XVI

XVI

В Гатчине и Петергофе мы с Михаилом Александровичем оставались тогда недолго. Ремонт и переделка нашего дома в Орле уже заканчивались; большая часть прислуги была гофмаршальской частью туда также отправлена, и ничто не мешало нашему окончательному переезду.

Незадолго до этого события вторым адъютантом к великому князю был назначен лейб-гусар штаб-ротмистр граф И. И. Воронцов-Дашков, сын бывшего министра двора и тогдашнего наместника на Кавказе.

По словам Михаила Александровича, его об этом назначении уже несколько лет просили, и этого же давно желала и императрица-мать.

Граф Воронцов-Дашков в том году из-за нездоровья вынужден был покинуть свою службу в лейб-гусарском полку, и такая должность, дававшая ему почти полную свободу, его чрезвычайно устраивала.

Он оказался прекрасным товарищем, и я с ним быстро, совершенно по-дружески сошелся. Он был большой любитель рысистого спорта и ружейной охоты; как товарищ обладал прекрасными душевными качествами, был совершенно далек от интриг, ни на что не навязывался и ни во что не вмешивался.

К сожалению, ему приходилось бывать в Орле редко, лишь кратковременными наездами, так как на руках его находилось все управление обширными имениями отца.

Насколько мне запомнилось, наше окончательное переселение в Орел совершилось в самом конце сентября 1909 года, чтобы день полкового праздника, 1 сентября¹⁵⁰, провести вместе с черниговскими гусарами.

С этих, собственно, дней и началась отдельная жизнь великого князя от матери. Вступал он в нее с понятным волнением. Все было для него ново и сначала очень неуютно – и роль ответственного самостоятельного начальника, и пребывание в незнакомом городе, где все глаза были обращены на него как на брата царствующего императора.

Приходилось быть не только командиром полка и представителем царской семьи, но по возможности не отдаляться и от местного губернского общества, ожидавшего от общения с ним многого.

Но создавшееся положение было новым и для самого этого общества, а также и для меня лично. Я мало знал губернскую жизнь, хотя много о ней читал, слышал и догадывался. Это, конечно, не то же самое, что собственный опыт.

Первые дни, и не только дни, но и месяцы, поэтому обеим сторонам приходилось присматриваться друг к другу. Великий князь, я и иногда приезжавший к нам граф Воронцов-Дашков были немногочисленны, и изучить нас в провинции, где все на виду, и всякий знает, что другой не только думает, но и ест, было чрезвычайно легко.

Нам же это далось намного труднее, а узнать все существующие в местном обществе взаимоотношения оказалось и до самого конца не под силу. Впрочем, я лично и не старался, по своему обыкновению, в это вникать. Ссоры Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем¹⁵¹ вряд ли кому интересны, кроме них самих.

Более всего местных жителей занимали сначала вопросы, связанные с особым этикетом, которым должен был быть, по их мнению, окружен великий князь в Орле, о чем и происходили со мной длинные и частые совещания. Для Михаила Александровича, как я уже сказал, эти вопросы были всегда особенно неприятны, что он порою и старался демонстративно выказывать.

Но отделаться от всякого внешнего почета, ввиду положения великого князя, было ему, конечно, немыслимо. Это не только бы огорчило, но и искренно обидело бы местных жителей. Получив «своего» великого князя, Орел желал иметь и «свой» маленький двор, и свою собственную придворную жизнь.

Там даже сокрушались, что Михаил Александрович не женат, и были чрезвычайно обрадованы, когда узнали, что к нам изредка будет приезжать великая княгиня Ольга Александровна и играть роль хозяйки. В случае отсутствия всякого декорума и замкнутости великого князя Орел никому не простил бы своего разочарования.

Во всех восторгах от простоты и доступности Михаила Александровича все же неизменно проскальзывали ему порицания именно за эти его «слишком большую простоту и доступность».

– Он не должен быть таким, – говорили в особенности старики. – Его высочество должен разбирать людей и не всем оказывать внимание… а то подумайте, он дольше всех говорил с Н. и тем обидел многих порядочных людей.

