Глава первая 1894 год. Императорская Россия

Глава первая

1894 год. Императорская Россия

Царь правил Россией, выбрав своей резиденцией Санкт-Петербург – город, построенный на болоте в устье Невы. Владения его были столь обширны, что, когда на западных границах империи наступала ночь, над тихоокеанским побережьем вставало солнце. А между двумя этими границами простирался целый континент, шестая часть всей суши. Под тяжелыми шапками снега долгую зиму стояли огромные хвойные леса. Освещаемые пологими лучами нежаркого солнца, летом шелестели шелковистой листвой белые березы. К далекому югу среди пойм и лугов Европейской России плавно несли свои воды полноводные реки. В Сибири еще более могучие реки устремлялись к Северному Ледовитому океану, пробиваясь сквозь тайгу, где не ступала нога человека, и безрадостную тундру.

Рассеянные по этим просторам, жили сто тридцать миллионов подданных российского царя. В это число входили не только славяне, но и прибалты, евреи, немцы, грузины, армяне, узбеки, татары… Одни обитали в провинциальных городах и городишках, над белыми стенами которых возвышались купола церквей, другие, еще более многочисленные, жили в своих бревенчатых избах в деревнях. Возле домов росли подсолнухи, по немощеным улицам бродили гуси и свиньи. Крестьяне все лето трудились, сея, а потом убирая высокие хлеба. В течение шести долгих месяцев зимы поля являли собой безжизненные снежные пустыни. В душных избах, пропахших потом и дымом, крестьяне, сидя у печей, обсуждали таинственные явления природы, чудные дела Господни.

Население деревень жило тихой размеренной жизнью. Люди, как правило, умирали в тех же селениях, где и появлялись на свет. Большая часть крестьянства была раскрепощена царем-освободителем Александром II. Но свобода не принесла им сытости. Когда лишенная влаги земля покрывалась сеткой трещин, зерно осыпалось в прах и наступал голод, крестьяне снимали с крыш солому, чтобы накормить скотину, а их дети отправлялись на заработки в города. В голодное время мужики, натянув на себя рваные зипуны, целыми днями молча стояли у запорошенной снегом дороги. Закутанные в меха барыни разъезжали на тройках по деревням, в которые пришел голод, и изящными движениями красивых пальчиков швыряли крестьянам пригоршни серебряных монет. Затем появлялись сборщики податей, отбирали у мужиков эти монеты и требовали еще. Если мужики возмущались, появлялись казаки с пиками в руках, шашками и нагайками на боку. Смутьянов пороли, текла кровь, вскипала ненависть. Крестьяне проклинали всех – помещиков, полицейских, губернатора и чиновников. Но только не царя. Царь, живущий в своем дворце за тридевять земель, ни в чем не виноват. Царь-батюшка не ведает о страданиях, которые выпали на их долю. «До Бога высоко, до царя далеко» – гласит русская пословица. Но если дойдешь до царя да расскажешь ему обо всем, то все твои невзгоды как рукой снимет – таков смысл доброй сотни русских сказок.

В конце прошлого столетия жизнь обитателей многочисленных русских городков и селений стала менее однообразной. Этому способствовало появление «чугунки». В те годы темпы строительства железных дорог в России были выше, чем в любой из стран Европы. Как и на американском Западе, железные дороги покрывали огромные расстояния, соединяя села с городами, промышленные предприятия с рынками сбыта.

Сев в уютное купе в Москве, путешественник мог, прихлебывая чай и разглядывая проплывающие мимо окна вагона снежные просторы, в тот же день добраться до Санкт-Петербурга. В 1891 году по решению царского правительства началось строительство Великого Сибирского пути – Транссибирской магистрали, самой длинной в России железной дороги. Взяв начало на одной из восточных окраин Москвы, нитка пути, протянувшаяся на четыре с лишним тысячи миль, должна была соединить сердце России с Тихим океаном.

