«Двурушники»

В одном Сталин был уверен — Зиновьев лгал, когда писал о прекращении им оппозиционной деятельности. В 1932 г. Зиновьев говорил своим сторонникам, что будет «только выжидать»[225]. Чего он ждал? Войны, «мировых развязок». 24 декабря Г. Евдокимов признал, что в разговоре с ним в ноябре 1934 г. Зиновьев «критиковал работу по созданию единого фронта» во Франции[226]. Единый фронт «притуплял» мировую конфронтацию.

Сам Зиновьев признал, что и после 1933 г. обменивался информацией и политическими мнениями с Каменевым, Евдокимовым, Бакаевым, Куклиным и другими ближайшими соратниками: «многое идет-де „здорово“ и хорошо, а многое — плохо, не так, с „накладными расходами“ и т. п.»[227].

Да иначе и быть не могло. Профессиональные революционеры не могли не обсуждать судьбы революции, даже под угрозой репрессий. И этим они представляли угрозу для Сталина, были законсервированным «теневым кабинетом» левых коммунистов.

До 1 декабря 1934 г. Сталин был готов терпеть эти разговоры при условии, что они будут происходить в узком кругу. Но вот кто-то стал расчищать с помощью террора дорогу к власти оппонентам Сталина. Зиновьев утверждал, что ничего не знал о ленинградском центре. Он, конечно, сохранял авторитет среди ленинградских единомышленников, возможно, они надеялись таким образом расчистить ему дорогу к власти. За это он готов признать моральную ответственность.

Сталину нужно было еще сильнее скомпрометировать и изолировать оппозиционные группы. 23 декабря было решено снова отправить зиновьевцев в ссылку[228]. Но вот 6–7 января Бакаев признал под давлением следствия: «Мы питали наших единомышленников клеветнической, антипартийной, контрреволюционной информацией о положении дел в партии, в ЦК, в стране… Мы воспитывали их в духе злобы, враждебности к существующему руководству ВКП(б) и Совправительству, в частности, и в особенности к т. Сталину»[228]. Большую роль сыграли также аналогичные показания Сафарова. То же потом признают Зиновьев и Каменев, но в другой тональности. Одно дело — политические разговоры в стиле «с одной стороны — с другой стороны», другое — ненависть к товарищу Сталину.

Опираясь на показания Бакаева и Сафарова, следствие все сильнее «раскручивало» ядро зиновьевской фракции, члены которой делились воспоминаниями о своих политических беседах с 1928 г. «Наша тактика сокрушения врага заключается в том, чтобы столкнуть лбами всех этих негодяев и их перессорить»[230], — вспоминал Агранов.

13 января, по окончании следствия, Зиновьев писал: «Сначала казалось, что убийство т. Кирова и мое привлечение в связи с таким делом есть просто нечто вроде обрушившейся скалы, которая нечаянно хоронит почему-то меня под своими обломками… Суть дела в том, что после XV съезда мы сохранились как группа, строго говоря, существовавшая подпольно, считавшая, что ряд важнейших кусков платформы 1925–1927 гг. все же были „правильными“ и что, раньше или позже, партия эту нашу „заслугу“ признает.

Чтобы остаться в партии с этим убеждением, мы должны были обманывать партию, т. е. по сути двурушничать… утешались тем, что-де многое с 1928 г. делалось „по-нашему“, но делается с „большими накладными расходами“ и т. п. Соответственно всему этому питали враждебные чувства к партруководству и к т. Сталину»[231].

Каменев вспомнил такой эпизод: «После ареста Бакаева и Евдокимова ко мне пришел Зиновьев, чрезвычайно взволнованный, и сообщил мне об этих арестах. Я его всячески успокаивал. Он был все же чрезвычайно возбужден и бросил мне фразу, что он боится, как бы с делом убийства Кирова не получилась такая же картина, как в Германии 30 июня, когда при расправе с Рэмом заодно был уничтожен и Шлейхер»[232]. Зиновьев не знал, что Рэмом решено назначить как раз их с Каменевым.

Бухарин тоже понял опасность сразу. Эренбург рассказывал: «На нем не было лица. Он едва выговорил: „Вы понимаете, что это значит? Ведь теперь он сможет сделать с нами все, что захочет!“ И после паузы добавил: „И будет прав“[233]». Почему прав? Похоже, Бухарин был уверен, что в Кирова стрелял кто-то из оппозиционного подполья.

