Глава 8. На рубеже XIX-XX веков

Глава 8.

На рубеже XIX-XX веков

Видимо, после (5-летних раздумий или нерешимости, с 1887 года Александр III уже определённо повернул к тому, чтобы сдерживать российское еврейство стеснениями гражданскими и политическими, и проводил эту политику до своей смерти.

Вероятно, резонами были заметное участие евреев в революционном движении и не менее заметное уклонение от воинской службы: «служило только три четверти того количества евреев, какое полагалось» [917]. Отмечено было «постепенно возрастающе[е] числ[о] не явившихся к призыву евреев», да и накопление штрафов за неявку к призыву: из 30 млн. руб. было взыскано только 3 миллиона. (А у правительства по-прежнему не было точных чисел ни общего еврейского населения, ни рождаемости, ни смертей до 21 года. Вспомним, из главы 4, что по поводу скрывательства была в 1876 сокращена «льгот[а] 1-го разряда по семейному положению» – то есть стали включать единственных сыновей из еврейских семей в общий призывной жребий, и в результате от евреев требовалось непропорциональное количество призывников. Это было исправлено в начале 900-х, уже при Николае II [918].)

Что же касается министерства народного просвещения, то мнение Александра III, выраженное уже в 1885, было: чтобы число евреев в школах в местностях вне черты оседлости определялось сообразно численному отношению евреев к общей массе населения. Но власти задумывали не только противодействие еврейскому преумноженному потоку в образование, для них то была – борьба с революцией. Как тогда выражались: превратить школу «из рассадника социализма в рассадник науки» [919]. В недрах министерства разрабатывалась и более широкая мера, как не допускать к просвещению элементы, могущие послужить революции, мера антиломоносовская, глубоко порочная для государственного смысла: вообще не допускать в гимназии детей низших сословий российского населения («кухаркиных детей»). Псевдоблагоразумно и благоприлично это формулировалось так: «Предоставить начальникам учебных заведений принимать только таких детей, которые находятся на попечении лиц, предоставляющих достаточное ручательство в правильном над ними домашнем надзоре и в предоставлении им необходимого для учебных занятий удобства», а в высших учебных заведениях повысить плату за слушанье лекций [920].

Эта мера тоже вызвала возмущение в российских либеральных кругах, но никак не столь сильное и долговременное, как последовавшее в 1887 ограничение приёма евреев в гимназии и университеты. Первоначально предполагалось публиковать обе меры в едином законе. Комитет министров, однако, не согласился, сочтя, что «опубликование общих ограничительных для евреев постановлений могло бы быть неправильно истолковано». – И в июне 1887 опубликовано было постановление лишь в своей нееврейской части: «О мерах к упорядочению состава учащихся в средних и высших учебных заведениях» – мерах против простонародья… Ограничение же приёма евреев поручено было министру просвещения Делянову осуществить непубликуемым циркуляром на имя попечителей учебных округов, что Делянов и сделал в июле 1887, указав по средним и высшим заведениям своего министерства норму приёма для евреев: в черте оседлости – 10%, вне черты – 5%, а в обеих столицах – 3%.

«Вслед за министерством народного просвещения» стали и другие некоторые ведомства вводить «процентные нормы для своих учебных заведений, а некоторые… совсем закрыли их для евреев». (Тут были институты электротехнический и путей сообщения в Петербурге, а заметнее всего: временное, «в течение многих лет», прекращение приёма евреев в Военно-Медицинскую Академию.) [921]

Этот закон о «процентной норме», которого не было перед тем за все 93 года массового пребывания евреев в России и которому суждено было отныне просуществовать 29 лет (фактически – до 1916), – был воспринят российским еврейством тем больней, что именно с 70-80-х годов и начался «натиск [евреев] на гимназии и реальные училища», который Слиозберг, например, объясняет «не развитием у самой массы сознания потребности в просвещении, а… ограничением возможности для еврея без капиталов найти приложение сил своих в области хозяйственной, а также проведением всеобщей воинской повинности со льготами по образованию», – так что если прежде поступала учиться лишь состоятельная еврейская молодёжь, то теперь создавался «студенческий еврейский пролетариат»; если у русских и теперь высшее образование получали главным образом состоятельные слои, то у евреев, наряду с состоятельными, в образование кинулись нижние социальные слои [922].

Мы бы добавили: в те годы уже начинался всемирный, всекультурный поворот к образованию всеобщему, а не элитарному, – и евреи, по своей чуткости, хотя, может, и не вполне осознанно, ощущали его из первых в мире.

А – возможно ли было найти путь плавного, безвзрывного решения этой сильно и вдруг возросшей еврейской потребности в образовании? При всё ещё неразбуженности, неразвитости широкого коренного населения – каким путём можно было бы это осуществить, без ущерба, и для русского развития, и для еврейского?

У правительства несомненно была цель антиреволюционная, поскольку среди учащейся молодёжи евреи к тому времени выделились своею активностью и непримиримостью к государственному строю. Однако, если учесть большое влияние К.П. Победоносцева при Александре III, надо признать, что у них была и цель национальной защиты от проступающего неравновесия в образовании. Со слов приезжавшего тогда в Россию крупного еврейского банкира барона Морица фон-Гирша, Победоносцев изложил ему свою точку зрения так. Политика правительства исходит не из «вредности» евреев, а из того, что, благодаря многотысячелетней культуре, они являются элементом более сильным духовно и умственно, чем всё ещё некультурный тёмный русский народ, – и потому нужны правовые меры, которые уравновесили бы «слабую способность окружающего населения бороться». (И Победоносцев приглашал известного филантропией Гирша: помочь просвещению русского народа – а тем и ускорить правовое уравнение евреев в России. Барон Гирш, пишет Слиозберг, и пожертвовал 1 млн. руб. для русских школ.) [923]

Как на всякое явление, так и на эту государственную меру, можно посмотреть с нескольких сторон, и уж по меньшей мере с двух.