Как и ныне, в ту пору Москва была центром страны, узлом, где сходились железные дороги, водные пути, средоточием торговли и промышленности. Из небольшого поселения, обнесенного частоколом, каким она была в XII веке, Москва превратилась в столицу, священный град России. Именно здесь, вступив в 1547 году на престол, Иван Грозный заявил, что будет короноваться не как великий князь Московский, а как царь всея Руси.

В Москве насчитывалось «сорок сороков церквей». Над зелеными крышами вздымались в небо их голубые с золотом маковки. Вдоль широких улиц выстроились украшенные колоннами княжеские дворцы, особняки богатых купцов и мануфактурных магнатов. В лабиринте улочек и переулков стояли двухэтажные деревянные дома и домишки, в которых находили пристанище мелкие служащие и мастеровые. Зимой улицы скрывались под толстым слоем снега, весной утопали в грязи, а летом были покрыты пылью. Выходя на улицу, женщины и дети оглядывались по сторонам, чтобы не угодить под колеса экипажа или копыта отряда казаков, с гиком мчащихся наметом, точно ковбои, попавшие в провинциальный городок где-нибудь на Диком Западе.

В самом центре столицы на берегу реки возвышались облицованные красным кирпичом массивные стены средневековой цитадели, Кремля, символа русского могущества. То была не просто крепость, а целый город, который одному романтическому французу представлялся как бы воплощением всей России: «Этот своеобразный конгломерат дворцов, башен, монастырей, часовен, казарм, арсеналов и бастионов; это слияние передовой цивилизации и средневековья; этот конфликт между самым низменным материализмом и высотами духа – разве все это не истинная история России, эпос русской нации, тайная драма русской души?»

Москва была Третьим Римом, центром православия. Миллионы русских шли в православные храмы с горем и радостью. В величественных соборах крестьянки в ситцевых платочках оказывались рядом с княгинями в дорогих шубах и драгоценных украшениях. Люди всех сословий, и стар и млад, часами стояли со свечами в руках, душой и разумом постигая величие происходящего. Освещенные тусклым светом лампад, с икон в золотых окладах на них смотрели лики святых. На иконостасе, на митрах и крестах, на сияющих ризах иерархов церкви сверкали бриллианты, изумруды и рубины. Священники с окладистыми бородами проходили среди рядов прихожан, размахивая кадилами, в которых курился ладан. Богослужение представляло собой не продолжительное песнопение, а чередование гимнов, которые выводили своими могучими басами дьяконы. Ошеломленные величественным зрелищем и благоуханием, очищенные чудными звуками молитв, по окончании службы прихожане прикладывались к кресту в руке священника, который наносил им на лоб благовонным елеем знак Креста. Верующие испытывали в церкви самые разные чувства – от печали до восторга. Церковь учила, что страдание – благо, что невзгоды, боль и печаль – неизбежные спутники жизни. «На все Божья воля», – твердили русские и с помощью церкви старались обрести кротость духа и силу, которые помогли бы им вынести бремя их земного существования.

Несмотря на все свое великолепие и славу, в 1894 году Москва не была столицей Российской империи. Двести лет тому назад Петр Первый насильно оторвал Россию от ее древних славянских корней и попытался привить ей западноевропейскую культуру. На низменных невских берегах он построил новый город, решив с его помощью «прорубить окно в Европу». В болотистые земли были свезены миллионы тонн красного гранита, забиты тысячи и тысячи свай. Двести тысяч рабочих умерли там от лихорадки и истощения. Но до самой смерти в 1725 году Петр правил страной, пребывая в этом странном, искусственном городе, расположенном в восточной оконечности Балтийского моря.

Град Петра был воздвигнут на девятнадцати островах, соединенных между собой арочными мостами и разрезанных извилистыми каналами. На северо-восток от него простиралось огромное Ладожское озеро, к западу – Финский залив, куда впадала полноводная Нева, берущая начало в Ладоге. «Рассекая город пополам, молча и быстро несет свои холодные воды Нева, похожая на полосу стали, видом своим напоминая о просторах лесов и болот, давших ей начало». Над северным берегом вознеслись мрачные бастионы Петропавловской крепости, в центре которой стоял собор с колокольней, упиравшейся в небо своим золоченым шпилем высотой в четыреста футов. По южному берегу, облицованному гранитом, на три мили тянулась набережная, вдоль которой выстроились здания Зимнего дворца, Адмиралтейства, посольств иностранных держав и особняки знати.

