Глава 8 Европейские «украинцы» и москальские «туранцы»

Глава 8

Европейские «украинцы» и москальские «туранцы»

В 1861 году увидел свет трехтомник «Основы истории Польши и других славянских стран и Москвы», его автором был Франтишек Духинский, молодой польский публицист, родившийся и выросший в Малороссии. Он получил образование в Уманском базелианском училище, том самом, что так плотно опекали поляки. Духинский успел поучаствовать в Крымской войне на стороне британцев, причем по соображениям идейным. Он был глубоким, убежденным русофобом. Он ненавидел Россию и русских, и в своей книге он изложил дикую расовую теорию о том, что русские — это представители туранских кочевых народов. И они не имеют никакого отношения к славянам вообще.

Духинский писал, что слово «Русь» украдено москалями у украинцев, при том, что «москали не являются ни славянами, ни христианами в духе настоящих славян и других индоевропейских христиан. Они остаются кочевниками до сих пор и останутся кочевниками навсегда». Еще он писал про русских так: «nie Rosyanami, nie Ruskiemi, nie Rusinami, a prosto Moskalami zwani byli», то есть «не Росиянами, ни Русскими, ни Русинами, а просто москалями всегда их называли». Потому что «москали используют название Росиян, Русинов, Русских как одно из главных оружий против Польши». Поэтому надо запретить москалям называть себя русскими, на международном уровне «приказав называть Москалей Москалями, а не признавать за ними названий, которые они себе присвоили и которыми обосновывают свои мнимые права на большую часть Польши, на Русь».

Первым критиком бредовых идей Духинского стал Николай Костомаров. Тот самый, кирилло-мефодиевец. Это лишнее подтверждение того, что все же не понимал Костомаров, что он творит, когда сочинял свою спорную теорию о двух русских народах.

Духинский называл Москву извечным агрессором, который только и хотел, что отнять русские земли у Польши. А они должны принадлежать именно полякам, потому что русские и поляки — это практически одна нация. Под русскими Духинский подразумевал малороссов. Он просто еще не знал слова «украинцы», иначе точно воспользовался бы им. Так вот, все у Духинского сводилось к тому, что Русь — а это и Западная Русь, и Псков с Новгородом, и Литва — входила в состав Польши, а Московия исторически не Русь. «Русские», по мнению Духинского, это просто одна из ветвей польского народа. А вот москали — это смесь туранских кочевников, финно-угров, и самих москалей Духинский считал народом кочевым, соответственно противостояние с москалями он видел как расовый конфликт, а Днепр в этом случае оказывался границей между Европой и Азией, миром людей и миром азиатских москальских кочевых чудовищ. И понятное дело, что поляки тут выглядели такими рыцарями, защитниками христианства. Потому что у москалей никакого христианства нет. Они же православные, значит, исказили истинную веру. Так что когда в Верховной Раде Украины требуют запретить использовать слово Россия в отношении Российской Федерации, то ничего нового в этом нет. Просто переосмысление бредовых идей одного польского русофоба 19 века.

Но стоит сказать, что у поляков книги Духинского стали в 19 веке невероятно популярными. И потому, что объясняли величие польского народа, и потому, что показывали гнусную сущность всяких москалей. Но проблема была в том, что идеи Духинского стали распространяться не только в среде польской эмиграции, но и среди русских, населяющих Галицию. С переходом образования под контроль польской администрации все больше и больше школьников узнавали, что Украина цэ Европа, а только клятые москали не давали развиваться великому малорусскому народу. Стоит сказать, что галицко-русская интеллигенция введению нового языка, тем более переходу школьного обучения на него, сопротивлялась как могла. Шла активная полемика между «москвофилами» и «народовцами», вот что писал Осип Мончаловский, галицко-русский общественный деятель в своей работе «Главные основы русской народности» уже в начале 20 века об этом бурном периоде:

«…у каждого из немногих профессоров Львовского университета, занимающих кафедры с преподавательным «украинским» языком, есть своя особая, самостоятельная научная терминология, свой особый, самостоятельный и самородный язык, от которых может прийти в ужас и галицкий русин, и российский «украинец». Для того чтобы выразить мысли, необходимо знание языка; для того же, чтобы выразить культурные мысли, обнимающие все области человеческого знания, необходим образованный, культурный язык, имеющий богатую и твердо установленную научную терминологию. Для таких, однако, высоких целей «украинский» язык не годится, так как он в сущности и не язык, а только искусственная смесь русских, польских и каждым из «украинских» произвольно выдумываемых слов и выражений вроде знаменитой «закавыки» покойного М. П. Старицкого (переведшего гамлетовское: «Быть или не быть, вот в чем вопрос» как «бути чи не бути, ось закавыка»).

