XII

XII

Никогда весна и жизнь нам с женой не казались такими прекрасными, как в 1906 году. Мы обыкновенно рано, сразу после полкового праздника, уезжали на лето к себе в имение, и всегда этот переход от городской жизни к деревенской нас очаровывал.

Но тогда было действительно что-то особенное. Дни стояли изумительные; солнечные, тихие, душистые.

В нашем старом, всегда тщательно прибранном к приезду саду одновременно – что случалось редко – цвели не только все фруктовые деревья, сирень и черемуха, но и всевозможные декоративные кустарники – картина, от которой не хотелось оторваться.

Весь воздух был пропитан самыми нежнейшими запахами и полон щебетания бесчисленных птиц.

Наша холмистая местность отрогов Валдайских гор с ее далекими перелесками, с причудливо извивающимися речками и дорогами казалась тогда еще прекраснее из-за свежей зелени полей, красивых оттенков только что вспаханной пашни и целого моря весенних цветов.

Шел уже десятый год со дня нашей свадьбы, но мы были молоды, беспечны по-прежнему и по-прежнему крепко любили друг друга. Все окружающие относились к нам с сердечной добротой, друзей у нас было много, врагов совсем не было, или мы их не замечали.

Наши маленькие дети также были совершенно здоровы и прелестны в своем постоянном радостном оживлении. Было так хорошо от полноты нашего счастья и в душе, и снаружи, что даже порою становилось страшно.

Помню, что мы с утра до вечера бродили как очарованные по нашему нарядному Лашину, радовались на детей, на все, что нас окружало, и жена все повторяла: «Я чувствую себя в настоящем раю… больше желать уж нечего».

И вдруг, в один день, от незаметного для глаза случайного микроба, все сверкающее у нас потемнело, а внутри все громадное рушилось. Неожиданно захворали дети от болезни, занесенной деревенскими уборщиками еще до приезда в наш дом.

Прошло два томительных по беспокойству месяца, младшие стали поправляться, а старшему становилось все хуже и хуже.

Все усилия известного профессора, приехавшего благодаря содействию великого князя Михаила Александровича, в нашу глухую, удаленную на 100 верст от железных дорог деревню, не помогли. В день своих именин, вечером 30 августа, наш дорогой мальчик скончался на наших руках, не приходя в себя.

Мне, до того ни разу не видавшему, как умирают люди, Бог судил впервые присутствовать при кончине моего собственного любимого сына!!!

Но да будет Его святая воля во всем. Я и раньше сознавал, что Господь любит моих детей неизмеримо сильнее меня. Мы ведь можем здесь любить лишь ничтожной частицей того беспредельного по силе всеобъемлющего чувства, которое лишь как слабый отблеск совершенства нашего общего Отца нам удалось оттуда донести до земли.

Я чувствовал, несмотря на все отчаяние, что мой мальчик Ему не чужой и, наверное, более близкий и дорогой, чем мне…

С этой верой я живу и теперь.

* * *

В августе 1908 года императрица Мария Федоровна, как обычно, уехала в Копенгаген. Михаил Александрович, ввиду лагеря и маневров, оставался временно дома и не очень спешил в Данию, жизнь в которой он, привыкший к нашему русскому простору и свободной неприхотливой жизни в Гатчине, не очень любил.

Но в середине сентября он написал мне в деревню письмо, в котором уведомлял, что ввиду просьбы матери он собирается все же через несколько дней выехать наконец в Копенгаген, и очень просит меня, если это возможно, его сопровождать.

Только что дарованное испытание тяжело сказалось на здоровье жены и на не оправившихся еще от болезни наших двух маленьких.

По настоятельным советам доктора им всем требовалась не только перемена обстановки, но и климата. Я решил отправить всю семью вместе с бабушкой на Лигурийское побережье в Италию, проводить Михаила Александровича до Дании и затем присоединиться к семье в Леванто.

Выехали мы тогда из Гатчины все вместе. К заграничному поезду, в котором ехала моя семья, присоединили и вагон великого князя.

