовала. Но при всем том деньги — как и торговля, товарно-денежные отношения и рыночное хозяйство — существенной роли не играли (подробнее см. [66, с. 184]). Все эти нововведения уже проявляли себя, но еще не стали заметной и важной особенностью хозяйственной жизни общества в целом (это весьма заметно при сравнении с периодом Чжаньго, когда о купцах и деньгах шел разговор буквально на каждом шагу с соответствующими сетованиями по поводу засилья товарно-денежных отношений).

В свете всего сказанного значительный интерес представляют данные о богатстве и богатых. В «Цзо-чжуань» текстов такого рода около двух десятков [189, с. 118], причем они достаточно разнообразны и весьма содержательны. В сообщении от 558 г. до н. э. говорится о том, что некий человек из Сун где-то раздобыл драгоценный кусок нефрита и преподнес его Цзы Ханю, который, однако, отказался его принять под тем предлогом, что для него главная ценность — не быть корыстолюбивым и что если он возьмет дар, то оба они потеряют то ценное, что у каждого из них есть [114, 15-й год Сян-гуна; 212, т. V, с. 468–469 и 470]. В ответ на столь глубокую философскую идею сунец заметил, что он не может вернуться с нефритом в свою деревню-сян, ибо его там попросту убьют. Тогда Цзы Хань пригласил его к себе домой и велел мастеру обработать нефрит, после чего сунец смог вернуться домой богатым человеком. Текст не вполне ясен, но можно предположить, что обычный кусок нефрита могли украсть, убив владельца, тогда как обработанное драгоценное изделие (возможно, с выгравированным именем владельца) — это уже нечто иное. Можно предположить, что высоко ценившееся в древнем Китае изделие из нефрита делало человека богатым, причем его богатство считалось легитимным и должно было признаваться там, где он жил.

Косвенно все сказанное означает, что и в общинной деревне мог быть богатый человек, хотя как именно использовал он там свое богатство и что это богатство могло ему в то время в его деревне дать, остается неясным. Примерно к этому времени относится история с циским Цин Фэном, который был с позором изгнан из Ци и оказался в У, где ему дали землю и где он достаточно быстро разбогател, привлекши к себе людей из своего клана. Наиболее интересна в рассказе о его богатстве на чужбине заключительная сентенция луского Шу-суня Му-цзы на реплику о том, что Небо делает богатым недостойного: «Богатство — это награда хорошему и гибель для дурного. Небо принесло ему погибель!» [114, 28-й год Сян-гуна; 212, т. V, с. 538 и 542; 103, гл. 32; 71, т. V, с. 57–58 и 236, примеч. 88]. Как известно, спустя несколько лет напавшие на У чусцы уничтожили Цин Фэна.

Обратим внимание на то общее, что характерно для обоих эпизодов: богатство для нечиновного, а также для бывшего чиновника (изгнанного за его дурные качества) — это опасность, а то и прямо наказание Неба. Богатых не любят. Когда власть в Лy захватил Ян Ху, про него в «Цзо-чжуань» было сказано, что он заводит дружбу с богатыми, а не с добродетельными [114, 9-й год Дин-гуна; 212, т. V, с. 771 и 773]. Вообще, чем ближе к концу периода Чуньцю, тем чаще встречаются мотивы, связанные с осуждением богатства как такового.

В 497 г. до н. э. одного из богатых вэйских сановников придворный историограф предупредил, что Лин-гун вэйский жаден и что поэтому у сановника и его сына будут неприятности, особенно у сына, который отличается гордым нравом. Так оно и случилось. После смерти сановника его сын был обвинен в мятеже [114, 13-й год Дин-гуна; 212, т. V, с. 783 и 785]. Но еще более печальна судьба чжэнского Сы Циня, который был очень богат и экстравагантен. Он имел статус младшего дафу, а его колесница была намного богаче, чем у цина. Чжэнцы не слишком долго скрывали свою ненависть к нему и вскоре его убили [114, 7-й год Ай-гуна; 212, т. V, с. 806 и 807].

Из приведенных эпизодов видно, что замедленное движение процесса приватизации имело свои психологически вполне понятные издержки: все чаще появлялись богатые — правда, пока еще в основном не из числа простолюдинов, и их не соответствовавшее социальному положению, должности и рангу богатство резало глаза не привыкшим к этому людям, включая и правителей царств. Что касается правителей, то их положение было в этой связи особенно драматичным. Вспомним циского Цзин-гуна, который в беседах с Янь-цзы горестно сетовал по поводу того, что не может давать своим людям столько, сколько дает им разбогатевший дом Тянь (Чэнь). В этой связи характерно предсказание уского Цзи Чжа трем цзиньским кланам, Вэй, Чжао и Хань: эти трое богаты и власть в Цзинь со временем перейдет к ним [114, 29-й год Сян-гуна; 212, т. V, с. 546 и 551; 103, гл. 31; 71, т. V,c. 31].

Богатство в обществе, уже затронутом приватизацией, пусть даже еще слабо, становится большой и грозной силой. Особенно опасно оно для старых феодальных порядков, державшихся во многом на фундаменте аристократического ранга и родства, на старой системе иерархии и вассально-сеньориальных связей. И самое неприятное для старых порядков в этом новом социально-экономическом явлении — богатстве, быстрыми темпами превращающемся в частную собственность, — является его неконтролируемость, особенно в условиях ослабленной государственности.

Это несоответствие норме остро ощущается всеми: и вверху, где могущественные богатые кланы вершат судьбами царств, и внизу, где случайный обладатель драгоценного нефрита дрожит за свою жизнь, а зарвавшегося ся-дафу простые люди ненавидят настолько, что убивают. Конечно, убийство — это крайность. Но ненависть и недовольство распространялись, видимо, вследствие непривычного расслоения общества достаточно широко. Можно напомнить в этой связи еще раз строки песни «Фа тань» (№ 112) из «Шицзина» о тех, кто не сеет и не жнет, но хранит в своих амбарах зерно с 300 полей, а также песню «Ши шу», (№ 113) о жадной большой мыши, поедающей зерно земледельцев, которым ничего не остается как уйти в далекие чужие края [74, с. 136 и 137].

Эти мотивы появляются в народных песнях именно потому, что в обществе возникает нечто не соответствующее принятой норме. Налоги в пользу власти, знати — это освященная веками норма. И совсем другое дело — труд на богатого выскочку, правдами и неправдами разбогатевшего и вставшего над обычными земледельцами. Правда, в нашем распоряжении нет прямых данных, свидетельствующих о факте существования земельной аренды в деревенской общине Чуньцю. Поэтому говорить о выскочках из числа разбогатевших крестьян, пожалуй, в нашем случае еще рано. Но нечто в этом роде (скажем, появление выскочек типа Ян Ху) могло иметь место и рассматриваться как явление, не соответствующее принятой норме.

Как бы то ни было, но крушение привычной нормы в конце периода Чуньцю для многих — если не для всех — было очевидным. Более того, это несоответствие осмыслялось на уровне философской рефлексии, столь почитавшейся в ее этическом плане среди соответствующим образом воспитанных чжоусцев. Осмыслялось, сразу скажем, резко негативно. Вспомним хотя бы Конфуция с его этикой, весьма четко оформившейся именно в эти годы, в период появления в Китае нечиновных богачей или богатых не по чину людей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.