Мы, русские галичане, или, как доктору И. С. Святицкому угодно было нас назвать, «москвофилы», исповедуем на основании науки, действительной жизни и глубокого убеждения национальное и культурное единство всего русского народа, а посему признаем своими плоды тысячелетней культурной работы всего русского народа. Эта работа выразилась: в русском литературном языке, создавшемся на основании старославянского языка и наречий всех ветвей русского народа, объединяющем все эти ветви и получившем мировое значение; в богатейшей изящной научной словесности; у нас в Галицкой Руси в церковной и общественной организации, в России же в государственности и гражданственности».

В другой работе, «Литературное и политическое украино-фильство», Мончаловский очень точно охарактеризовал, что за процесс происходил тогда в Галиции:

«Для того, чтобы могла быть «украинская» культура, необходимо существование украинского народа. Но народа такого имени пока нет, в крайнем случае в Галиции есть только «украинская» разновидность русского народа».

Пожалуй, не может быть более точной формулировки, чем «украинская» разновидность русского народа». Именно так практически до конца 19 — начала 20 века ощущали себя большинство новообращенных молодых галичан. Есть интересный факт: в те годы огромное количество галичан уезжало в Америку, потому что Галиция была самой бедной провинцией Австро-Венгрии, жить там было тяжело, а в Америке был шанс начать все с нуля. Так вот там с 1893 года издавалась (и издается до сих пор) газета «Свобода». Ее архив можно без труда найти в Интернете, на официальном сайте газеты. Печаталась газета сразу на украинском языке, это были плоды работы австрийских властей. Правда, очевидно, что тот язык очень сильно отличается от современного нам украинского. Тот язык скорее похож на малороссийский Шевченко и Кулиша и понятен любому жителю России. Но вот подзаголовок газеты был такой: «Часопись для руского народа въ Америце». Именно русского. И так с самого первого номера от 15 сентября 1893 года на протяжении более чем 20 лет она так и продолжала именоваться «часописем» (это, кстати, скорее правильно переводить как журнал) для русского народа. И продолжалось так до октября 1914 года. Когда окончательно в «Свободе» русские стали украинцами. А до этого в архивных номерах сплошь и рядом «братья русины» да «руские».

Страница газеты «Свобода»

В самой Галиции формирование идентичности и поиск себя, понимание того, кто же мы — русские или украинцы, где наше место — в России или Европе, продолжалось весь 19 век.

Противостояние «москвофилов» и «народовцев» было перманентным, хотя в одном они соглашались. И те и другие хотели, чтобы власти Австрийской империи разделили Галицию на две части: Западную — польскую, и Восточную — русскую. В 1885 году «народовцы» создали свой культурно-политический орган, «Народну Раду». И стоит понимать, что русские в Галиции не стали в одночасье все сплошь «украинцами». И не все сразу стали писать на вновь сочиненном языке. Это был сложный, болезненный процесс, раскол проходил по семьям, друзья и родственники рвали связи навсегда. Одни русские оставались русскими, другие уже были готовы назвать себя новой украинской нацией, третьи считали себя русскими украинцами, четвертые полагали, что «украинец» — это политическое определение и язык — это лишь способ адаптировать русских в австрийскую политическую систему.

Как я уже говорил, австрийские власти поддерживали именно «народовцев». А всю деятельность «москвофилов» пытались представить как сепаратизм, причем не культурный, а политический. Их обвиняли в том, что они намерены оторвать Галицию от Австро-Венгрии. В 1880-е годы в Галиции начались уголовные процессы против «москвофилов» по обвинению в государственной измене. Самым громким стало дело Ольги Грабарь и священника Наумовича. Оно стоит того, чтобы остановиться на нем подробнее.

В галицком селе Гнилицы местные жители захотели иметь свой отдельный приход. Надо заметить, что крестьяне были русскими, но греко-католиками. Львовская консистория им отказала. Крестьяне пожаловались на это своему помещику, графу Иерониму Делла Скала. Тот был православный румын, и поэтому он предложил крестьянам перейти в православие. Грамотного православного священника он пообещал найти в Буковине (сейчас это часть Молдавии), там православие было основным вероисповеданием. Крестьяне решили посоветоваться с Иваном Наумовичем, известным карпато-русским деятелем, униатским священником. Иван Наумович объяснил, что сам хоть и униат, но проблемы в переходе в православие не видит, ведь это религия их предков. Он сам и подал прошение к администрации и местным епархиальным властям. Когда целое село объявило о желании перейти в православие, власти Галиции сильно обеспокоились и, конечно, тут же согласились выделить отдельный униатский приход крестьянам.

Адольф Добрянский

Одновременно с этим в сентябре 1881 года во Львов переехал Адольф Добрянский, известный русский деятель Закарпатья. С ним приехала дочь Ольга Грабарь. Добрянский был вынужден перебраться в Галицию, потому что в Ужгороде венгерские националисты в буквальном смысле преследовали его и в результате покушения на Добрянского был тяжело ранен его сын Мирослав.