Но столичные жители напрасно все же смотрят с таким превосходством на своих провинциальных собратьев. Как я убедился, одна жизнь на петербургских улицах и в петербургском доме еще не делает сапожника искуснее, ученого ученее, а человека из общества особенно занимательным.

В провинции встречается отнюдь не больше странностей, чем в обеих столицах, и там находится не меньше людей, которых следует глубоко уважать. В провинции только меньше возможности пользоваться всем тем, что дает современная культура и наука. Но иметь возможность пользоваться культурными достижениями и иметь способность их воспринимать – это, конечно, не одно и то же. Люди везде люди, и в высшем кругу столицы под покровом, быть может, более изощренного лоска и манер скрыто порою немало провинциального мещанства, удивившего бы многих умных людей из средних слоев уездного городка, а в любой губернии всегда можно найти достаточное количество постоянно там живущих или наезжающих туда жителей, ничем не отличающихся от петербургского high life.

Среди других городов Орел в этом отношении еще менее представлял исключение. В нем сохранилось много старинных дворянских семей, еще почти с прежним укладом жизни, столь памятным нам по тургеневским рассказам. В других провинциальных городах этот тип уже вымер окончательно.

Я до сих пор вспоминаю маленькую усадьбу на высоком берегу реки, на окраине города, в которой, по рассказам старожилов, еще недавно жила семья, описанная Тургеневым в его «Дворянском гнезде»¹⁵².

Мне называли ее фамилию, но я теперь забыл. К сожалению, за дальностью расстояния и неимением времени не удалось посетить и тургеневского «Спасского-Лутовинова», хотя меня туда и приглашала его теперешняя владетельница, жена орловского вице-губернатора Галахова, близкая родственница поэта Шеншина. По ее словам, усадебные постройки там пришли уже в ветхость, и она перевезла полностью весь тургеневский кабинет в свой городской дом.

Центральное место в нем занимал большой старинный диван – знаменитый «самосон», как его любил называть Тургенев. Как вся тогдашняя мебель, он был все же достаточно тверд и совершенно не располагал к сладкому сну.

Кроме общества офицеров своего полка, их семейств и административных лиц, великий князь изредка посещал дома Свербеевых, Андреевских, Галахова, Лопухина, Владимировых, Полозова, Шамшаевых, Плещеева, князя Куракина, графа Бенигсена и некоторых других, фамилии коих я теперь не могу, к сожалению, уже вспомнить. Несмотря на простоту и удивительное радушие хозяев, все же эти посещения обычно тяготили Михаила Александровича. Он предпочитал проводить свободное время дома, по возможности в саду, где мы устраивали с ним спортивные игры и состязания или предпринимали длинные прогулки верхом.

В этом саду у нас жил даже большой ручной медведь, подаренный великому князю офицерами полка. Это был сильный и очень забавный зверь, и Михаил Александрович любил с ним пробовать свою силу и бесстрашно боролся. После нашего отъезда из Орла медведь этот кончил свои дни в Московском зоологическом саду.

Довольно часто мы бывали в городском, очень недурном театре, где для нас была устроена особая, отдельная от других великокняжеская ложа.

В большие праздники и другие свободные от занятий дни великий князь пользовался всяким случаем, чтобы уехать из Орла хотя бы на короткий отпуск.

Эта наша относительная отчужденность и связанное с нею порядочное разочарование местного общества не ускользнули от наблюдательности поэта, бывшего лейб-гусара Мятлева, довольно часто и надолго приезжавшего в Орел из своего соседнего курского имения.

Его острого языка в городе очень побаивались. Я вспоминаю, какое беспокойное движение происходило всегда в театре, когда он там появлялся. Многие даже уходили из театра, опасаясь ему попасться на глаза.

Нашему пребыванию в Орле Мятлев посвятил очень длинное стихотворение, ходившее по рукам губернского общества и ставшее быстро известным и в петербургских гостиных. К счастью, оно было скорее добродушно, чем зло, довольно верно подмечало все слабые стороны как нашей личной жизни, так отчасти и командования великим князем полком.