Ты, вероятно, помнишь эту твою, уже вторую поездку за границу, хотя ты и была совсем крошкой.

Вспоминаешь, наверное, как вы все приходили к нам в вагон для завтраков и обедов, как Михаил Александрович не отпускал тебя от себя, дарил конфеты, цветы, а ты возилась забавно в купе, ползала по нему и была прелестна со своими роскошными длинными волосами. Увы! Их теперь уже нет у тебя! И ты не смогла устоять против всеобщего искушения!

Безобразная своей полной неестественностью мода сказалась и на моей такой женственной девочке. Только наше революционное время, повернувшее все понятия, могло коснуться с такой решительной грубостью считавшегося с библейских времен самым лучшим украшения женщины…

Впрочем, и этого нынешним дням становится мало. Девушки уже носят мужские смокинги и начинают курить сигары и трубки. Бедная женственность, на что тебя променяли!!! У нас в России так обезображивали себя раньше лишь передовые курсистки и революционерки.

Мы доехали все вместе до Берлина. Оттуда семья отправилась на юг, а мы с Михаилом Александровичем двинулись на север.

В Копенгагене все было для меня по-прежнему уютно и приветливо, но и по-прежнему там шло новое громкое судебное разбирательство.

Опять судили одного из самых видных либеральных парламентских деятелей, кажется, министра, обвиненного в каких-то некрасивых денежных делах. Я всегда удивлялся количеству дел этого рода именно в странах с социалистически настроенными правительствами. Обыкновенно говорят, что в этом-то и есть их главное преимущество, так как якобы там ни один проступок против государства не остается безнаказанным.

Я лично предпочел бы, чтобы подобных поступков совсем не было, то есть чтобы люди, повторяющие на каждом шагу громкие слова о долге перед народом и забвении собственных интересов, доказали бы полную искренность своих слов и на самом деле.

В Дании я на этот раз оставался недолго. Король Норвегии Гаакон и королева Моод, у которых в то время гостила и принцесса английская Виктория, пригласили Михаила Александровича провести у них несколько недель в Христиании.

Великий князь был очень доволен этим приглашением, разнообразившим его заграничное пребывание, и просил меня ему сопутствовать.

Выехали мы с ним вдвоем, через Швецию, еще по неизвестной нам обоим красивой дороге, шедшей почти все время недалеко от моря. Путь был довольно длинный. Пришлось ехать всю ночь, и лишь на следующий день к вечеру мы прибыли в Христианию. Мы путешествовали совершенно частными лицами, и великий князь не ожидал никакой встречи. Тем не менее встреча оказалась и торжественной, и многолюдной.

На украшенный русскими флагами вокзал прибыл сам король, а улицы, по которым мы довольно парадным кортежем медленно следовали, были до давки полны народом, громкими кликами приветствовавшим великого князя и короля.

Зная сдержанный характер норвежцев, это тогда меня и удивило, и обрадовало. Видимо, всегдашняя подозрительность соседних северных стран к «захватчице» России начинала понемногу изменяться; хотя, быть может, и это мое тогдашнее предположение было только одной из иллюзий, какими я, по обычаю, любил себя тешить в подобных случаях.

Вернее всего, встречали не брата и представителя русского императора, а просто лишь знатного гостя и родственника своего короля. Политика тут не играла никакой роли, и были лишь обычное доброжелательство и любопытство.

Современный народ, наполняющий села и города и именем которого, собственно, и делается политика, в большинстве своем сам в политике никогда не разбирается и ее по праву не любит. Если он иногда и высказывает свои чувства иностранцам, то обыкновенно не свои личные, а внушенные ему со стороны и в особенности подогретые его политическими деятелями.

Король жил довольно далеко от города, на небольшом островке Bigdo в фиорде Христиании. Покинув городские улицы, мы двинулись рысью и вскоре достигли королевской дачи.