Во Львове Адольф Иванович продолжил заниматься активной политической деятельностью. Он критиковал и «народовцев», или, как он писал, «украйноманскую партию», за вред, который она наносит русскому делу, искажая правописание и фальсифицируя историю. Критиковал он и «москвофилов», которые своей пассивностью только вредят русскому возрождению. Активность Добрянского привлекла внимание полиции, у него дома провели обыск, изъяли письма, заодно выяснили, что его сын, после покушения живший в России, недавно приезжал к отцу во Львов. И вот австрийские власти связали деятельность семейства Добрянских и события в селе Гнилицы. Полиция заявила, что, дескать, русские активисты создали подпольную организацию, которая занималась «панславистической пропагандой», пропагандировала идеи сепаратизма и хотела отделить от Австро-Венгрии Галицию, Угорскую Русь (ныне Закарпатскую область Украины) и Буковину. И понятное дело, что это русские подговорили крестьян переходить в православие. И правда, разве может сам по себе русский крестьянин захотеть быть православным?

В начале 1882 года начались аресты. Руководителями преступной группы были назачены Адольф Добрянский и Иван Наумович. Еще по обвинению в «государственной измене» были арестованы Ольга Грабарь и сразу несколько общественных деятелей и журналистов, причем аресты шли по всей Галиции. В тюрьму попали редактор газеты «Слово» Венедикт Площанский, журналист Осип Марков — из Львова, законоучитель и редактор «Родимого Листка» Николай Огоновский из Черновиц, редактор «Господаря и Промышленника» Аполлон Ничай, редактор «Приятеля детей» Исидор Трембицкий из Коломыи. Арестовали и сына Наумовича, студента венского университета Владимира Наумовича, и крестьянина из Гнилиц Ивана Шпундера.

31 мая 1882 года начался суд над русскими. Среди адвокатов и присяжных ни одного русского не было. Только поляки и евреи. С первого дня суда в польских львовских газетах публиковались статьи, порочащие русских активистов. Поскольку никаких доказательств существования русской подпольной сепаратистской организации у властей не было, а обвинение строилось на доносах и личных мнениях, например, венгерских активистов, которые писали, что Добрянский, конечно же, страшный русский заговорщик, главный упор обвинение сделало на то, что обвиняемые постоянно заявляли в своих статьях и письмах о единстве русинов (то есть галицких русских) с остальными русскими. При этом они еще и заявляли, что русины — страшное дело — говорят по-русски. В качестве одного из доказательств в суде предъявили статью «Погляд в будучность» из газеты «Слово» 1866 года. Ее автором был Иван Наумович, а написано там было дословно следующее:

«Яко русский человек не могу в Москве не видите русских людей, и хотя я малорусин, а они великоруссы, то таки и я русский, и они русские… Сходство нашего языка с российским есть очевидное, ибо на тех самых правилах опирается. Просвещение у нас на Руси было насамперед в Киеве, потом перенеслось на север… Русь Галицкая, Угорская, Киевская, Московская, Тобольская и пр. с точки зрения этнографической, исторической, языковой, литературной, обрядовой — это одна и та же Русь… Мы не можем отделиться китайской стеной от наших братьев и отказаться от языковой, литературной и народной связи со всем русским миром».

Собственно, эта констатация единства русского народа и стала одной из основ обвинения. И тогда редактор «Слова» Венедикт Площанский заявил:

«У меня прежде всего имеет значение язык, и я того мнения, что литературный русский язык должен быть один, хотя «Слово» само еще не издается на чисто литературном языке. Что Русь делится на части, еще ничего не значит, — она всегда составляет одну целость, как Великая и Малая Польша составляют одну Польшу с одним литературным языком. Об единой Руси, разделенной с течением времени на части, говорили даже славные польские историки Лелевель, Мацеевский и др., одна часть ее попала было во власть Польши; при разделе последней наша область перешла в состав Австрии, против которой мы не выступаем. Под словами «пора бы нам переступить Рубикон и открыто заявить, что мы настоящие Русские» — я понимаю литературное, а не государственное единение; выражения «мы не Рутены 1848 г., а Русские» значат, что мы не «Рутены», над которыми посмеивался в свое время славный венский юморист Сафир, потому что мы были всегда Русскими (Русинами), а только в 1848 г. сделали нас Рутенами. Впрочем, не мое дело отвечать за статью, не мною писанную и печатанную; меня удивляет, зачем прокурор не конфисковал эту статью в 1866 г., а только теперь находит ее преступною? Ведь следовало ее конфисковать тогда, когда она появилась; если она заключала в себе нечто незаконное, — зачем прокурор тогда не выступал против нее?! Повторяю еще раз, что, придерживаясь готовой программы, я никогда не писал о политическом соединении Русских, а лишь о единстве литературном и языка».