Получивший название Северной Венеции, Вавилона снегов, Санкт-Петербург был европейским, а не русским городом. По архитектуре, стилю, нравам и мышлению он принадлежал Западу. Особенно заметными были здесь итальянские мотивы. Выписанные в Россию Петром I и его наследниками итальянские архитекторы Растрелли, Росси, Кваренги спроектировали величественные дворцы в стиле барокко, выкрашенные в красный, желтый, салатный, синий с белым цвета, разместив их среди прекрасных садов вдоль широких, уходящих вдаль проспектов. Даже менее внушительные постройки окрашивались, отделывались лепниной и украшались, точно в южных городах. Громоздкие казенные строения выглядели не такими массивными благодаря красивой формы окнам, балконам, портикам. Величественный Казанский собор в Петербурге представлял собой точную копию римского собора Святого Петра.

Несмотря на свой средиземноморский стиль, Петербург был северным городом, и, благодаря его географическому положению, изменение освещения в зависимости от времени года создавало неожиданные эффекты. Зимою рассветало чуть ли не в полдень, а темнело уже через пару часов. Студеные ветры и метели, не встречая на пути преград, обрушивали свою ярость на стены и окна дворцов, заковывали поверхность Невы в прочный ледяной панцирь. Иногда унылое однообразие зимы скрашивал погожий денек. Голубело усеянное серебряными блестками небо, кристаллики снега на ветвях деревьев, крышах домов и золоченых куполах храмов сверкали на солнце так ярко, что было больно глазам. Зима уравнивала всех. И царь, и министр, и священник, и мастеровой – все закутывались до самых глаз, а придя домой, тотчас кидались к кипящему самовару.

Если зима в Петербурге – темное время года, то летом света хоть отбавляй. Двадцать два часа в сутки светло, как днем. Лишь к одиннадцати вечера яркие краски тускнеют, вместо них появляется полусвет, отливающий серебром и перламутром. Полусвет этот окутывает город, и он засыпает. Но полуночники, взглянув на восток, могут заметить на небе розовую полоску – предвестницу нового дня. Летом в Северной столице бывает жарко. В распахнутые окна врывается ветерок, дующий с реки, принося с собой солоноватый запах моря и смолы, ароматы специй, стук колес экипажей, возгласы уличных разносчиков, перезвон колоколов расположенной неподалеку церкви.

В 1894 году Петербург все еще следовал предначертаниям Петра I. Он был центром всего самого передового, самого умного и зачастую самого циничного, что было в жизни страны. Здесь выступали знаменитые оперные певцы и артисты балета; симфонические и камерные оркестры исполняли произведения Глинки, Римского-Корсакова, Бородина, Мусоргского и Чайковского; петербуржцы читали Пушкина, Гоголя, Достоевского, Тургенева и Толстого. Но светское общество говорило по-французски, а не по-русски, и лучшие туалеты и мебельные гарнитуры выписывались из Парижа. Русская знать отдыхала в Биаррице, в Италии, на Ривьере, предпочитая их огромным родовым поместьям, откуда управляющие присылали своим господам деньги для развлечений. Мужчины ходили на скачки, играли в карты в клубах. Дамы спали до полудня, вызывали парикмахеров, затем отправлялись на прогулку на Острова. Завязывались любовные интриги, в гостиных с наслаждением предавались сплетням.

Каждый вечер представители высшего света отправлялись в великолепный голубой с золотом Мариинский театр, чтобы посмотреть спектакль Императорского балета, или во Французский театр, где чересчур декольтированные дамы выставляли напоказ свои драгоценности. После спектакля дамы, сопровождаемые кавалерами, кутаясь в меха, садились в легкие санки и неслись в ресторан «Кюба» ужинать и танцевать. «Раньше трех утра никто не думал уходить, а офицеры обычно засиживались до пяти… когда небо покрывалось перламутровыми, розовыми и серебристыми красками».