Для молодого еврейского ученика нарушалась самая основная справедливость: показал способности, прилежание, кажется – во всём годишься? Нет, тебя не берут. И конечно же, динамичной, несомненно талантливой к учению еврейской молодёжи – этот внезапно возникший барьер был более, чем досадителен, – он вызывал озлобление грубостью применённой административной силы. Евреям, прежде густо скученным в мелкой торговле и ремёслах, теперь препятствовали в столь желанном ключе к лучшей жизни.

А на взгляд «коренного населения» – в процентной норме не было преступления против принципа равноправия, даже наоборот. Те учебные заведения содержались на средства казны, то есть средства всего населения, – и непропорциональность евреев виделась субсидией за общий счёт; и, как следствие потом, образованные получат преимущественное положение в обществе. Нуждались ли остальные национальные группы, кроме евреев, в пропорциональном представительстве в образованном слое? В отличие от всех других народностей Империи, евреи теперь стремились почти исключительно к образованию, и в иных местах это могло означать еврейский состав больше 50% в высших; учебных заведениях. И вот, процентная норма несомненно была обоснована ограждением интересов и русских и национальных меньшинств, а не стремлением к порабощению евреев. (В 20-х годах XX в. даже и в Соединённых Штатах будет искаться подобный же путь ограничить процент евреев в университетах, как и квотирование иммиграции, об этом – позже. А в общем виде – вопрос о процентных нормах, уже теперь с предела нижнего, «не меньше, чем», – и сегодня бушует в Америке.)

Реально – осуществление процентной нормы в России имело много исключений. Во-первых, она не распространялась на женские гимназии, там не было нормы для девочек-евреек. «В большинстве женских гимназий процентная норма не вводилась, так же как и в ряде специализированных и общественных высших учебных заведений: петербургской и московской консерваториях, московском училище живописи, зодчества и ваяния, петербургском Психоневрологическом институте, киевском Коммерческом институте и др.» [924]. Тем более не применялась процентная норма во всех видах частных учебных заведений, которых было много, и высокого качества [925]. (Например, в Москве в гимназии Кирпичниковой, из лучших частных гимназий в России и с совместным обучением полов, евреев было около четверти учащихся [926]. Много евреев училось и в прославленной Поливановской московской гимназии. В ростовской женской гимназии Андреевой, где училась моя мать, девочек-евреек было больше половины класса.) Коммерческие училища (они состояли в ведении министерства финансов), куда евреи шли весьма охотно, – сперва были открыты для них без всяких ограничений. После 1895 появились некоторые, но не строгие: например, в коммерческих училищах черты оседлости, содержимых на средства частных лиц, число допускаемых к приёму евреев зависело от размера участия купцов-евреев в расходах по содержанию этих училищ; во многих коммерческих училищах процент евреев был 50 и выше.

Там же, где правительственная норма при приёме в средние школы соблюдалась строго, процент евреев в старших классах тем не менее часто превышал её. Слиозберг объясняет это в частности и тем, что евреи, поступавшие в гимназию, всегда полностью кончали курс, а не-евреи частенько и не доучивались. Поэтому в старших классах оказывалось и больше 10% евреев [927]. Подтверждает он, что немало евреев училось, например, в полтавской гимназии. А в Вязьме, свидетельствует другой мемуарист, в гимназии в его классе из 30 мальчиков было 8 евреев [928]. В мариупольских мужских гимназиях, уже в думское время, – примерно седьмая часть, т.е. 14-15%, а в женских больше [929]. В Одессе же, где евреи составляли треть населения [930], в 1894 в наиболее престижной ришельевской гимназии состояло 14% евреев, во 2-й гимназии – больше 20%, в 3-й – 37%, во всех женских гимназиях – 40%, в коммерческом училище – 72%, в Университете – 19% [931].

Но при денежных возможностях жажду образования никакие препятствия не могли остановить. «Во многих средних учебных заведениях внутренних губерний евреев в то время было немного, и родители стали посылать туда своих детей… Более состоятельные евреи стали обучать детей дома, готовя их ежегодно к экзамену в следующий класс, а затем к выпускному» [932]. В годы с 1887 по 1909 евреи могли без ограничений держать и ежегодные переводные и выпускные гимназические экзамены и «получали свидетельства, дающие им одинаковые права с окончившими курс» [933]. Большинство экстернов в российских гимназиях и были – евреи. И сколько было таких семей, как Якова Маршака (не богатого ювелира, а отца поэта): все пятеро его детей получили высшее образование до революции.

Затем «повсюду открывались частные учебные заведения, как общие для христиан и евреев, так и только для одних евреев… Некоторые из этих школ получили все права правительственных, другим разрешено выдавать… аттестаты, дающие право на поступление в высшие учебные заведения» [934]. «Была создана сеть частных еврейских учебных заведений, заложивших основы национального образования» [935]. – «Евреи стали также направляться в заграничные высшие учебные заведения; из них большая часть возвращается в Россию и держит здесь экзамен в государственных комиссиях» [936]. Слиозберг сам обнаружил в 80-е годы в Гейдельбергском университете, что «большинство из… русских слушателей были евреи», среди них – и не имеющие аттестатов зрелости [937].

