Чжоуский ван в политической структуре

Чжоуский ван в политической структуре

Чжоуский ван в складывавшейся с IX в. до н. э. политической структуре уже не был всесильным верховным повелителем, но фактически вынужден был довольствоваться статусом лишь «первого среди равных» (если иметь в виду его европейский эквивалент), причем на практике он чаще всего не соответствовал и этому скромному статусу. Из обильного материала источников с несомненностью явствует, что ван по-прежнему считался обладателем великого небесного мандата, а в силу этого и сыном Неба, т. е. высшим сакральным символом, связывающим всех воедино. И хотя степень признания этой высшей сакральности заметно варьировала в зависимости от того, о каком из царств или княжеств Восточного Чжоу идет речь^[106], в общем и целом для всех удельных правителей, включая и располагавшихся вне Чжунго Чу, У и Юэ, чжоуский ван формально оставался сюзереном. Разумеется, будучи сюзереном, он при этом опирался не на силу, как то было в не столь уж далеком прошлом, а на царственное свое величие, на традиции веками формировавшейся и институционализировавшейся политической культуры, в фундамент которой была заложена великая идея небесного мандата, а также на очевидную удовлетворенность подавляющего большинства чжухоу сложившимся в чжоуском Китае status quo.

В чем именно и как все это проявлялось? Прежде всего в том, что ван по-прежнему был основой, опираясь на которую время от времени изменялся сложный баланс политических сил в Поднебесной. Он был тем пределом, через который в рамках сложившейся в Чжоу политической культуры — или принятых всеми и само собой подразумевавшихся правил игры — нельзя было переступить. Чжоуский ван был гарантом той веками складывавшейся традиции, которая при всех ее очевидных недостатках более или менее устраивала практически всех, включая и самого вана, во всяком случае в сложившихся обстоятельствах.

Формально будучи верховным правителем, хотя и далеко не всевластным^[107], лишь сравнительно небольшого домена с центром в Лои, фактически он продолжал оставаться непреоборимой силой в Поднебесной. Он считался сыном Неба, и это решающее обстоятельство не только резко выделяло чжоуского вана среди всех других правителей, в том числе и узурпировавших его титул, но и гарантировало его сакральный статус и многочисленные привилегии.

Чжоуские ваны хорошо это понимали и делали все, что в их силах, дабы сохранить и по мере возможности приумножить свое величие. Опираясь на сакральную власть полубожественного сюзерена, они в начале периода Чуньцю пытались даже активно вмешиваться не только в политическую жизнь чжоуского Китая, но и во внутренние дела его в VII–VI вв. до н. э. уже не слишком многочисленных и в большинстве своем достаточно крупных и практически самостоятельных царств и княжеств. И это вмешательство (пусть не всегда, обычно без особой охоты, а подчас и с ощутимым противодействием) воспринималось всеми как нечто должное, как проявление той самой санкционированной Небом силы, вне которой нет необходимого для Поднебесной баланса. Отсутствие же баланса, политической стабильности было чревато тем, что чжоуское общество могло рухнуть или деградировать, т. е. уподобиться, по словам Конфуция, варварскому.

Однако эта ситуация была в более или менее полной мере характерна лишь для начала периода Чуньцю, после чего выяснилось, что чжоуский ван просто не в состоянии самостоятельно, собственными силами поддерживать желанный для всех баланс. Дела в Поднебесной шли все хуже и хуже, так что объективная опасность, о которой позже напоминал Конфуций, становилась вполне реальной. Дело вовсе не в том, что варварские племенные протогосударства, коих было в ту пору достаточно много не только вокруг Чжунго, но и внутри него, слишком досаждали чжоусцам. Этого, насколько можно судить по материалам источников, не было. Однако центральная власть в Поднебесной тем не менее практически всеми переставала ощущаться. Возникал хорошо известный политологам феномен вакуума власти. Вакуума, который кто-то обязательно вынужден был заполнить.