По австрийским законам обвинение в государственной измене означало смертную казнь. Именно ее требовали для Адольфа Добрянского и Ивана Наумовича. Но надо отдать должное польским адвокатам — они продемонстрировали, что никакой доказательной базы в деле нет. Присяжные с этой позицией согласились. Но Наумовича, Площанского и Шпундера все же осудили на разные сроки заключения — от 3 до 8 месяцев — за «нарушение публичного спокойствия». Остальные подсудимые были оправданы полностью по всем пунктам. Наумовича отлучили от церкви, а Адольф Добрянский переехал жить в Вену.

Этот судебный процесс еще больше углубил раскол между «москвофилами» и «народовцами». Потому что последние практически публично заняли в этом деле сторону австрийских властей. К России же они вообще не испытывали никакой симпатии, считая ее местом, где притесняется и украинофильство, и малороссийская печать, и язык. Отчасти со стороны это так и выглядело, но в действительности в Российской империи ничего похожего на дело Ольги Грабарь никогда не было, хотя и там хватало своих чиновничьих глупостей. И здесь стоит на время отвлечься от Галиции и вернуться в Киев, потому что с определенного момента украинская идеология в Малороссии и Прикарпатье развивалась параллельно.

Как я уже упоминал, в конце 1850-х — начале 1860-х годов в Малороссии появились первые громады — полулегальные кружки местных интеллектуалов-украинофилов или сторонников малороссийского сепаратизма. Часть историков считает, что возникли эти кружки не без влияния польских заговорщиков, готовивших восстание, потому что именно накануне этих событий громады и появились, причем очень неожиданно, словно по чьему-то распоряжению. После восстания 1863–1864 годов громады затихли, их деятельность в этот период была не слишком заметна. К концу 1860-х годов громады снова активизировались, но, конечно, главная в этом смысле была «Киевская громада». Это была организация не политическая, но она имела весьма значительное влияние. Без нее не обходилось ни одно крупное начинание в сфере науки и издании книг, в открытии музеев, организации научных обществ, конференций и собраний. Киевские громадовцы много писали в городскую газету «Киевский телеграф», собственно, именно они открыли «Юго-Западный отдел Русского географического общества», и именно они основали первый киевский украинский журнал — «Киевскую старину». Внешне громада выглядела собранием образованной молодежи, увлеченных историей родного края людей, интеллектуалов, преподавателей, профессуры. По сути же именно громада была генератором всех сепаратистских и украинофильских идей.

Однако стоит отметить, что в те годы украинство не было единым движением. Часть сторонников понимала его именно как в первую очередь интеллектуальную, просветительскую работу, направленную на воспитание нового поколения малороссов, которые будут идентифицировать себя именно как украинцев. Другие же просто видели в этом общественный вызов и старались внешне максимально походить на «настоящих украинцев» — казаков и крестьян. Хотя крестьяне-то как раз в Киеве и не жили, и даже приезжали не часто. Украинофильский журнал «Основа» писал по этому поводу:

«Не доезжая Киева, по сю сторону Днепра, я встречал много селян-украинцев, которые попасали своих лошадей и волов. По моему наблюдению, их нисколько не привлекал Киев, который так величественно раскинулся по горам, прославленным историческими преданиями и поэтическими сказаниями южнорусского народа. Они даже не смотрели на эту величественную картину; их взор блуждал где-то далеко, искал степей малонаселенных, искал лесу уединенного и, казалось, с удовольствием останавливался на безлюдной местности…

Украинец знает, что жизнь в городах — не его жизнь, — там ему не место; там его на каждом шагу ограничивают, стесняют, там ему надо извратить, изломать себя, чтобы жить. Украинец любит степь, оттого что только там для него просторно и привольно; никто там не скажет: «Здесь тебе не место!» Может быть, он уже не раз бывал в Киеве; быть может, память его полна рассказов о его чудесах, редкостях; но он знает, что ему многого не дадут посмотреть и, пожалуй, выпроводят из иного общественного места… Из-за чего же ему интересоваться?»

Нелеста Федор. «После поездки на Волынь»[25].

Но во внешней похожести на крестьян многие украинофилы видели глубокий смысл, потому что им казалось, что вот оно, возвращение к корням. То есть высший класс европеизировался, ополячился, русифицировался, а народ сохранил подлинную природу и идентичность. Звучит сейчас странно, но еще раз напомню — третья четверть 19 века. Социальное расслоение общества огромно. Это не то что сейчас — я езжу на метро, а у тебя дорогая иномарка. В то время это были две параллельные реальности, две параллельные страны. И не только в Малороссии. «Хождение в народ» как общественное явление появилось не случайно.