Сезон веселья в Санкт-Петербурге начинался в Новый год и продолжался вплоть до Великого поста. Все эти долгие зимние месяцы столичная знать кружилась в вихре развлечений. Концерты, банкеты, балы, балеты, оперы, приемы, ночные пиры… Все устраивали приемы, все ходили на них. Офицеры в блестящих мундирах, в орденах и медалях, старые дамы в белых атласных платьях с фижмами толпились в гостиных с высокими потолками. Подходили слуги с подносами в руках, на них стояли бокалы с шампанским, блюда с осетриной, паштеты, фаршированные яйца, три вида икры.

Устраивались «белые» балы, на которых юные девушки в белоснежных платьях танцевали с молодыми офицерами кадриль под присмотром бдительных наставниц, усевшихся в золоченые кресла с высокими спинками. Для молодых женатых пар устраивались «розовые» балы, где молодежь кружилась в вальсе, слушала цыганскую музыку, блистая драгоценными украшениями и щеголяя синими, зелеными, алыми мундирами. «Казалось, будто у тебя на ногах крылья, а голова где-то среди звезд».

В разгар сезона утром дамы надевали драгоценности, шли в церковь, принимали за обедом гостей, пополудни отправлялись на прогулку, затем возвращались домой, чтобы успеть переодеться к балу. Самые великолепные балы устраивала в Зимнем дворце императорская чета. Во всей Европе не было дворца, более подходящего для всеобщего веселья. Там было множество залов – огромных и высоких, как собор. Гигантские колонны, облицованные яшмой, мрамором и малахитом, подпирали украшенные золоченой лепниной потолки, с которых свешивались огромные хрустальные позолоченные люстры. В стылые январские ночи все три здания Зимнего дворца были залиты светом. К подъезду подкатывали всё новые и новые экипажи. Отдав швейцарам шубы и шинели, прибывшие поднимались по белым мраморным лестницам, покрытым пушистыми коврами. Бесконечные ряды пальм стояли на главной лестнице и вдоль стен галерей.

Залы заполнялись «придворными чинами, иностранными дипломатами, офицерами гвардейских полков и восточными владыками. Их блестящие формы, шитые серебром и золотом, являлись великолепным фоном для придворных нарядов и драгоценностей дам, – вспоминал великий князь Александр Михайлович. – Кавалергарды и конногвардейцы в касках с императорским двуглавым орлом и казаки Собственного Его Величества конвоя в красных черкесках стояли вдоль лестницы и при входе в Николаевский зал. Залы украшались бесчисленными пальмами и тропическими растениями, доставленными из придворных оранжерей. Ослепительный свет больших люстр, отраженный многочисленными зеркалами, придавал всей картине какой-то волшебный характер…

Вдруг вся толпа замирала. Появлялся обер-церемониймейстер и три раза ударял об пол своим жезлом, чтобы возвестить начало высочайшего выхода.

Тяжелая дверь Гербового зала открывалась, и на пороге показывались государь и государыня в сопровождении членов императорской фамилии и свиты. Самодержец всегда открывал бал полонезом, после чего начинались общие танцы…»

Царский бал начинался ровно в половине девятого вечера. Шуршали сотни платьев – дамы приседали в почтительном реверансе. После объявления церемониймейстера в залу входил высокий, могучего телосложения, бородатый мужчина. Это был царь Александр III. Рядом с ним, в платье из серебряной парчи, усыпанном бриллиантами, со знаменитой алмазной диадемой в волосах, выступала темноглазая императрица Мария Феодоровна, урожденная принцесса Датская Дагмара. Оркестр исполнял полонез, потом танцевали кадриль, чакону, мазурку, вальс… К полуночи в соседних комнатах к ужину накрывались столы. Уничтожая салаты из омаров, куриные паштеты, взбитые сливки и торты, сквозь двойные высокие окна пирующие наблюдали, как над замерзшей рекой метет поземка. Саженного роста царь проходил вперевалку, точно огромный медведь, останавливаясь то у одного, то у другого стола. В половине второго царственная чета удалялась в свои покои, и гости неохотно разъезжались по домам.