Есть смысл задаться вопросом: эти ограничения, продиктованные опасением революционности студенчества, – не подпитывали они именно эту революционность? Не способствовали ей – и озлобление на «норму», и пребывание за границей в контактах с революционными эмигрантами?

А что же – в российских университетах после запретного циркуляра? Не резко сразу, но процент евреев понижался почти каждый год, от 13,8% в 1893 до 7,0% в 1902. И в Петербургском и в Московском университетах процент евреев всё же превышал объявленную норму – 3% – почти во все годы её существования [938].

Министр Делянов на обращение к нему с личными просьбами разрешал не раз принимать просителей в университеты сверх нормы, тому – не один свидетель [939]. И так принимались «сотни студентов». (Деляновские помягчения позже сменились ужесточением строгости норм при министре Боголепове – и нельзя вовсе исключить, что это тоже повлияло на выбор его мишенью для террориста.) [940] – А вот обзор Слиозберга: на Высших женских медицинских курсах в Петербурге реальный процент был выше, чем в Военно-Медицинской Академии и в Университете, и «сюда стекались еврейки со всей Империи». – В петербургском Психоневрологическом институте (куда, были случаи, принимали и без гимназического аттестата) – учились многие сотни евреев, а за годы прошли и тысячи. «Психоневрологический» назывался он, однако в нём открылся также и юридический факультет. Императорская консерватория в Петербурге «переполнена была учащимися евреями обоего пола». – В 1911 в Екатеринославе открылся и частный Горный институт [941].

В приёме в специальные средние учебные заведения, например фельдшерские, бывала и большая свобода. Я. Тейтель рассказывает, что в саратовскую фельдшерскую школу (высокого уровня, с институтским оборудованием) принимали евреев, приезжающих из черты оседлости, безо всякой процентной нормы. (И без предварительных полицейских разрешений на поездку, а принятые в школу тем самым и становились полноправны, этот порядок утвердил саратовский тогда губернатор Столыпин.) И, таким образом, в школе училось до 70% евреев. – И в другие средние технические училища Саратова евреев из черты оседлости принимали без соблюдения процентной нормы, а затем многие из них продолжали образование в высших учебных заведениях. Ещё приезжала из черты оседлости «масса» экстернов, которым не нашлось университетских мест, и еврейская община города всех их устраивала на работу [942].

Ко всему этому следует добавить, что учебные заведения на еврейском языке – не ограничивались. В последнюю четверть XIX в. в черте было 25 тысяч хедеров, в них 363 тысячи учащихся (64% всех еврейских детей) [943]. Правда, бывшие «казённые еврейские училища» были (в 1883) закрыты как ненадобные в новую эпоху, в них уже не шли. (Но если в прошлые десятилетия внедрение этих училищ иные еврейские публицисты трактовали как факт и замысел «реакции», то теперь и закрытие их – как «факт реакции».)

И, суммарно: процентная норма не ограничила жажду евреев к образованию. Не подняла она и уровень образования среди не-еврейских народностей Империи, – а вот у еврейской молодёжи вызывала горечь и ожесточение. И несмотря на эту притеснительную меру еврейская молодёжь всё равно вырастала в ведущую интеллигенцию. Именно выходцы из России составили весомое и яркое большинство начальной интеллигенции будущего государства Израиль. Сколь часто читаешь в Российской Еврейской энциклопедии: «сын мелкого ремесленника», «сын мелкого торговца», не говоря уже «сын купца», – и дальше: кончил университет.)

Диплом университета сперва давал в России право жительства повсюду в Империи и право службы по любому ведомству. (Позже – устанавливали препятствия к преподаванию евреев в академиях, университетах и казённых гимназиях.) Евреи с высшим медицинским образованием (врачи и провизоры) имели право «повсеместного жительства, независимо от того, занимаются ли они своей специальностью или нет», и – как и все окончившие высшие учебные заведения – напротив, могли «заниматься торговлей и промыслами» и «причисляться к купечеству без предварительного пятилетнего пребывания в первой гильдии в черте оседлости», как это требовалось от прямых купцов. «Евреи, имеющие степень доктора медицины», могли служить по любому ведомству по всей Империи, иметь приказчика и двух слуг из единоверцев, выписывая их из «черты». Право повсеместного жительства и торговли имел и еврейский медицинский персонал без высшего образования (зубные врачи, фельдшеры, акушерки). Но с 1903 поставлено было условие, чтоб они всё же непременно занимались своей специальностью [944].

Ограничения коснулись и независимой присяжной адвокатуры, учреждённой с 1864 года. Эта профессия давала возможность большого преуспевания – и финансового, и личной славы, и идейного: речи адвокатов в суде не подлежали никакой цензуре, также и при напечатании в прессе, так что у адвокатов в те: годы было больше свободы слова, чем у самих газет, – и они этим широко и успешно пользовались для социальной критики и для «воспитания» общества. Сословие присяжных поверенных превратилось за четверть века в мощную социальную силу – вплоть до ликовательного оправдания террористки Веры Засулич в 1878. (Нравственная бескрайность адвокатских аргументов тогда сильно озабочивала Достоевского, он писал о том.) И в этом влиятельном сословии евреи быстро занимали места, и средь самых способных, и в большом числе. – Когда же петербургский совет присяжных поверенных в 1889 «напечатал в своём отчёте впервые данные о числе евреев в сословии», то видный петербургский адвокат А.Я. Пассовер «отказался от звания члена совета и никогда более не соглашался на избрание» [945].