Киев третьей четверти 19 века — это совершенно европейский город. Быт, культура, уровень образования. И вот украинофилы, одевавшиеся как «простые селюки», конечно, выглядели странно. Киевляне называли их «галушниками». Знаменитый актер и режиссер Николай Садовский с язвительной иронией вспоминал, как эти украинофилы-галушники «сидели целый век на печи и мерили весь национализм, свой и чужой, только горилкой, галушками и варениками, и кто больше выпьет горилки и съест галушек и вареников, тот был, на их взгляд, украинцем». А если кто-то пить горилку не хотел, то слышал: «Как! Украинец и горилку не пьет?! Чудеса! Какой же ты украинец?» Чтобы не быть голословным приведу цитату на украинском из книги Садовского:

«Та й старі українці, так знані «галушники», що сиділи весь вік на печі і міряли весь націоналізм, свій і чужий, тільки горілкою, галушками та варениками, і хто більш вип’є горілки та з’їсть галушок та вареників, той був з їхнього погляду дійсний українець. І коли було такий українець, зачарувавшись грою актора, просить його випити горілки, а актор скаже, що він не п’є, тут зразу на лиці галушника з’являлась дивовижа: «Що? Українець і горілки не п’є? чудасія! Який же ти українець?»[26]

Такие опереточные «украинцы» вызывали и удивление, и раздражение, и даже многие из тех, кто движению сочувствовал, этих «украинцев» «этнографического типа или убеждения» не сильно одобряли. Либеральная газета «Киевский телеграф», где громадовцы имели значительное влияние, и та иронично писала про любителей внешнего украинства, именуя их «свиткоманами»:

«Говорят, Париж, а Париж — столица мод. Да ну вас, господа, с Парижем! Что он против нашего? Да более ничего, как муха. Вспомните лишь нашу украинскую соломенную шляпу, которая не раз красовалась на Подоле, на Крещатике и по другим улицам, а потом про шаровары, сапоги, дубинки и проч.<…> Да и мало ли преимуществ имеет наша мода перед парижской. Возьмите для примера нашего свиткомана — так прелесть что такое. А дубинкомана — еще лучше; так и кажется, что это рыцарь темных ночей. А про самогономана и говорить нечего. <…> Никто не смеет не согласиться, чтобы оказывать предпочтение своему перед иностранным. Но только всякое платье, которое надеваете вы на себя, должно бы сохранять благообразный вид, а не носить его в таком виде в городе, в каком носят его крестьяне в деревне. Положение крестьянина нельзя сравнивать с положением свиткомана, потому что первый возится с черной работой, а второй наоборот. Да и крестьяне, приезжающие в праздничные дни в город, всегда заботятся о чистоте и опрятности своего национального костюма. Между тем сделайте наблюдение над свиткоманом, в каком иногда виде он является в общество? <…> Некоторые из них нарочно смазывали сапоги дегтем и являлись в общество, так сказать, душить дам, уверяя, что «се треба, бо так робили наші діди й прадіди». <…> Все сочувствуют тому, что родина мила сердцу, но она мила лишь по своим хорошим видам, мыслям, по землякам, по воспоминаниям, по песням, по нраву и по быту, но ничуть по дубинам, свиткам, дегтю, тыкве, сапогам, махорке и сильно выразительным глаголам».

Но сложнее всего приходилось детям украинофилов, потому что они, конечно, старались воспитывать детей в особом духе, смотрели за тем, чтобы дети и говорили на народном языке, и одевались по-селянски, то есть «по-украински». Большинство окружающих эти способы воспитания или высмеивало, или и вовсе относилось настороженно. В любом детском коллективе часто случается, что не похожий на других ребенок, ребенок с особенностями подвергается остракизму и жизнь его превращается в кошмар. Это всегда психологическая травма. Украинофилы, видимо, просто не понимали, какому испытанию они подвергают своих детей. Из воспоминаний Людмилы Старицкой-Черняковской, актрисы, дочери украинского драматурга Михаила Старицкого:

Михаил Старицкий

«Мое поколение, особое поколение: мы были первыми украинскими детьми. Не теми детьми, которые вырастают в селе, в родной атмосфере стихийными украинцами, — мы были детьми городскими, которых родители впервые с пеленок воспитывали сознательными украинцами среди враждебного окружения. Таких украинских семей было немного; все другие дети, с которыми нам приходилось постоянно встречаться, были русифицированными барчуками. В то время среди русской квазиинтеллигенции Киева <…> утвердилось недоброжелательное отношение ко всему украинскому, и особенно к самим «украинофилам». В лучшем случае к ним относились иронично, как к «блаженненьким» или чудакам. <…> Мы говорили по-украински, и родители всюду обращались к нам по-украински; часто нас одевали в украинскую одежду. И, конечно, и тем и другим мы обращали на себя общее внимание, а вместе с тем и — шутки, глумление, насмешки, презрение. О, как много пришлось испытать нашим маленьким сердцам горьких обид, незабываемых… Помню, как с сестрою гуляли мы в Ботаническому саду, конечно, в украинской одежде и говорили между собой по-украински. Над нами стали смеяться, вышла гадкая сцена: дети, а заодно и такие же разумные бонны и няньки начали издеваться над нами, над нашей одеждой, над нашим «мужицким» языком. Сестра вернулась домой, заливаясь слезами. <…> Моих слез не видел никто: яростное, волчье сердце было у меня; но, помню, как ночью, когда все вокруг спали, вспоминала я, бывало, происшествия дня и думала, думала… И такая страшная, такая хищная ненависть ко всем угнетателям родного слова и люда поднималась в сердце, что страшно теперь и вспоминать…»[27]