Зиновьев признает, что еще в 1932 г. был рупором антипартийных настроений. По словам Каменева, как минимум до 1932 г. «все члены зиновьевской группы считали своей обязанностью делиться с указанным выше центром всеми теми сведениями и впечатлениями, которые у них имелись по их служебному положению или от встреч с партийными людьми и членами других антипартийных группировок»[234]. Как мы видели, существование таких связей вполне подтверждается документами. Хотя после 1932 г. связи ослабли, они сохранялись и могли быть быстро возобновлены. Такая тактика давала зиновьевцам преимущества в борьбе за лидерство в партии в случае ослабления сталинской фракции.

Сейчас, после провала, Зиновьев пытается доказать Сталину, что он еще нужен: «Я был небесполезен для партии тогда, когда принятые решения я, не колеблясь, помогал нести в массы»[235]. Так было при Ленине. Так может быть теперь и при Сталине. Я все понял, Коба, не претендую больше на роль стратега. Я готов доказать. Дай любой приказ, и я выполню. Что же, Сталин придумает, как использовать способности т. Зиновьева. Автор заявления, по существу, сам подсказал Вождю: «Если бы я имел возможность всенародно покаяться…»[236]

Перед процессом Каменеву и Зиновьеву были даны гарантии сохранения жизни, если они подтвердят свои показания. Повторив эти гарантии, помощник начальника секретно-политического отдела НКВД А. Рутковский также напомнил: «Учтите, вас будет слушать весь мир, это нужно для мира»[237]. Это было их партийное задание. Грязное, но единственно возможное как проверка, начало возвращения в политику. Обещание было выполнено, жизнь сохранена. Но это испытание оказалось не последним.

На процессе 1935 г. Каменев признал себя виновным в том, что «недостаточно активно и энергично боролся с тем разложением, которое было последствием борьбы с партией», а Зиновьев говорил об «объективном ходе событий», который связывает «антипартийную борьбу» прошлого и нынешнее «гнусное убийство». Этот объективный процесс позволяет говорить «о политической ответственности бывшей антипартийной „зиновьевской“ группы за совершившееся убийство»[238].

16 января лидеры зиновьевцев были приговорены к различным срокам тюремного заключения (Зиновьев — на 10 лет, Каменев — на пять). В приговоре призналось, что не выявлено фактов, доказывающих, что «московский центр» знал о террористических планах ленинградских единомышленников. В январе 1935 г. большинство зиновьевцев были наказаны не за теракт, а за подпольную пропаганду с тяжелыми последствиями.

16 января особое совещание НКВД распределило наказания между членами группы Сафарова — Залуцкого. В зависимости от поведения подследственных наказания оказались существенно разными: Залуцкий получил 5 лет заключения, а Сафаров — 2 года ссылки. Расстреляют их тоже в разные годы.

23 января руководители ленинградского НКВД были осуждены за преступную халатность и продолжили трудиться по специальности в лагерях. До 1937 г., когда их на всякий случай расстреляли.

А. Кирилина считает: «У сторонников Зиновьева не было прежней силы, власти и былого влияния. Поэтому они прибегали к извечным методам борьбы в подобных ситуациях: распространяли нелепые слухи по подводу недостатков, просчетов и ошибок ЦК ВКП(б), собирались на квартирах отдельных оппозиционеров и рассуждали, рассуждали, рассуждали…

У следствия не оказалось никаких улик и вообще никаких сведений об антисоветской, подпольной деятельности членов бывшей оппозиции»[239]. Но зачем распространять «нелепые слухи», когда достаточно суммировать реальные провалы, которых у сталинского руководства накопилось множество? «Центр» «рассуждал» и тем воздействовал на партийные кадры через общих знакомых. Так что у следствия оказалось достаточно сведений об «антисоветской», то есть антисталинской пропаганде зиновьевцев, причем именно подпольной. Они признавались в ней детально, отрицая при этом причастность к убийству Кирова. Поверим им в обоих отношениях — нельзя однозначно оценивать дела «Московского центра» (19 человек) и «ленинградской контрреволюционной группы» (77 человек) как полностью фальсифицированные. Группы-то существовали, были настроены оппозиционно и выжидали, занимаясь осторожной антисталинской пропагандой.