В том же 1889 министр юстиции Манасеин представил Александру III доклад, что «адвокатура наводняется евреями, вытесняющими русских; что эти евреи своими специфическими приёмами нарушают моральную чистоту, требуемую от сословия присяжных поверенных». (Источник не приводит разъяснений.) [946] И в ноябре того же 1889, с повеления Государя, было распоряжение, как бы опять временное и потому не нуждающееся в полном законодательном процессе: «чтобы принятие в число присяжных и частных поверенных лиц нехристианских вероисповеданий… впредь до издания особого по сему предмету закона, допускалось не иначе, как с разрешения министра юстиции» [947]. Но так как, видимо, ни магометане, ни буддисты на адвокатское звание в существенном числе не претендовали, то, по результату, распоряжение было противоеврейским.

И с того года в течение 15 лет – практически ни один некрещёный еврей такого разрешения от министра юстиции не получал, даже столь знаменитые впоследствии адвокаты, как М.М. Винавер и О.О. Грузенберг, – так и пробыли полтора десятка лет в «помощниках присяжных поверенных» (Винавер не раз выступал и в Сенате, и пользовался влиянием там). «Помощники» выступали так же свободно и успешно, как и полные присяжные поверенные, и в том – евреи не испытывали ограничений [948].

В 1894 новый министр юстиции Н.В. Муравьёв пытался придать временному запрету – характер постоянного закона. Аргументировал он так: «Действительную опасность представляет не наличность в составе присяжных поверенных отдельных членов еврейского верюисповедания, отрешившихся в значительной степени от противных христианской нравственности воззрений, свойственных их племени, но лишь появление в среде присяжных поверенных евреев в таком количестве, при коем они могли бы приобрести преобладающее значение и оказывать тлетворное влияние на общий уровень нравственности и на характер деятельности сословия» [949]. А в представленном проекте закона было: чтобы в пределах каждого судебного округа число присяжных поверенных не-христиан не превышало бы 10%. Царское правительство отвергло этот проект Муравьёва – однако, упрекает М. Кроль: «эта идея… не встретила должного осуждения со стороны русского общества», и в петербургском Юридическом обществе «лишь весьма немногие решительно протестовали… значительная же часть обсуждавших проект явно сочувствовала этой мере» [950]. Это – даёт нам неожиданную отметку о настроении столичной интеллигенции в середине 90-х годов. (В Петербургском судебном округе евреи составляли тогда среди присяжных поверенных 13,5%, в Московском – меньше 5% [951].)

Фактический запрет перехода в присяжные поверенные из помощников был тем более чувствителен, что следовал наступившим стеснениям в научной карьере и в государственной службе [952]. Возможность перехода снова открылась только с 1904 года.

А в 80-х годах в губерниях черты было введено ограничение числа евреев и среди присяжных заседателей, чтоб они не имели в их составе большинства.

И в само судебное ведомство евреев перестали принимать на службу с 80-х годов. Однако Я. Тейтель, вступивший ранее того, после окончания Московского университета, продолжал служить в судебном ведомстве 35 лет и кончил службу с правом дворянства, в чине статского генерала. (Затем, всё же, Щегловитов вынудил его «добровольно» уйти в отставку.) По ходу служебных обязанностей ему, иудею, не раз приходилось приводить к присяге православных свидетелей, и он не встречал возражений от православного духовенства. – Называет он и Я.М. Гальперна, тоже служившего по судебному ведомству и достигшего высокого поста вице-директора департамента министерства юстиции и чина тайного советника [953]. Гальперн побывал и экспертом в Паленской комиссии. (Ранее того обер-прокурором Сената был и Г.И. Трахтенберг, и его помощник Г.Б. Слиозберг приобщался к отстаиванию еврейских дел.) – Обер-прокурором Сената был и С.Я. Утин – но он был крещёный и, стало быть, уже не шёл в счёт.

Критерий: религиозности никогда не был для царского правительства ложным прикрытием – но истинной мотивировкой. По нему же – два с половиной столетия жестоко преследовали этнически русских старообрядцев, на рубеже XIX-XX вв. – и этнически русских духоборов, молокан.

Крещёных евреев на российской государственной службе – был: длинный ряд, который мы в этой книге не разбираем. Тут мы могли бы увидеть и лейб-медика Павла I Блока, предка поэта; при Николае I – вспомним министра графа Канкрина, сына раввина; назовём и многолетнего министра иностранных дел графа К. Нессельроде; Людвига Штиглица, получившего в России баронство [954]; военного врача, кончившего статским советником, Максимилиана Гейне, брата поэта; затем генерал-губернатора Безака, свитского генерала Адельберта, конногвардейского полковника Мевеса; дипломатов Гирсов, из них и министр при Александре III. Позже – государственного секретаря Перетца (внука откупщика Абрама Перетца [955]), генералов Кауфмана-Туркестанского, Хрулёва; директора Александровского лицея шталмейстера Саломона, сенаторов Гредингера, Позена; в Департаменте полиции – Гуровича, Виссарионова, да многих.

Переход в христианство, особенно в лютеранство, казался ли иным так «лёгок»? И сразу открывал все пути жизни. Слиозберг отмечает «почти массовое ренегатство» еврейской молодёжи [956], одно время. – Но и не случайно же оно виделось с еврейской стороны как тяжёлая измена, «премия за вероотступничество… Когда подумаешь, как много евреев противятся соблазну креститься, то невольно проникаешься уважением к этому несчастному народу» [957].