Разумеется, это не означает, что чжоускому вану следовало сразу же сдать все свои позиции и решительно отступить или хотя бы заметно потесниться. Все обстояло далеко не так просто. Даже не будучи в силах осуществлять реальную власть политического центра, ван продолжал оставаться своего рода опорой, фундаментом цивилизации в Поднебесной. А так как квинтэссенция древнекитайской цивилизации — в отличие, скажем, от индийской — заключалась прежде всего в выработке и сохранении социально-политических нормативов ритуальной этики, то не приходится удивляться тому, что едва ли не важнейшими из признанных функций и привилегий чжоуского вана в феодализированной структуре считались его право и обязанность всех поучать и наставлять, т. е. следить за соблюдением формального порядка и не допускать его нарушений.

Разумеется, практически это было невозможно, ибо принятые нормы, должный порядок и вообще элементарный этический стандарт нарушались на каждом шагу, в том числе и в домене. Однако в задачу вана и не входили функции жандарма. Его миссия сводилась к тому, чтобы с высоты своего величия все видеть и замечать, без стеснения выговаривать всем за их оплошности и поощрять тех, кто является образцом желаемой всеми нормы. Иными словами, к функциям вана по традиции продолжали относиться право и обязанность вырабатывать некий эталон должного — прежде всего социального — поведения и соответственно учить всю Поднебесную вести себя именно так, а не иначе.

Особенно интересны в этом смысле поучения, собранные в «Го юе». Все они обычно насыщены выспренной дидактикой, но наиболее показательны среди них как раз те, что так или иначе связаны с чжоуским ваном, будь то поучения от его имени или наставления от имени его советников, в том числе подчас и обращенные к самому вану (по принципу «врачу — исцелися сам»). И эта ритуально-церемониальная зацикленность текстов на дидактических поучениях, которая так или иначе проявляла себя не только в «Го юе», но почти во всех древнекитайских источниках, особенно в конфуцианских канонах, призвана была постоянно напоминать о том, что изначально было квинтэссенцией китайской цивилизации и на страже чего был обязан стоять чжоуский ван.

Разумеется, заботиться о сохранении и упрочении в обыденной практике выработанных веками ритуальных нормативов было делом не одного только вана. Однако ван был вершиной той сложной системы, которая призвана была блюсти священные нормативы, и именно в этом качестве он воспринимался как гарант древнекитайской цивилизации, как точка опоры всего китайского, столь очевидно отличного от нецивилизованного варварского. Именно эти функции вана и были основными, они же определяли тот круг обязанностей и привилегий верховного чжоуского правителя, которые ван по традиции пытался осуществлять по меньшей мере на протяжении первой половины периода Чуньцю.

На плечах вана, даже лишенного реальной политической власти и былого военного могущества, лежала прежде всего нелегкая задача заботиться об обустройстве Поднебесной. Именно этим, а не амбициозными или тем менее корыстными устремлениями объясняются его попытки вмешиваться в дела вассалов, включая могущественные царства, как например Цзинь. Вмешательства такого рода достаточно быстро показали свою неэффективность. Потеряв сына в Цзинь (не говоря уже о разгромленном войске), Пин-ван не сумел добиться чего-либо существенного. Не добился успеха и его преемник Хуань-ван, хотя посланный им в Цзинь правитель царства Го, исполнявший в те годы функции одного из двух главных министров вана, дважды одерживал там победы. Чжуан-ван, насколько можно судить по источникам, в дела Цзинь уже не вмешивался, а его сын Ли-ван^[108] не только отказался от прямых интервенций, которые чжоуским ванам уже были явно не по силам, но и вынужденно согласился с тем результатом, который был достигнут в Цзинь в ходе затянувшейся на три четверти века междоусобицы. Победителю ван присвоил соответствующий титул, не постеснявшись принять за это ценные подарки из цзиньской казны.