Руководство ВКП(б) решило также «зачистить» среду, которая тоже могла питать террористические настроения, — социальные обломки Российской империи. Из второй столицы были высланы и отчасти подверглись арестам и расстрелам члены семей ранее репрессированных «контрреволюционеров», бывшие аристократы и высшие чины империи, помещики, купцы, полицейские, среднее и высшее духовенство, ныне находящееся за штатом. Эти слои, ныне ставшие маргинальными, объективно относились к переменам враждебно (даже если отдельные представители и могли поддерживать революцию и хорошо устроиться в новом обществе). В докладе главы НКВД Ленинграда Л. Заковского сообщалось, что эти слои создали сеть «салонов», где ведутся политические беседы, имеют связи с белоэмигрантскими кругами, многие стремятся к мести[240]. «Органы» не утомляли себя индивидуальным подходом и решили решить проблему ударом по самой среде «бывших», даже если какая-то ее часть «ни сном, ни духом» не противостоит коммунистическому режиму.

* * *

Кто бы ни был виновен в убийстве, Сталин воспользовался им в полной мере, использовав трагедию в качестве доказательства: террористическое подполье — не миф. Сталин мистифицировал страну или сам верил в существование всесоюзного террористического заговора?

Проблема терроризма не исчезла после окончания Гражданской войны. В 20-е гг. белые террористы проникали в СССР, в 1927 г. даже провели несколько небольших терактов. Террористы РОВС задерживались в СССР и в начале 30-х гг. Однако советские вожди не очень опасались этой угрозы, Сталин расхаживал по Москве в сопровождении небольшой охраны и 16 ноября 1931 г. в районе Красной площади даже столкнулся лицом к лицу с закордонным эмиссаром Платоновым-Петиным, у которого в кармане был револьвер. Арестованный вскоре белогвардеец рассказывал: «Первая моя мысль была выхватить револьвер и выстрелить…» Однако лезть за пистолетом было хлопотно, и Платонов-Петин побоялся, что, пока он будет копаться, его схватят. «Это меня остановило, тем более, что встреча со Сталиным была совершенно неожиданной… Весь этот эпизод поразил меня тем, что у меня было представление, что Сталин всегда передвигается только в автомобиле, окруженный плотным кольцом охраны, причем машина идет самым быстрым ходом»[241]. После этого эпизода Сталин прекратил разгуливать по Москве, но советские вожди были доступны для контакта с коммунистами и сотрудниками советских учреждений, которыми руководили.

1 декабря 1934 г. отношение Сталина к проблеме террористической опасности кардинально изменилось.

Сталин считал, что террористов производит разросшаяся оппозиционная среда. Но только ли она может их использовать? Странное поведение НКВД, беседа нескольких партбоссов с Кировым на съезде. Сама эта беседа бросала тень подозрения на ее участников: «Оппозиционеры пригласили Кирова на свое тайное совещание, посвятили в свои планы, а он „сдал“ их Сталину. В 1905 за такие вещи полагалась пуля. А чем 1934 год хуже?»[242] — реконструируют гипотетические мотивы убийства современные публицисты. Все, конечно, сложнее. Если беседа с Кировым была, то не на совещании, а с глазу на глаз. Сталин потому и не разоблачил «собеседников», что пока не знал их состава. Как опытные аппаратчики, Косиор и Шеболдаев говорили намеками, чтобы в случае чего все отрицать. Убив Кирова, они спровоцировали бы ответный удар Сталина. К тому же нет никаких данных, что новая оппозиция знала о том, что Киров предупредил Сталина.

Но после убийства Кирова у Сталина было предостаточно мотивов подозревать членов ЦК и структуры НКВД в заговоре. В истории терактов нередко случается, что террорист, выращенный в одной политической среде, может быть использован «втемную» другой влиятельной силой. Взять хотя бы поджог рейхстага в 1933 г., где сумасшедший голландский коммунист прикрывал провокацию нацистов. Эта история была тогда настолько же на слуху, как сейчас — взрыв американских небоскребов, осуществленный вроде бы по приказу мусульманских экстремистов.

Убийство Кирова вообще имело политический смысл лишь как часть более широкого заговора с целью устранения также Сталина и Молотова. Тогда оставшиеся не смогут удержать курс, вынуждены будут привлечь к руководству оппозицию (старую и новую, обнаружившуюся на съезде). Выкорчевывая старую оппозицию, Сталин постепенно начинает смотреть на этот процесс не как на цель, а как на средство, повод вычистить из партаппарата ненадежных и подозрительных людей, а заодно проверить на лояльность начальников вычищаемых кадров. Началась всесоюзная охота на террористов — на «Петрова и Сидорова».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.