О деятельности украинского писателя и драматурга Михаила Старицкого, отца Людмилы, стоит упомянуть особо. Он был одной из самых нестандартных фигур украинского движения в Малороссии в 19 веке. Он создал театр, где ставились пьесы на малороссийском наречии, он действительно искренне хотел создать новый, особый язык, язык, который, по его мнению, отражал бы культурную автономию малороссов, и он делал это как умел. Немного наивно, но честно, как это свойственно людям творческого склада ума. Правда, его языковые эксперименты приводили в недоумение не только таких борцов за русскую идею, как Мончаловский, но и таких лидеров самого украинского движения, как Михаил Драгоманов. И понятно, почему злые дети во дворе смеялись над дочерью Старицкого. Они просто не понимали ее языка, которому девочку учил отец. В письме известному украинофилу Навроцкому Драгоманов про Старицкого сообщает следующее:

«Не знаю, Вы видели ли новый перевод сказок Андерсена Старицкого. Он мне причинил боль на 3 дня своим самовольно и безграмотно кованным языком. Господи! Каких слов не выдумал, что не покалечил! Я написал сердитую рецензию, которую пошлю в «Правду», но которую она, понятно, не напечатает».

Старицкий нередко становился объектом насмешек самих украинофилов. Например, когда он перевел на малороссийский Лермонтова под названием: «Пісня про царя Йвана Василевича, молодого опричника, та одважного крамаренка Калашника». А еще про Старицкого рассказывали такую историю. Он перевел на малороссийский «Сербские народные песни» и как-то раз решил показать их одному знакомому крестьянину. Тот послушал, и когда Старицкий спросил, нравятся ли ему стихи, крестьянин ответил: «Знаете, этот сербский язык вроде немножко похож на наш. Я некоторые слова понял». Простодушный крестьянин не понял, что это ему читают стихи на его вроде бы родном языке. Прямо по Герцену, «страшно далеки были они от народа». Но его эксперименты не прошли даром. Многие из слов, сочиненных Старицким, вошли в литературный современный украинский язык. Например, слово «мрія» — мечта.

Украинский педагог и гражданский активист, одна из зачинателей женского движения в Малороссии София Русова писала в книге «Мои воспоминания»:

«Михаил Петрович Старицкий… Ко времени нашего знакомства, он уже выступил как выдающийся переводчик: вышли некоторые его переводы сказок Андерсена, его прекрасные сербские песни. Он мечтал переводами обогатить нашу убогую на то время литературу, но ему не хватало слов, выражений, и он должен был создавать, беря народные корни и добавляя к ним те или другие наросты, и выискивал в богатой сокровищнице народного языка соответствующие выражения. Он переводил Лермонтова, Пушкина, Гоголя, Некрасова. На него нападали за его иной раз искусственный язык, смеялись над его «кованием» слов, но без его труда мы еще долгое время сидели бы на одном этнографическом языке. Житецкий, мастер нашей научной филологии, иной раз аж за голову хватался от «новых» слов Старицкого, но эти слова набирали силу привычки и начали употребляться самыми большими ригористами-филологами»[28].

В 70-е годы 19 века в Киеве заработал магазин, продававший малорусскую литературу. На Большой Владимирской улице, недалеко от городского театра, располагалась лавка Луки Васильевича Ильницкого. По воспоминаниям современников, Лука Васильевич был внешне невзрачным, но веселым усатым дядькой, немного наивным, причем говорил он исключительно на народном языке, «по-сильскому», но не для эпатажа, как многие украинофилы, а потому что действительно не умел иначе. Он постоянно сидел в магазине и привлекал покупателей не только огромным выбором книг, но и своими веселыми рассказами-«балачками».

Долгие годы власти Российской империи на деятельность украинофилов, на активность громад внимания не обращали, полагая этот вопрос несущественными для национальной безопасности. Но развитие украинофильской идеологии в Галиции, противостояние «народовцев» и «москвофилов», галицкая реформа языка и образования — все это заставило власти иначе посмотреть на происходящее в Малороссии. До сих пор идут споры — было ли решение властей правильным, но будем оперировать фактами. 27 августа 1875 года начальник 3 отделения (высшего органа политического сыска Российской империи) генерал-адъютант А. Л. Потапов подписал и разослал такое письмо:

«Государь император ввиду проявлений украинофильской деятельности и в особенности переводов и печатания учебников и молитвенников на малорусском языке, Высочайше повелеть соизволил учредить под председательством министра Внутренних Дел Совещание из министра Народного Просвещения, обер-прокурора Святейшего Синода, главного начальника III-го Отделения собственной его императорского величества Канцелярии и председателя Киевской Археологической Комиссии тайного советника Юзефовича для всестороннего обсуждения этого вопроса».