Не привели к успеху и вначале робко предпринимавшиеся попытки вана собственными силами управляться со своими обидчиками, как это было с царством Чжэн. Не представляли собой силу не только его войско (куда делись прежние 14 армий?), но и собранные им коалиции. Первая же из них, с участием армий Го и Чэнь, потерпела сокрушительное поражение от Чжэн, что, видимо, раз и навсегда положило конец попыткам чжоуских ванов решать свои споры с вассалами, опираясь на военную силу. Сыну Неба оставалось одно: смириться со своей военно-политической немощью и сконцентрировать внимание на выполнении тех ритуально-церемониальных функций, которые не требовали демонстрации силы, но зато не только высоко ценились, но и практически всеми считались наиважнейшими, гарантирующими стабильность в Поднебесной. К их числу едва ли не в первую очередь относилось характерное для любой феодальной структуры право инвеституры, т. е. утверждения сюзереном вассала и его наследника во владении.

Из многочисленных записей источников явствует, что это свое право по отношению к вассалам, правителям царств и княжеств (во всяком случае, в пределах Чжунго) чжоуский ван ревниво оберегал и по мере надобности реализовывал, посылая своего официального представителя с соответствующим поручением. Об этом, в частности, многократно говорится в «Цзо-чжуань» применительно к Лу, обычно в виде комментария к соответствующей записи в хронике «Чуньцю», а в более пространной форме — в поучениях, коими столь насыщен «Го юй».

Когда в 650 г. до н. э. в Цзинь к власти пришел И У, ставший Хуэй-гуном, чжоуский Сян-ван послал сановника шао-гуна и чиновника-нэйши с поручением вручить новому правителю нефритовый жезл как символ его власти, легитимирующий эту власть. Согласно «Го юю», Хуэй-гун отнесся к церемониалу вручения инвеституры небрежно, неправильно держал жезл, опустив его ниже уровня глаз, а при поклоне не коснулся головой земли. А коли так — был сделан вывод, — то долго новому правителю у власти не удержаться, как не избежать беды и тем его сановникам, которые не проследили за ритуалом с должной тщательностью. После многословного разъяснения всех других недобродетельных акций Хуэй-гуна авторы текста вновь возвращаются к церемониалу вручения жезла и напоминают, что высказанное таким образом пренебрежение к вану будет небезразлично Небу, которое не преминет наслать на виновных беду [85, с. 11–13; 29, с. 3537, 314–315].

Сразу же вслед за этим отрывком, как бы для контраста, в этом тексте рассказывается, как в аналогичной ситуации проявил себя цзиньский Вэнь-гун, преемник Хуэй-гуна. Посланников вана встретили сановники на границе царства, ухаживали за ними, угощали их. Церемония была торжественной. После передачи устных распоряжений вана Вэнь-гун облачился в парадные одежды, принял жезл, держа его должным образом, и устроил пир для всех собравшихся, оказав при этом особые почести и щедро одарив подарками посланцев вана [85, с. 13–14; 29, с. 37–38]. И хотя здесь невооруженным глазом видна пристрастность составителей текстов, очевидно главное: перед нами описание торжественного ритуального церемониала инвеституры, совершавшегося от имени чжоуского вана.

Более того, если абстрагироваться от назойливой дидактики, можно сделать важный вывод: посланцы вана, вручая от его имени и по его поручению знаки инвеституры, ревниво следили за тем, как этот формальный акт обставлен. И это не праздное любопытство, даже не вопрос личной обиды. Это, как о том уже шла речь, важный элемент общепризнанной политической культуры, а также высоко ценимого в обществе, особенно в его верхах, ритуального церемониала. Его можно в точности, во всех деталях соблюсти, а можно и кое-чем пренебречь. И хотя дидактические поучения были как раз и написаны для того, чтобы научить читателя, что церемониалом пренебрегать нельзя, ибо за этим следуют беды и суровые наказания Неба, на самом деле весь пафос текста в том, что должное уважение сюзерену, увы, уже оказывалось не всегда.