Царь Александр III отличался огромной работоспособностью и невероятной физической силой. Он запросто сгибал кочергу или серебряную тарелку. «Однажды во время обеда австрийский посол начал докучливый балканский вопрос, – писал великий князь Александр Михайлович. – Царь делал вид, что не замечает его раздраженного тона. Посол… намекнул, что Австрия мобилизует два или три корпуса. Не изменяя своего полунасмешливого выражения, император Александр III взял вилку, согнул ее петлей и бросил по направлению к прибору австрийского дипломата. „Вот что я сделаю с вашими двумя или тремя мобилизованными корпусами“, – спокойно сказал царь».

Желая отдохнуть от государственных дел, император, встав спозаранку, мог целый день бродить по лесам и болотам с ружьем на плече. Он был по-медвежьи грубоват, прямолинеен и подозрителен. Обладал сильным интеллектом, умел любить и ненавидеть, был наделен могучей волей. Англичан и немцев царь недолюбливал и, по словам А. А. Мосолова, «стремился быть русским и проводить это во всем, что касалось его личной жизни… Во всем, что он делал, ясно виднелась мысль: чтобы быть русским, не надо быть чересчур лощеным». Сапоги и брюки он пронашивал чуть ли не до дыр. О царе-великане британская королева Виктория однажды сказала с холодком: «Этот монарх не похож на настоящего джентльмена».

Александр III был единственным хозяином не только в стране, но и в семье. Жене его требовалось немало усилий, чтобы улестить грубоватого великана; дети его, в особенности три сына, почти не пользовались самостоятельностью. Слова царя походили на команды[3]. Один из современников, встречавшийся с Александром III, признавался, что лицо государя поражало своей значительностью. Этот холодный, стальной взгляд, в котором было что-то и грозное, и тревожное, производил впечатление удара. Царский взгляд! Собрав небольшой домашний камерный оркестр, царь заглушал своим геликоном остальные инструменты.

При Александре III российская система самодержавия функционировала надлежащим образом. Царь воплощал правительство, обладая абсолютной властью и неся ответ лишь перед Богом. От царя власть передавалась по вертикали вниз, исполняемая целой армией министров, губернаторов, чиновников, акцизных и полицейских, назначаемых от высочайшего имени[4].

Парламента не существовало, и народ не участвовал в управлении страной. Даже члены императорской семьи – великие князья и княгини – повиновались царской воле. Великие князья занимали должности губернаторов или высокие должности в армии и на флоте, но служили они лишь для того, чтобы угодить царю. По мановению его руки они могли расстаться со службой.

Александр III был самодержцем до мозга костей и пользовался всеми привилегиями своего положения. Его непоколебимую веру в ниспосланное свыше самодержавие питала ненависть к убийцам его отца, царя-освободителя Александра II. Факт, что цареубийцами были не либералы, а революционеры-террористы, не интересовал императора, он считал, что это одна «шайка-лейка».

Все тринадцать лет своего правления Александр III подавлял малейшее сопротивление самодержавию. Сотни его политических противников были отправлены в отдаленные селения Сибири. Печать подвергалась суровой цензуре. Вскоре его динамичная политика стала способствовать распространению самодержавной идеологии, а террористы-убийцы и революционеры заметно поубавили свой пыл.

Если оставить в стороне его реакционные политические воззрения, то Александр III был дальновидным правителем. Он заключил союз с Францией, чтобы получить французские займы, нужные для строительства железных дорог. Предпринял реорганизацию русской армии и не поддавался ни на какие провокации, которые могли бы втянуть его в войну. Хотя царь и недолюбливал немцев, он благоволил немецким промышленникам, которые ввозили капиталы для развития угольной и железно-рудной промышленности. Стремление управлять огромной империей в одиночку требовало от царя отдачи всей его могучей энергии. Чтобы работать без помех, в качестве резиденции он выбрал Гатчину, расположенную в сорока четырех километрах от столицы. Императрица предпочитала Санкт-Петербург и каждую зиму привозила мужа в столицу. Однако Александр III не любил огромный, вычурный Зимний дворец, в котором, по его мнению, было холодно и гуляли сквозняки, и царская чета поселялась в Аничкове дворце на Невском проспекте.