В давние века это было простодушие: деление людей на «наших» и «не наших» по признаку веры. В таком виде оно наследовалось и установлениями русского государства. Но на рубеже XX века российская государственная власть могла бы задуматься – о нравственной допустимости, да и о практическом смысле: ставить ли перед евреями смену веры условием получения жизненных благ?

И – какое приобретение это давало христианству?.. Многие обращения только и могли быть неискренними. (Да ещё и толкало иных на малоискренное оправдание: тогда «буду в состоянии приносить гораздо большую пользу своим соплеменникам» [958].)

Для тех евреев, которые получали права по государственной службе, «не было установлено каких-либо ограничений в отношении возведения их в потомственное дворянское достоинство» и получения орденов всех степеней. «Евреи обычно заносились беспрепятственно в родословные книги» [959]. А даже, как видим из переписи 1897, среди потомственных дворян 196 считало своим родным языком еврейский (среди личных дворян и чиновников – 3371) [960]. А из фабрикантов Бродских – были даже предводители дворянства Екатеринославской губернии.

Но с 70-х годов XIX века евреи встречали препятствия в назначении на государственные должности (с 1896 – еще строже); надо сказать, что и сами они не стремились к этой монотонной и малодоходной службе. Однако с 90-х годов евреи стали встречать препятствия и к общественной выборной службе.

В 1890 было издано новое Земское положение. Оно устраняло евреев от участил в земском самоуправлении – то есть в объёме не-городских пространств губернии и уездов: евреев «не допускать к участию в земских избирательных собраниях и съездах» [961] (а в западных губерниях тогда ещё и земства не было). Мотивировалось это тем, что условию реальной, живой и общественной связи с местной жизнью «не отвечают евреи, обыкновенно преследующие на почве общественной исключительно свои личные выгоды» [962]. В то же время: служить в земстве по найму, служащими, так называемым «третьим элементом» (который на годы вперёд и пронёс в земстве заряд радикализма) – евреям не было преграждено, и они служили многочисленно.

Земские ограничения не задели евреев внутренних губерний в заметной степени, ибо они жили большей частью в городах и больше заинтересованы были в управлении городском. Но в 1892 вышло и новое Городовое положение – и по нему евреи вообще лишались права избирать и быть избранными в качестве гласных в городские думы и управы, а также занимать в них ответственные должности, заведовать отраслями городского хозяйства и управления, – весьма и весьма чувствительное ограничение. Лишь в городах черты оседлости допуск евреев в гласные был разрешён, но и тут не больше одной десятой части состава думы, и то «по назначению» местной администрации, отбирающей из евреев-кандидатов, – порядок действительно унизительный. (И, как метко замечает Слиозберг, особенно для буржуазных отцов семейств: как они стали унижены перед собственной молодёжью, – можно ли оставаться лояльным такому правительству? [963]) «Более тяжёлого времени в истории русских евреев в России найти невозможно. Евреи вытеснились из всех завоёванных позиций» [964]. (Впрочем, в другом месте тот же автор довольно прозрачно говорит о подкупе чиновников министерства внутренних дел для действий в пользу евреев [965], – это сильно смягчало реальность эпохи.)

Да, еврейство России (3%) было несомненно притеснено гражданским неравноправием. Но видный кадет В.А. Маклаков напоминает нам, уже из послереволюционной эмиграции: «“Неравноправие” евреев естественно теряло свою остроту в государстве, где самая многочисленная часть народа [82%], основа благополучия России, молчаливое, серое, покорное крестьянство тоже стояло вне общего, для всех равного права» [966] – оставалось таким и после отмены крепостного права, уж не более отклоним был для него и военный призыв, не более доступно гимназическое и университетское образование, а того самоуправления, в котором оно нуждалось, волостного земства, – так и не получило до самой революции. – Послереволюционный эмигрант-еврей Д.О. Линский с горечью заключает и так: что сравнительно с наступившим советским «уравнением в бесправии всего населения России» – «неполноправие еврейского населения дореволюционного периода представляется недостижимым идеалом» [967].

Утвердилось говорить: преследование евреев в России. Однако – слово не то. Это было не преследование, это была: череда стеснений, ограничений, – да, досадных, болезненных, даже и вопиющих.

А черта оседлости с каждым десятилетием становилась проницаемей.

По переписи 1897 вне её жило уже 315 тысяч евреев, за 16 лет рост в 9 раз (и это составляло 9% от еврейского населения России, не включая Царство Польское [968]. А сравнить: во всей Франции в 1900 евреев было 115 тысяч, в Великобритании – 200 тысяч [969]). Примем во внимание и то, что перепись давала результат приуменьшенный, так как во многих городах России многие ремесленники и обслуга у евреев «разрешённых» – жили неофициально, скрываясь от учёта.

Ни денежная, ни образованная верхушка евреев стеснений «черты» не испытывала, свободно расселялась по внутренним губерниям и в столицах. Указывают, что 14% еврейского населения имело «свободные профессии» [970] – может быть расширительнее, чем только интеллигентские. Во всяком случае, в дореволюционной России евреи «в интеллигентских профессиях… заняли подобающее место. Сама пресловутая черта оседлости не мешала тому, чтобы значительные части еврейства всё более и более просачивались в коренную Россию» [971].