На уровне взаимоотношений с вассалами священное право вана на инвеституру никто и никогда не узурпировал. Нет сведений о том, чтобы кто-либо когда-либо совершал этот церемониал вместо вана — скорее уж некоторые правители, особенно царств, расположенных вне Чжунго и не относившихся к категории Ле-го, вовсе без подобного торжественного акта обходились. Судя по источникам, с течением времени об инвеституре все чаще забывали, скорее всего не придавая ей должного значения. Правда, в текстах (если не иметь в виду многочисленные надписи на бронзе, преимущественно западночжоуского времени) не очень часто упоминалось об этом акте и прежде, когда роль вана в жизни общества была выше, а с его прерогативами считались больше. И в компендиуме чжоуского ритуального церемониала «Или» об этом речи нет. Но все же применительно к VII в. до н. э. тексты об инвеституре имеются, причем касаются они — кроме Лу — самого могущественного в Чуньцю царства Цзинь. А вот применительно к более позднему времени в текстах об этом уже обычно не говорится. Трудно удержаться от предположения, что это забвение было напрямую связано со все нараставшим процессом упадка не только власти, но и сакрально-ритуальной значимости чжоуского вана, несмотря на то, что формально он продолжал оставаться сыном Неба, чей сакральный статус по сравнению со всеми остальными продолжал считаться исключительным.

Сходной была и ситуация, связанная с назначением на высшие должности сановников уделов, превратившихся в царства и княжества восточночжоуского Китая. Уже из раннечжоуских надписей на бронзе можно заключить, что внутренние дела уделов не были закрытыми от взора центральной власти (вана и его аппарата администрации). Традиция эта сохранялась и позже, хотя размеры и тем более строгость контроля постепенно и безвозвратно уходили в прошлое. Материалы источников свидетельствуют о том, что формально сюзерен-ван издревле обладал правом утверждать назначавшихся на высшие должности важнейших сановников царств. Очевидно, что эти сановники были слугами своего правителя, а не чжоуского вана. Однако без санкции вана их высокий статус как бы не был полностью легитимным. Вот некоторые данные об этом.

Когда узурпатор Чэн, будущий У-гун, в очередной раз напав на столицу царства Цзинь и убив очередного его правителя, хотел подкупить одного из сановников убитого им правителя, он предложил ему сделку: вы прекращаете сопротивление, а я ходатайствую перед сыном Неба, чтобы он назначил вас шан-цином, причем в качестве такового вы будете главным министром, управителем Цзинь. Верный долгу сановник, однако, отказался от этого предложения и вскоре пал в бою [85, с. 89; 29, с. 123]. Здесь интересен сам факт. У-гун еще не У-гун, он пока еще мятежник Чэн, против которого сражаются не только жители Цзинь, но и войска чжоуского Хуань-вана. Но несмотря на это, он берется убедить вана утвердить сановника, от позиции которого, видимо, многое зависело в борьбе за трон, в звании шан-цина, если сопротивление будет сломлено, а Цзинь станет под власть Чэна.

Практически это значит, что право вана утверждать высшего сановника в его должности в рамках того или иного царства признавалось в могущественном царстве Цзинь. В том, что это было признанной нормой, убеждает еще один эпизод, описывающий события, связанные с другим могущественным царством той поры — царством Ци. Когда в 648 г. до н. э. в столицу вана с официальным визитом прибыл циский реформатор Гуань Чжун, находившийся в зените славы, чжоуский ван, многим обязанный Гуань Чжуну, хотел было встретить его по высшему разряду (в соответствии с ритуалом, принятым для шан-цинов). Но Гуань Чжун отклонил это предложение на том основании, что он не шан-цин, что в Ци есть два сановника в таком ранге, Го и Гао, и если кто-либо из них прибудет в столицу вана, то как же тогда встречать его, где будет необходимая в соответствии с рангом разница в церемониале?! Ван пытался настаивать, напоминая о заслугах Гуань Чжуна, но тот был непреклонен. Сошлись на том, что встреча и почести будут соответствовать должности младшего цина (ся-цина). Тем все и кончилось [114, 12-й год Си-гуна; 212, т. V, с. 159; 103, гл.32; 71, т. V, с. 50].