Это шутливое стихотворение, передававшее почти полностью все ходившие на наш счет толки, я уже теперь забыл.

Помню только одну из его первых строф, касавшихся «свободы» Михаила Александровича: «Брат далеко и высоко, в Копенгагене мама.., и те строчки, которые касались лично меня:

Свое пенсне на нос надвинув,

Обо всем, в конце концов,

Позаботится Мордвинов

Иль, быть может, Воронцов.

Мятлев был раз и у великого князя, где читал нам, под аккомпанемент рояля, свои многочисленные остроумные стихи из жизни светского Петербурга.

Жизнь в те зимы в Орле, как и ожидали, была особенно оживленная. Обеды, вечера в частных домах и любительские спектакли сменяли друг друга.

Орловское дворянство тоже дало великолепный бал в честь великого князя и приехавшей к нам погостить великой княгини Ольги Александровны и принца Петра Александровича Ольденбургского.

Больших официальных приемов у себя Михаил Александрович, за недостатком помещения, почти не устраивал. Только во время пребывания в Орле его сестры у нас собирались несколько раз к обеду или к завтраку довольно многочисленное губернское начальство и представители местного общества.

Танцевальные вечера большею частью происходили в офицерском собрании черниговских гусар, где главным хозяином являлся великий князь, и это отчасти заменяло ожидавшиеся с таким нетерпением великокняжеские приемы.

Охраняла нас в Орле, и довольно рьяно, тайная полиция, присланная из Петрограда. Ее было немного, 3-4 человека, а ее начальник, жандармский ротмистр Лукьянов, оставался в Петербурге. Каждое утро старший охранник являлся ко мне с рапортом. И здесь, в Орле, больше всего боялись неожиданного налета Савонкова, по сведениям полиции, намеревавшегося тогда снова пробраться в Россию для новых убийств, хотя каждый шаг его и был известен охранным отделениям.

Кроме Орла, Михаилу Александровичу пришлось раза два или три побывать на разных торжествах в соседнем Ельце, одном из самых больших уездных городков, славившимся своей обширной хлебной торговлей. В этом городе стоял Нежинский гусарский полк, которому великий князь в первый свой приезд передал, по поручению государя, георгиевские серебряные трубы¹⁵³, пожалованные полку за отличия, оказанные в Японской войне.

В одно из других посещений вместе с великой княгиней Ольгой Александровной мы были на освящении храма, построенного местным состоятельным фабрикантом А. Н. Заусайловым в память предстоящего 300-летнего юбилея дома Романовых¹⁵⁴. Оба раза мы останавливались в доме этого чрезвычайно радушного и отзывчивого на нужды бедных человека.

Вероятно, за это и за его крепкие монархические убеждения (он принадлежал также к обществу хоругвеносцев) большевики не пощадили ни его самого, ни его молодую красивую жену. Они оба были расстреляны в первые же месяцы после октябрьского восстания.

Наша обыденная жизнь с Михаилом Александровичем в Орле протекала изо дня в день очень однообразно. За исключением служебных занятий в гусарском полку и редких официальных посещений Орловского кадетского корпуса, местного института и некоторых других учреждений великий князь большей частью проводил время у себя дома, вдвоем со мной, или уезжал часто в отпуск. Нередко ездил он тогда и в Гатчино для коротких посещений своей матушки.

Моя семья оставалась все время в Гатчине, и такие поездки меня всегда радовали. В те месяцы на душе у меня было особенно неспокойно. Я волновался и за обстоятельства, окружавшие моего великого князя[5], и за мою семью.

Здоровье моего младшего сына стало снова хуже, да и измученная жена чувствовала себя очень нехорошо. Жизнь отдельно от своих, переживавших мучительные дни, в то время как мне приходилось слишком часто присутствовать на разных празднествах, выказывать наружно спокойствие и приветливость, бывала порою невыносима.

В один из таких наших приездов в Гатчино, в мае 1910 года, императрица неожиданно получила телеграмму о кончине короля Эдуарда, и в тот день к вечеру или на другое утро мы выехали с нею, князем Шервашидзе и графиней Гейден в Англию.