А среди еврейских ремесленников было более всего портных, дантистов, фельдшеров, провизоров и других всюду нужных специальностей, их везде охотно принимали. «В 1905 г. в России свыше 1.300.000 евреев занимались ремесленным трудом» [972] – то есть и могли жить вне черты. Да ещё дело в том, что «нигде в законах не содержалось, например, указания, что ремесленник, занимаясь своим ремеслом, не имеет права вместе с тем производить торговлю», да и «самое понятие производства торговли не определено в законе» – например, является ли торговлей занятие комиссионным делом. Итак, для торговли (даже и крупной), покупки недвижимости, устроения фабрик, приходилось назваться «ремесленником» (или дантистом). Например, «ремесленник» Неймарк имел фабрику с 60-тью рабочими; евреи-«наборщики» заводили свои типографии [973]. – А ещё был способ: несколько евреев складывались, чтоб один из них платил пошлину 1-й гильдии, остальные же пристраивались как его «приказчики». – Ещё: лже-усыновлялись во внутреннюю губернию к отставным солдатам-евреям (за что «усыновляющему» отцу платили пенсию) [974]. – В Риге «вокруг лесного экспорта кормились… тысячи еврейских семейств», пока не начали почти всех их выселять из-за мнимо-ремесленных свидетельств [975]. – К началу XX века были еврейские колонии во всех значительных городах России.

Я. Тейтель свидетельствует, как «наплыву евреев в Самару благоприятствовало проведение Самаро-Оренбургской ж-д. Строилась она евреями: Варшавским, Горвицем. Они же, в течение многих лет, были её хозяевами. Главные места на дороге занимали евреи… Много» второстепенных должностей также были заняты евреями. К ним приезжали из еврейской черты оседлости родственники, знакомые и, таким образом, образовалась довольно порядочная еврейская колония… Экспорт пшеницы из богатой Самарской губ. за границу взяли на себя евреи. Интересно, что вывоз яиц из России в Западную Европу впервые стал практиковаться самарскими евреями. Всем этим занимались “мнимые” ремесленники». И перечисляет последовательных трех губернаторов Самарской губернии и одного полицмейстера (прежде, в 1863, уволенного «из Петербургского университета за участие в студенческих беспорядках»), – «все они снисходительно относились к мнимым ремесленникам». И так к 1889 «в Самаре проживает больше 300 еврейских семейств, не имеющих правожительства» [976], – то есть в Самаре было около 2 тысяч евреев сверх статистики и учёта.

А с другого края России нам рассказывают: в Вязьме «все три аптекаря, все шесть дантистов», сколько-то докторов, нотариусы, много лавочников, «почти все парикмахеры, портные, сапожники были евреи». Многие из них были и не дантисты, и не портные, а чем-то торговали, и им никто не мешал. И в 35-тысячной Вязьме тоже было около 2 тысяч евреев [977].

А в Области Войска Донского, где с 1880 установились строгие ограничения против евреев и где они не имели права жить в станицах и слободах, – их всё же насчитывалось 25 тысяч: содержатели дешёвых гостиниц, ресторанчиков, парикмахерских, мастерских, часовщики, портные. И всякая поставка большой партии товара от них зависела.

Система ограничений евреев, затем и, разных степеней, исправлений и оговорок к ней, наслаивалась годами. Постановления о евреях были рассеяны по всем томам Свода Законов, изданы в разное время и плохо согласованы между собой и с общими законами Империи, – о том докладывали и губернаторы [978]. Если вникнуть во все сложности многочисленных исключений и исключений из исключений, которыми изобиловало законодательство о евреях, то явно, что это было мучительство для многих рядовых евреев, а также и чрезмерная перегрузка государственного управления. Такая сложность не могла не породить и жестокостей формализма, например: если глава еврейского семейства во внутренней губернии терял право жительства (умер или сменил занятие) – теряла его и вся семья: семьи умерших выселяли. (За исключением бессемейных стариков и старух старше 70 лет.)

Однако не всегда эта сложность работала против евреев, нередко и – за. Еврейские авторы пишут, что «бесчисленные сомнения [в применении] ограничительных законов передавались на усмотрение исправников и приставов», это приводило ко взяткам, обходу закона [979] – то есть к обходу в благоприятную сторону для евреев. Открывались и успешные легальные пути. «Противоречивость бесчисленных законов и распоряжений о евреях даёт Сенату простор в выборе того или иного толкования закона… В девяностых годах большая часть обжалованных евреями постановлений отменялась» Сенатом [980]. – Нередко и высшие сановники весьма снисходительно относились к обходу противоеврейских ограничений, как свидетельствует, например Г. Слиозберг: «Фактическим вершителем еврейских дел являлся директор Департамента полиции, которым был Пётр Николаевич Дурново… Он всегда был доступен резонам, и я по совести должен сказать, что если применение того или другого ограничительного правила… находилось в явном противоречии с гуманностью, то от [Дурново] всегда можно было ожидать и внимания и благосклонного к делу отношения» [981].

«Наиболее чувствительным для широких слоев еврейского народа оказались не столько новые законы, сколько административные распоряжения, клонившиеся к более строгому исполнению старых ограничительных законов» [982]. – Не шумный, но неуклонный процесс продвижения евреев во внутренние губернии иногда нарушался администрацией – и такие эпизоды получали даже историческую звонкость.