Михаил Владимирович Юзефович, русский публицист, родился в Полтавской губернии, его предки были реестровыми казаками и получили дворянство за службу польским королям. Он и сам выбрал поначалу военную карьеру, служил на Кавказе, воевал, потом стал инспектором народных училищ Киевской губернии, затем помощником попечителя Киевского учебного округа. Выйдя в отставку, он продолжил общественную деятельность, писал, стал председателем Комиссии по разбору древних актов. Под его редакцией вышло несколько томов «Актов по истории южной России».

Нынешние украинские националисты обычно именуют его предателем, припоминая Юзефовичу, что это он был председателем комиссии по устройству памятника Богдану Хмельницкому в Киеве и что это он придумал написать на постаменте «Богдану Хмельницкому от единой и неделимой России». Но главное, что именно потомок реестровых казаков Речи Посполитой Михаил Юзефович обратил внимание на антигосударственную активность малороссийских громад. Именно он и забил тревогу, призывая что-то сделать с украинофильским движением, начинавшим становиться опасным для единства страны. Тем более что под влиянием молодых участников громады «украинское» движение сливалось с социалистической идеологией. Рождалась взрывоопасная смесь сепаратизма, национализма, революционных идей и мифологии о вольных казачьих временах.

Михаил Юзефович

В своей записке для министерского Совещания (говоря современным языком, комиссии) Юзефович подготовил экспертную записку. Особое впечатление на Совещание произвел указанный в записке факт перевода «Тараса Бульбы» на украинский язык, где слова «русская земля, русский устранены и заменены словами Украина, украинская земля, украинец, а в конце концов пророчески провозглашен даже свой будущий украинский Царь». В результате работы этой комиссии был подготовлен указ, который 30 мая 1876 года подписал император Александр Второй в немецком курортном городке Эмсе. Поэтому его и называют Эмским указом. Сегодня украинские историки рассказывают, что он, дескать, полностью запрещал малороссийский (украинский) язык, вплоть до запрета говорить на нем. Приведу текст указа.

«1) Не допускать ввоза в пределы Империи, без особого на то разрешения Главного Управления по делам печати, каких бы то ни было книг и брошюр, издаваемых за границей на малороссийском наречии.

2) Печатание и издание в Империи оригинальных произведений и переводов на том же наречии воспретить, за исключением лишь: а) исторических документов и памятников и б) произведений изящной словесности, но с тем, чтобы при печатании исторических памятников безусловно удерживалось правописание подлинника; в произведениях же изящной словесности не было допускаемо никаких отступлений от общепринятого русского провописания, и чтобы разрешение на напечатание произведений изящной словесности давалось не иначе, как по рассмотрении рукописей в Главном Управлении по делам печати.

3) Воспретить также различные сценические представления и чтения на малороссийском наречии, а равно и печатание на таковом же текстов к музыкальным нотам».

Понятно, что никто никакой малороссийский язык (наречие) не запрещал. Запрещался ввоз литературы из-за границы, читай — из Галиции, например, сочинений Духинского или прочей польской пропаганды, печатавшейся по новым правилам, или, как сказали бы сейчас, «на украинском языке» (так, конечно, привычнее, но не совсем точно). Литературу на малороссийском наречии тоже не запрещали, но лишь требовали печатать ее русской орфографией. А вот третий пункт, конечно, был чрезмерным. И через несколько лет, в 1881 году, МВД империи разослало циркуляр, вносивший некоторые пояснения:

«Ныне Государь Император Высочайше повелеть соизволил:

1) Пункт 2-й правил дополнить пояснением, что к числу изданий, которые дозволяется печатать на малороссийском наречии, прибавляются словари, под условием печатания их с соблюдением общерусского правописания или правописания, употреблявшегося в Малороссии не позже XVIII века;

2) Пункт 3-й разъяснить в том смысле, что драматические пьесы, сцены и куплеты на малороссийском наречии, дозволенные к представлению в прежнее время драматическою цензурою, а равно и те, которые вновь будут дозволены Главным Управлением по делам печати, могут быть исполняемы на сцене, с особого каждый раз разрешения Генерал-Губернаторов, а в местностях, не подчиненных Генерал-Губернаторам, с разрешения Губернаторов и что разрешение печатания на малороссийском наречии текстов к музыкальным нотам при условии общепринятого русского правописания предоставляется Главному Управлению по делам печати;

3) Совершенно воспретить устройство специально малорусских театров и формирование трупп для исполнения пьес и сцен исключительно на малороссийском наречии».

Вот эта оговорка про «исключительно на малороссийском» позволяла составлять смешанный репертуар, и как таковой малороссийский/украинский театр никуда не делся.