Ситуация не очень ясная. То ли Гуань Чжун, фактически управлявший в то время всеми делами Поднебесной, действительно был лишь ся-цином. То ли он вообще не имел ранга цина и лишь из уважения к вану согласился на церемониал, соответствовавший рангу ся-цина. Но безусловно ясно то, что в Ци были шан-цины Го и Гао, утвержденные в столь высокой должности сыном Неба (это подчеркнуто в речи Гуань Чжуна). Ясно и то, что утверждение имело характер инвеституры и должно было сопровождаться ритуальным церемониалом, причем скорее всего именно в том царстве, где сановник служил, а также при соблюдении всех необходимых процедур, включая, видимо, согласие, если не личное участие правителя соответствующего царства. В противном случае ничто не помешало бы вану в его столице тут же удостоить Гуань Чжуна ранга шан-цина и тем сразу же снять все проблемы.

Из приведенных эпизодов очевидно, что по меньшей мере в двух крупнейших и могущественнейших царствах Чжунго, Ци и Цзинь, существовала ритуально-церемониальная традиция, согласно которой сын Неба (скорее всего по представлению правителя царства) утверждал некоторых сановников в высшей должности гиан-цина. Существовала ли подобная практика в остальных царствах и княжествах, не вполне ясно. Данных на этот счет в столь излюбленной древними китайцами обобщающей форме (в древности было так-то) нет. Но есть еще один фрагмент текста, позволяющий предположить, что в данном случае мы имеем дело с общей нормой.

Фрагмент, о котором идет речь, касается формирования в царстве Jly трех армий в 562 г. до н. э. «Го юй» в своем сообщении приводит поучение, суть которого сводится к тому, что этого не следовало бы делать, ибо на три армии имеют право лишь правители крупных царств. В тех же владениях, правители которых носят титул хоу^[109], трех армий быть не должно, хотя трое сановников-цинов могут быть. К этой фразе в тексте дан комментарий Вэй Чжао (III в. н. э.), в котором говорится, что из троих сановников-гимнов в таких царствах двоих назначает сын Неба, а третьего — сам правитель [85, с. 64; 29, с. 351].

Неясно, чем руководствовался Вэй Чжао, давая столь четкий комментарий. Но вообще комментаторам в такого рода ситуациях принято доверять (речь ведь не о трактовке фразы или ее смысла, где все часто субъективно и порой дает основания для сомнений, но о краткой справке фактического порядка, поясняющей норму, сведения о которой комментатору просто могли быть известны из сохранявшейся в его время традиции либо не дошедших до нас сочинений). В данном случае справка Вэй Чжао заслуживает доверит еще и потому, что вписывается в те данные, о которых только что шла речь. Сообщаемые им сведения подтверждают предположение, что норма была всеобщей, т. е. сын Неба имел важную прерогативу утверждать во всех созданных чжоусцами уделах, к VII в. до н. э. превратившихся в фактически самостоятельные царства и княжества, какое-то число самых высших сановников — видимо, не более двух, хотя причина такого рода ограничения не ясна.

Совершенно очевидно, что эта важная прерогатива в новых условиях феодальной раздробленности постепенно уходила в прошлое. Это явствует, во-первых, из того, что в материалах источников о событиях после середины VII в. до н. э. сведений о праве вана вмешиваться таким образом во внутренние дела его вассалов уже нет. А во-вторых, из того еще более очевидного факта, что начиная с 745 г. до н. э., когда в царстве Цзинь без ведома и санкции вана был создан субудел (удел в уделе, ставшем царством), практика формирования такого рода субуделов, владельцами которых, как правило, становились именно сановники-г/ш*ы, превратилась в обычную норму. Возник хорошо известный классическим феодальным структурам принцип «вассал моего вассала — не мой вассал».