Так случилось в Москве, после отставки долголетнего и всевластного московского ген.-губернатора В.А. Долгорукова, который был весьма покровительствен к приезду и экономической деятельности евреев в Москве. (Ключом к тому, очевидно, был ведущий банкир Москвы Лазарь Соломонович Поляков, «с которым князь Долгоруков вёл дружбу и который, как уверяли злые языки, открыл ему в своём земельном банке текущий счёт на любую сумму. Что князь нуждался в деньгах – в этом не могло быть никакого сомнения», он отдал всё своё состояние зятю, между тем «любил и пожить широко, да и благотворить щедрой рукой». На Л. Полякова «сыпались из года в год всякие почести и отличия». Оттого евреи чувствовали в Москве твёрдую почву: «любой еврей мог получить право жительства в столице», хотя и не поступая реально «в услужение к своему единоверцу, купцу 1-й гильдии» [983].)

Г. Слиозберг сообщает, что «кн. Долгорукова упрекали, что он слишком поддаётся влиянию Полякова». И объясняет: Поляков владел Московским Земельным банком, оттого ни в Московской, ни в близких губерниях не мог действовать другой ипотечный (дающий ссуды под залог земель) банк. А «не было дворянина-землевладельца, который бы не закладывал своё имение». (Так пало дворянство к концу XIX века; и к чему ещё оно было годно для России?..) Эти дворяне становились «в некоторую зависимость от банка»; чтобы получить большие ссуды, все дворяне центральных губерний нуждались в благосклонном отношении Лазаря Полякова [984].

При Долгорукове к 90-м годам «в составе московского 1-й гильдии купечества оказалось много евреев. Это явление объяснялось нежеланием христианского московского купечества платить высокие первогильдейские пошлины». – До евреев промышленность Москвы работала только для Востока России, для Сибири, её изделия не распространялись в западной полосе России. А еврейские торговопромышленники связали Москву и с рынками Запада. (Подтверждает Тейтель: московское еврейство считалось самым богатым и авторитетным в России.) Немецкие купцы, из-за конкуренции, возмутились, обвинили Долгорукова в потворстве евреям [985].

Но в 1891 году положение резко изменилось. Новый московский генерал-губернатор в. кн. Сергей Александрович – всевластный по своему положению, да независимый и денежно, – распорядился выслать из Москвы вообще всех евреев-ремесленников, не ведя доследования, кто истинный, кто мнимый. И Зарядье, и Марьина роща стали пустеть; считается, что было выслано до 20 тысяч евреев. Срок на ликвидацию имущества и отъезд давался не больше 6 месяцев, а заявивших, что не имеют средств на переезд, отправляли тюремным этапом. (В самый разгар выселения, для проверки его, прибыла в Россию американская правительственная комиссия – полковник Джон Вебер и д-р Кэмпстер. Замечательно, что Слиозберг повёз их в Москву, они исследовали там происходящее, как именно проводятся меры к ограждению Москвы «от наплыва евреев», даже посещали тайно Бутырскую тюрьму, там их снабдили образцами наручников, фотографиями этапируемых, – и при том они даже не были замечены русской полицией! вот уж где «крыловские порядки»; затем много недель ездили ещё по другим городам. Отчёт этой комиссии был в 1892 напечатан в материалах Конгресса США – к вящему посрамлению России и облегчению еврейской иммиграции в Соединённые Штаты [986]. За такие притеснения в 1892 «еврейские финансовые круги, во главе с Ротшильдом», отказались поддержать русские займы за границей [987]. В 1891 были и в Европе попытки остановить высылку евреев из Москвы, например, американо-еврейский: банкир Зелигман приезжал в Ватикан просить Папу Римского попытаться умерить Александра III [988].)

В 1891 «часть высланных евреев незаконно поселилась в московских пригородах». Но, продолжая меры, осенью 1892 было повеление «о выселении из Москвы отставных солдат рекрутских наборов и членов их семей, не приписанных к обществам» [989]. (Отметим: в 1893 крупные русские купеческие и фабричные фирмы ходатайствовали о смягчении мер по высылке евреев.) – С 1899 была ограничена и дальнейшая новая приписка евреев к первогильдейскому купечеству Москвы [990].

В 1893 наступило и такое утяжеление для жизни евреев: Сенат впервые заметил тот, действующий с 1880, циркуляр м.в.д., по которому оставлялись на местах все евреи, уже поселившиеся вне черты без законного на то основания («хартия вольности евреев»). Теперь этот циркуляр был отменён (кроме Курляндии и Лифляндии, где оставили). Таких незаконно поселившихся за последнее 12-летие – оказалось около 70 тыс. семей. Но с помощью Дурново были изданы «спасительные пункты, которые предотвратили, в конце концов, угрожающее огромное бедствие» [991].

В 1893 были выселены и «некоторые категории евреев» из Ялты, рядом с которою летом жила царская семья, и запрещено евреям новое вселение туда: «Усилившийся за последнее время наплыв и прогрессивное умножение числа евреев в г. Ялте, в связи с заметным среди них стремлением к приобретению недвижимой собственности, грозит этому лечебному месту обратиться в чисто-еврейский город» [992]. (Тут могло быть, конечно, после стольких террористических покушений в России, и соображение о безопасности царской семьи в Ливадии. Александр III мог с большими основаниями считать теперь – да всего-то и за год до его смерти, что он ненавидим евреями полновесно. Как и нельзя исключить мотива мести за притеснение евреев – в выборе мишенями для террора именно Сипягина, Плеве и Сергея Александровича.) Впрочем, многие евреи, видимо, остались в районе Ялты, судя по жалобе алуштинцев в 1909, что там евреи, приобретя виноградники и сады, «эксплуатируют [для их обработки] труд местного населения», пользуясь его затруднительным денежным положением и ссужая под «высокие и незаконные проценты», чем разоряют татарское население [993].