К счастью для России, Александр III был женат на женщине, обладавшей достоинствами, вполне соответствовавшими ее положению. Урожденная принцесса Датская Дагмара, она приходилась младшей сестрой принцессе Александре, которая вышла замуж за принца Уэльского Эдуарда и стала английской королевой. В девичестве Дагмара была помолвлена со старшим братом Александра III, Николаем Александровичем, тогдашним наследником престола. Но перед свадьбой Николай умер, завещав брату не только титул цесаревича, но и свою темноволосую невесту. Перед бракосочетанием принцесса Дагмара взяла себе русское имя Мария Феодоровна.

Русские полюбили эту невысокую жизнерадостную женщину, ставшую их императрицей, а та, в свою очередь, наслаждалась жизнью двора, вечерами, балами. «Я танцевала до упаду», – писала она в возрасте сорока четырех лет. За столом императрица умела вести умную, искрящуюся юмором беседу. Глаза ее блистали, низковатый голос был исполнен душевного тепла и веселья. Она становилась душой любого общества благодаря не только своему положению, но и обаянию. Когда возникал повод посудачить, царица с удовольствием пускала сплетню по кругу. «Полчаса танцевали мазурку, – сообщала она как-то в письме сыну. – Одна бедняжка потеряла нижнюю юбку, которая валялась у нас под ногами, пока какой-то генерал не догадался спрятать ее за вазу с цветами. Злополучной даме удалось скрыться, прежде чем узнали, кто она». Подтрунивая над человеческими недостатками, императрица была терпима к слабостям людей. Она с насмешливой жалостью наблюдала за страданиями эрцгерцога Франца-Фердинанда, нанесшего царской чете визит вежливости в 1891 году: «Его совсем закормили обедами и ужинами. Дело кончится несварением желудка. Вчера вечером в театре он выглядел весьма бледно и рано ушел, сославшись на мигрень». Эрцгерцог стоял за союз трех монархий – Австрии, Германии и России, выступал против возможной войны с Россией, справедливо полагая, что война окончилась бы падением дома Романовых и Габсбургов.

К тридцати годам Мария Феодоровна успела исполнить свой материнский долг, родив императору шестерых детей.

18 мая 1868 года родился Николай, за ним Александр (умер во младенчестве), Георгий (1871), Ксения (1875), Михаил (1878) и Ольга (1882). Поскольку муж был вечно занят работой, царица, как наседка, обихаживала своих детей, наблюдала, как они готовят уроки, давала советы, выслушивала их тайны. Очень часто она выступала в качестве буфера, смягчая столкновения между своим подрастающим потомством и сильным, прямолинейным мужем, их отцом.

Особенно нуждался в материнской поддержке ее старший сын, Николай. Царь вызывал благоговейный трепет в душе сына. В октябре 1881 года в Борках императорский поезд упал под откос, несколько человек было искалечено. Во время крушения государь с семьей находился в столовом вагоне; вся крыша вагона упала на императора, и он лишь благодаря своей гигантской силе удержал крышу на спине. Дети и жена смогли выбраться, и никого не задавило. «Затем, – отмечает Витте, – со свойственным ему спокойствием государь вышел и сам из вагона, всех успокоил, раненым оказал помощь». Мысль о том, что однажды ему придется стать преемником этого исполина, вызывала в юном цесаревиче растерянность.

В начале 1894 года казалось, что страхи Николая Александровича преждевременны. Царю Александру III было всего сорок девять лет, он лишь приближался к вершине своего могущества. Первые годы царствования он посвятил восстановлению подлинного самодержавия. Теперь же, обеспечив безопасность империи и сохранность династии, император, обладавший к тому времени неограниченной властью, намеревался наложить могучую свою печать на весь образ русской жизни. Многие, с уверенностью глядя в будущее, сравнивали Александра III с Петром Великим.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.