Это ограничение в прерогативах было осмыслено ваном далеко не сразу. На протяжении едва ли не всей второй половины VIII в. до н. э. Пин-ван и Хуань-ван, как о том уже шла речь, активно вмешивались во внутренние дела раздиравшегося усобицами царства Цзинь с целью наведения там порядка. И лишь когда в 679 г. до н. э. мятежный Чэн добился своего, чжоуский ван более не вмешивался в дела Цзинь и признал его правителем царства, о чем сказано в гл. 14 труда Сыма Цяня [71, т. III, с. 108–110]. Как видим, с прошлыми прерогативами вана на рубеже VIII–VII вв. до н. э. еще считались, особенно в сомнительных случаях. Однако позже ситуация в этом плане резко изменилась. Собственно, она начала меняться именно во второй половине VIII и начале VII в. до н. э. Стоит напомнить в этой связи, что вслед за Цзинь, в 743 г. до н. э., чжэнский Чжуан-гун по настоятельной просьбе матери выделил без санкции вана субудел своему брату Дуаню. И хотя возникший после этого конфликт был улажен Чжуан-гуном быстро и без всякого внешнего вмешательства, факт остается фактом: для создания субуделов в царствах и княжествах их правители больше не нуждались в санкции вана. Следовательно, они сами создавали в своих владениях систему наследственных вассальных уделов во главе с цинами.

Возможно, именно этот процесс постепенной утраты чжоускими ванами их важной прерогативы и нашел отражение в формуле Вэй Чжао, суть которой сводится к тому, что некоторые цины утверждаются ванами, тогда как другие — правителями царств. Впрочем, это был не единственный такого рода процесс, знаменовавший упадок власти вана.

Обращает на себя внимание нарастающая степень неуважительных интонаций в текстах, повествующих о событиях в доме вана в VI в. до н. э. Когда в 533 г. до н. э. на уровне комендантов пограничных поселков возник спор о земле между доменом и царством Цзинь и сам ван со ссылкой на глубокую древность начал доказывать права на эту территорию, цзиньский Шу Сян, о чем уже было сказано, извинился за инцидент и отдал землю почти царственным жестом. Зато через несколько лет, когда ван попытался было пожаловаться на то, что цзиньский посланец прибыл на похороны его жены без подношений, тот же Шу Сян по этому поводу сердито заметил, что нечего вымогать подарки, которые в ситуации траура не полагается делать^[110]. Явным неуважением к чжоускому вану было также и то, что его представитель не оказался в числе участников совещания чжухоу в Сун в 546 г. до н. э., когда была сделана попытка договориться о всеобщем мире.

Сам ван, как фигура сакральная, на подобных совещаниях, конечно, не присутствовал. Вместо него обычно присутствовали его представители, которые, к слову, часто занимали едва ли не ведущие позиции — хотя это и не означает, что они могли проводить свою политику. В последний раз созвал такого рода совещание (когда царство Цзинь уже утрачивало роль лидера Чжунго) именно представитель вана Лю-гун в 506 г. до н. э. Правда, это отнюдь не означало, что функции лидера перешли к домену. Совсем напротив, домен в это время был в жалком положении, а роль Лю-гуна как инициатора совещания чжухоу как раз с этим и была связана: ван нуждался в помощи чжухоу, ибо претендент на престол, нашедший убежище в Чу, вновь угрожал домену. И собравшиеся чжухоу в очередной раз помогли вану, не более того.

Несколько слов об администрации домена и его внутренней организации. Судя по скупым на этот счет данным источников, то и другое в принципе совпадали с тем, что было в других царствах, и уже по этой причине специального анализа не заслуживают. Однако существовали и некоторые специфические особенности, о которых необходимо сказать. Что касается внутренней организации домена, то в нем были свои субуделы типа вотчин-феодов, которыми наследственно владели вассалы вана. Однако статус этих вассалов был иным, чем у аристократов в рамках других царств. Разница была в том, что вассалы вана по статусу были приравнены к чжухоу, т. е. к правителям царств, и соответственно имели те же титулы. Собственно они и были чжухоу, ибо многие из них, видимо, получили свой удел (разумеется, не сами, а их отдаленные предки) еще в начале Чжоу, когда эти уделы достаточно щедро раздавались. Уделы в то далекое время были разными, причем те, что располагались поблизости от столиц, могли быть более обустроенными, населенными и потому выглядеть тогда предпочтительнее по сравнению с окраинными уделами в необжитых и крайне слабо населенных районах.