А ещё же были – в борьбе с неутомимой контрабандой – стеснения еврейского жительства в западной пограничной полосе. Правда, новых выселений оттуда не было, кроме лиц, явно пойманных на контрабанде. (Судя по множеству мемуаров – контрабанда, часто еврейская, в том числе с переправкой революционеров или революционной печатности, не умерялась вплоть до Мировой войны.) В 1903-1904 тут возник такой спор: Сенат постановил, что «Временные правила» 1882 не распространяются на пограничную черту, отчего, следовательно, евреи пограничной черты «могут свободно селиться в сельских местностях. Тогда бессарабское губернское правление вошло в Сенат с рапортом, что всё вообще еврейское население» пограничной черты, включая незаконно поселившихся в ней, теперь устремится в сёла, «где и без того евреев “более, чем достаточно”», и пограничная черта «станет отныне для евреев “обетованною чертою”». Протест пошёл через Государственный Совет, а тот, разбирая этот частный повод о сельских местностях, – вообще отменил особенный режим пограничной черты в его отличиях от черты оседлости [994].

Но это полегчание не нашло сколько-нибудь заметного отражения в печати и в обществе. Как и снятие в 1887 запрета евреям нанимать домашнюю прислугу из христиан. Как – и закон 1891, вводящий в уголовное Уложение новую статью об «ответственности за открытое нападение одной части населения на другую», – статью, никогда раньше не потребованную обстоятельствами российской жизни, а в погромах 1881 года оказалось, что её не хватает. Теперь – она предусмотрительно вводилась.

А и напомним же: правовые ограничения евреев в России никогда не были расовыми. Они не применялись ни к караимам, ни к горским евреям, ни к среднеазиатским евреям, свободно расселявшимся среди окружающего населения и свободно выбиравшим себе роды деятельности.

Самые разные авторы объясняют нам, что в основе ограничений евреев в России лежали экономические причины. Англичанин Дж. Паркс, решительно осуждающий эти ограничения, оговаривается: «в довоенное [до Первой Мировой войны] время, некоторые евреи сосредоточили в своих руках значительные богатства… [и это] вызвало опасение, что с уничтожением ограничений евреи быстро сделаются хозяевами в стране» [995]. – Последовательно либеральный проф. В. Леонтович: «До сих пор недостаточно принималось во внимание, что ограничительные мероприятия по отношению к евреям в основном вытекали из… антикапиталистической тенденции… отнюдь не… из расовой дискриминации. В те времена понятия расы вообще никого в России – кроме специалистов по этнологии – не интересовали… Решающим был страх усиления капиталистических элементов, которые могли бы эксплуатировать крестьян и вообще трудовой народ. В источниках можно найти многочисленные тому доказательства» [996].

Не упустим ошеломительный для российского крестьянства внезапный переход от крепостных отношений к денежно-рыночным, к чему крестьянство не было готово никак – и легко попадало в невиданную рублёвую бурю, иногда более безжалостную, чем крепостное иго.

В. Шульгин писал об этом так: «Ограничение в правах евреев в России имело под собой весьма “гуманную мысль”… Признавалось, что русский народ во всей его совокупности (или его некоторые социальные слои), так сказать, женственно несовершеннолетен; что его легко эксплуатировать… что его поэтому надо как-то поддержать и защитить мерами государства; защитить против других элементов, более сильных… Северная Россия посмотрела на еврея глазами России Южной. Исторический же взгляд Малой России на еврея, которого она хорошо узнала за время сожития с Польшей, именно был таков: хохлы представляли себе еврея во образе “ишинкарiв-орендарiв”, которые “пьют кровь” из русского люда» [997]. Ограничения были задуманы правительством – против сплочённого экономического напора, опасного для национальной основы государства. – Долю правды в таком взгляде видит и Паркс, отмечая «дурно[е] влияни[е] возможности эксплуатировать ближних», «распространённую в Восточной Европе роль деревенского шинкаря и ростовщика», –хотя находит причины этого «скорее в природе крестьянства, нежели в самих евреях». Также и по его мнению эта торговля водкой, будучи «самым важным занятием евреев» в Восточной Европе, вызывала наибольшую ненависть к евреям со стороны крестьян; она питала собою не один погром и оставила глубокий долгий шрам в сознании населения украинского, белорусского и в памяти населения еврейского [998].

У многих авторов встречаются утверждения, что евреи-шинкари бедствовали, жили на ничтожные гроши, почти нищенствовали. Но не стоит думать, что это был столь хилый рынок. Слабостью пьющего народа питались и помещики Западного края, и винокуренные заводы, и шинкари, – и правительство. Есть возможность оценить суммарную цифру этих доходов по моменту, когда они оформились как государственные. После того как в 1896 в России была введена казённая винная монополия, устранившая всех частных шинкарей и акцизную продажу питей, – в следующем году общий доход казны от продажи питей оказался 285 млн. руб., – тогда как прямые налоги с населения дали всего 98 млн. Из этого видим не только, что винокурение являлось «важнейшим источником косвенного обложения», но и что доходы питейной промышленности, платившей до 1896 акциз всего «по 4 копейки с градуса выкуренного спирта», куда превосходили прямые государственные доходы Империи [999].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.