На Михаила Александровича при этом государь возложил обязанность быть представителем Его Величества на похоронах.

Король скончался неожиданно от болезни – катара бронхов, перешедшего затем в воспаление легких, не представлявшее сначала опасности для жизни.

Королева была в отсутствии, но за несколько дней до кончины успела вернуться домой.

Я уже сказал где-то в другом месте о своих тогдашних впечатлениях, охвативших меня внутри Букингемского дворца. Помню то, что сейчас же по нашем приезде в Лондон меня позвала к себе принцесса Виктория, и я пробыл долго у нее. Такое внимание в дни ее сильнейшего горя меня тогда особенно тронуло.

Официальная церемония в Вестминстерском соборе и в Виндзоре протекла, как и все подобные печальные церемонии, в особенно торжественной и многолюдной обстановке.

На нее съехались все представители всех дворов Европы и Индии, а также отчасти и представители иностранного духовенства.

Присутствовал и наш епископ заграничных церквей – преосвященный Антоний (Путята)¹⁵⁵.

В Виндзоре на меня лично, да, видимо, и на остальных присутствовавших произвело сильное впечатление, когда в конце последней молитвы гроб короля при мертвой тишине стал медленно, без всякого прикосновения человеческих рук, как будто сам собою, опускаться в могилу.

Все затем проходили мимо отверстия склепа в полу капеллы, прощаясь последним поклоном с ушедшим навсегда королем.

В те дни при нас состоял адъютант покойного Эдуарда VII, моряк Камбель, малолетние сыновья которого принимали также участие в печальной церемонии в качестве пажей.

В Англии, как и в других странах, нет нашего постоянного Пажеского корпуса, и в необходимых случаях в пажи выбираются дети из семейств лиц, приближенных к королевскому дому.

У нас это учреждение было более обширно и, пожалуй, более демократично.

В него могли попадать дети каждого военного служащего, если отец их или дед имели генеральский чин, особой родовитости для этого не требуется.

Перемена царствования в Англии в те первые дни для меня, постороннего, дала мало новых внешних впечатлений.

И сам Букингемский дворец, и большинство наполнявших его людей бывшего двора, за исключением траурных одеяний, напоминали мне еще живо прежнюю обстановку. Помню только, что за обычной воскресной службой в дворцовой капелле королева Александра тогда в первый раз надела свой вдовий головной убор и что на другой день после погребения происходило представление всех придворных, в том числе и иностранцев, новому королю.

Согласно тамошнему обычаю, в таких исключительных случаях все английские подданные-мужчины склонялись перед ним на одно колено, а дамы целовали ему руку. Как объяснили, с такой же особой почтительностью приветствуют англичане своего монарха и в последующее время, но только те из них, которые видят короля лишь в первый раз по его восшествии на престол.

Предоставив весь почет новой королевской чете, королева Александра вскоре переехала в Marlborongh House вместе с нашей императрицей, а мы с великим князем через неделю или две вернулись домой.

Моя семья из-за болезни сына была опять лишена возможности в ту весну уехать в наше милое тихое Лашино, но далекое от всякой помощи докторов. Жена поэтому решила воспользоваться приглашением моего брата и во время моего пребывания в Англии переехала на лето в его имение в Виленской губернии «Колтыняны», сухой климат которого и обилие хвойных лесов считались особенно целительными для легочных больных.

Помню, что при нашем возвращении из Англии мне удалось повидать мою Ольгу, приехавшую из имения на станцию Ново-Свенцяны, где предполагалась кратковременная остановка нашего поезда.

Она вошла в наш вагон поздней ночью, когда все у нас уже спали, но этих пяти минут все же было достаточно, чтобы я успокоенный снова уехал надолго в свой Орел.

По словам жены, им в Колтынянах было уютно, местность очень здорова и чрезвычайно живописна, и они были убеждены, что пребывание там им принесет большую пользу… Надежда, которой и я не переставал себя тешить вплоть до последнего ужасного дня…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.