Со временем ситуация кардинально изменилась. Те из окраинных уделов, что выжили в ожесточенной междоусобной борьбе, стали сильными царствами или независимыми княжествами, тогда как те, чьи сравнительно небольшие территории, зажатые соседними уделами, располагались поблизости от столиц (особенно второй из них, которая и стала после перемещения доменом Пин-вана), оказались в менее выгодном положении. Формально их статус не изменился, и они продолжали быть такими же вассалами вана, как и чжухоу вне домена. Однако по существу они опустились на более низкую ступень иерархической лестницы, сравнявшись с той знатью, которая владела субуделами-вотчинами в царствах и княжествах. Только сохранили за собой титулы — достаточно высокие, порой исключительные, например, чжоу-гун или шao-гун, напоминавшие им и всем остальным в Поднебесной о прошлом величии.

Именно эти титулованные вассалы, к числу которых с каждым новым поколением прибавлялись и ближайшие родичи очередного вана, в том числе и некоторые из тех его сыновей, кто не был наследником, обычно получали и важнейшие административные должности в домене. В начале периода Чуньцю две должности главных министров домена, как о том уже шла речь, занимали двое из числа чжухоу, чьи владения были по соседству с доменом, т. е. Го и Чжэн. Так повелось еще до Чуньцю, со времен Ю-вана и Пин-вана. Спустя ряд десятилетий, однако, ситуация изменилась. Царство Го было аннексировано цзиньским Сянь-гуном, а правители Чжэн, окончательно рассорившись с ванами, перестали тесно контактировать с доменом и соответственно занимать там высшую должность главного министра. Последний раз оба главных министра активно действовали во время мятежа 675 г. до н. э., когда они помогли Хуэй-вану одолеть свергнувшего его с трона его брата Цзы Туя. Больше о политической активности правителей Го и Чжэн в домене тексты не упоминают. Следует полагать, что их должности перешли к вассалам вана в домене (из числа титулованных персон).

Роль таких министров нового поколения была уже значительно менее заметной. Внешних войн они не вели, да и не могли вести, ибо у них не было для этого сил, так как они в отличие от правителей Го и Чжэн не имели собственных владений вне домена. Кроме того, с 667 г. до н. э. Поднебесной управлял и строго следил за порядком в ней назначенный Хуэй-ваном циский гегемон-ба Хуань-гун, так что надобности в войнах со стороны домена более не было. Главные министры, да и все другие, коль скоро они назначались и существовали в домене, занимались только внутренними делами, текущим управлением. Впрочем, иногда, особенно во второй половине Чуньцю, когда повсюду в царствах роль владетельной знати (сановников-цинов) стала возрастать в ущерб власти чжухоу, одним из которых по его политическим потенциям был и ван, некоторые министры оказывались достаточно могущественными для того, чтобы плести интриги. Стоит напомнить в этой связи об интригах дяди Лин-вана, главного министра домена Чэнь Шэна в середине VI в. до н. э.

Как о том шла речь, Чэнь Шэн вел какую-то сложную игру с жунами, и именно поэтому один из цзиньских сановников был послан со специальной миссией к вану. Ван, однако, отверг донос на своего министра, но вслед за тем вспыхнул скандал уже в самом домене, где против Чэнь Шэна выступили сановники и министры из числа титулованной знати. Под их нажимом обличенный в злоупотреблениях Чэнь Шэн был снят с должности. При разбирательствах по этому поводу присутствовали послы из Цзинь, так что окончательное решение о замене своего главного министра ван принял, видимо, под некоторым давлением.

Вполне очевидно, что вана тяготила тень Цзинь, все время лежавшая на домене. Далеко не случайно он — вскоре после казуса с его министром — почти открыто поддержал беглого цзиньского мятежника Луань Ина. Но этот жест был не более чем кукиш в кармане. Материалы источников демонстрируют постепенный упадок роли и функций вана, его прежде столь высокочтимых прерогатив на протяжении двух с половиной веков периода Чуньцю, особенно второй его половины. В политическом плане ван со временем становился все более и более жалкой фигурой, а на смену ему управлять делами Поднебесной пришли гегемоны-ба, чему в немалой степени способствовали сами чжоуские ваны, бывшие не только слабыми правителями, но и бесцветными личностями.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.