Указ 1876 года казался его авторам правильным и своевременным. Они страну спасали. Но как часто бывает в России, благие намерения оказываются хуже бездействия. Малорусский патриотизм и даже автономизм, все эти либеральные идеи киевских, харьковских и одесских интеллектуалов можно было бы приспособить к государственным нуждам. В конце концов, в области исследования истории Южной Руси-Малороссии члены громад проделали огромную работу. Например, была отправлена экспедиция в Юго-Западный край для исследования местных говоров, для записи народных сказаний, песен, изучения народного быта. Были изданы «Чумацкие песни» и один из важнейших этнографических сборников — «Исторические песни малорусского народа».

Но по настоянию Михаила Юзефовича Юго-Западный отдел Географического общества был закрыт, и на фоне принятия Эмского указа это вызвало огромное раздражение в среде малороссийской интеллигенции. Запрещение малорусского движения в России привело к тому, что многие его деятели уехали в Галицию, в Вену, в Женеву. А там малорусское движение стало уже полностью украинским.

Эмский указ заодно помог и европейским газетчикам, и галицийским пропагандистам рассказать о страшной русской «Империи Зла», где людям не дают говорить на родном языке. То, что, например, в Галиции русским не давали ни говорить, ни писать, ни издавать книг на родном языке, Европа не замечала. В украинофильских газетах Львова писали про то, что в России за украинскую книжку, за рубашку-вышиванку, за разговор на украинском сразу ссылают в Сибирь. А галицкий украинофил Омелян Огоновский в одной из своих брошюр писал, что на Украине запрещают говорить по-украински. Самое любопытное, как это написано.

«…намъ въ Австріи лучше жити ніжъ нашимъ братямъ на Украині подъ управою россійскою… На Украині не вольно теперь по-руски говорити и писати».

«По-руски» в данном случае и означает украинский язык, малороссийский диалект. Как кому угодно это называть. Это яркое свидетельство тех сложных процессов, которые происходили в общественном сознании. Что такое украинец — особая нация или особый вид русских людей — еще не было окончательно решено. И что такое их новый язык — правильный «европейский» русский, без всяких там туранских слов, или же это вообще новое явление — еще никто не понимал. Поэтому, например, говорить об украинцах как о сложившейся идентичности в конце 19 века очень сложно. И пусть никого не смущают и не раздражают слова «украинцы» — взятые в кавычки «украинофилы» и «украинствующие».

И в действительности Эмский указ, конечно, создал определенный информационный фон, привел к серьезным политическим последствиям, но самое абсурдное в этой ситуации состояло в том, что его почти никто не соблюдал. Брошюры печатались по-прежнему на кулишовке, а не на общепринятой азбуке. Малороссийский драматург и актер Марк Кропивницкий, создатель знаменитого в 19 веке театра, как ставил пьесы на малороссийском наречии до Эмского указа, так и продолжал делать это после его опубликования и ни у кого разрешения не спрашивал.

В 1881 году Кропивницкий с труппой отправился в гастроли по России, и везде его встречали восторженно, особенно в Москве и в Петербурге. Театр пригласили ко двору, в Царское Село, где сам император хвалил актеров за спектакль и отличную игру. Тогда, по свидетельствам очевидцев, Кропивницкий пожаловался на киевского генерал-губернатора, который не разрешал ставить спектакли на малороссийском, причем киевский градоначальник, понятное дело, исполнял указ. Один из великих князей успокоил драматурга, сказав, что об «этом старом дураке» он поговорит с министром внутренних дел. Вот, собственно, так выглядели репрессии кровавого режима и невыносимая доля украинских патриотов.

Власти Киева и Харькова не раз сами поднимали вопрос об ограничении действия указа и о ненужности дурацких запретов. И хоть Юго-Западный отдел Географического общества был закрыт и закрыли его журнал — «Записки» Географического Общества, вскоре стали издавать новый журнал, «Киевская Старина», вокруг редакции которого собрались те же люди, что трудились в Географическом Обществе.

Так что Эмский указ объективно принес стране больше вреда, чем пользы, а вот украинскому движению он помог немало. Процитирую русского историка Николая Ульянова из его книги «Пооисхождение украинского сепаратизма»:

«Надобно послушать рассказы старых украинцев, помнящих девяностые и девятисотые годы, чтобы понять всю жажду гонений, которую испытывало самостийничество того времени. Собравшись в праздник в городском саду либо на базарной площади, разряженные в национальные костюмы, «суспильники» с заговорщицким видом затягивали «Ой на горе та жнеци жнуть»; потом с деланым страхом оглядывались по сторонам в ожидании полиции. Полиция не являлась. Тогда чей-нибудь зоркий глаз различал вдали фигуру скучающего городового на посту — такого же хохла и, может быть, большого любителя народных песен. «Полиция! Полиция!» Синие шаровары и пестрые плахты устремлялись в бегство «никем же гонимы». Эта игра в преследования означала неудовлетворенную потребность в преследованиях реальных. Благодаря правительственным указам она была удовлетворена».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.