У входа в парк нас встретила принцесса Виктория. Она долгое время бежала за нашими экипажами, оживленными знаками приветствуя наше прибытие. Торжественности и напряженности как не бывало, и я сразу почувствовал себя в простой домашней обстановке королевской семьи.

Дача короля оказалась совсем маленьким двухэтажным домиком. Внизу находились лишь спальня, столовая, гостиная, кабинет короля и комната для дежурного адъютанта. Немного выше жили маленький наследный принц Олаф и принцесса Виктория.

На самом верху, под крышей, на чердаке помещалась прислуга, там же находились две уютные комнатки, которые освободили для нас. Король сам провел нас туда, попутно показывая все подробности расположения дома, извиняясь шутливо за тесноту.

Он смеясь рассказывал, как долго пришлось ему ломать голову, чтобы нас разместить с подобающим великому князю почетом и широтой, и что даже предполагал для этого выселить своего маленького сына в особую будку в саду, от чего тот, конечно, был бы в неописуемом восторге, и т. д., и т. д.

До этого я встречался с королем более или менее в официальной обстановке, теперь, в домашней, он мне нравился все больше и больше.

Я редко встречал у людей такую идущую от всей души заботливость, внимание и простоту отношений хозяина к гостям, как в гостеприимном доме короля Гаакона VII.

Переступая порог его уютной дачи, можно сразу же почувствовать без преувеличения, что находишься если не дома, то у хорошего, давно знакомого товарища и даже друга.

Отчасти такому чувству способствовала подходившая к нашему возрасту молодость королевской четы, а главное, то, что приходилось жить вместе с ними в тесном помещении совершенно частных людей, где ничто не говорило о дворце и его особенностях.

Около дачи, расположенной на высоком холме в саду с прекрасным видом на окружающее со всех сторон море, не стояло обычных почетных часовых, не было видно многочисленной полиции, и в ней не происходило никаких пышных приемов. Из служебных лиц при короле находился только его тогдашний дежурный адъютант – капитан Stenersen. Их было у него трое, сменявшихся каждые три недели.

Насколько я помню, в Норвегии, кажется, как отчасти и в Англии, существует обычай, вернее, правило, по которому король выбирает себе лишь некоторых адъютантов, остальных, как и весь высший дворцовый персонал, ему предлагает взять к себе то министерство, которое в данное время находится у власти. С переменой правительства уходят и эти люди, причем адъютанты короля не могут оставаться в своей должности более трех лет.

Я уже забыл теперь подробности, какими объяснялось такое странное, на мой взгляд, положение. Помню только, что мне кто-то из иностранцев говорил, что оно вызывалось отчасти соображением: с одной стороны, дать возможность новому министерству через ближайшее окружение короля успешнее проводить свои взгляды в жизнь, а с другой – не давать образовываться на долгое время тому, что обыкновенно называют «дворцовой камарильей».

Мысль в теории, быть может, для некоторых и соблазнительная, но все же довольно наивная, не отличающаяся большим уважением к своему королю, а в действительности, конечно, не достигающая тех целей, которые ею преследуются; не говоря уже о том, что «камарилья» также может состоять из не менее честных, проникнутых чувством долга и знанием нужд страны людей, чем деятели находящегося в данное время у власти министерства, около которого неизбежно образовывается своя «клика».

Удалять достойных придворных людей за истечением времени и брать к себе новых, малоизвестных, угодных лишь министерству, не всегда является и монарху, и самой стране на пользу.

Фрейлины и двор королевы не подчинены этим строгим парламентским обычаям, и женщины в этом отношении намного счастливее мужчин – сроков женской свите не положено, и выбор ее предоставлен всецело королеве.

В день нашего приезда королева Моод чувствовала себя нездоровой и не покидала постели, но к вечеру вышла и она, чтобы обедать вместе с нами.

Королева небольшого роста, очень худенькая, с красивыми большими глазами. Очень красивой ее назвать нельзя, но все же в ней есть что-то особенно женственное, что напоминает ее мать, королеву Александру. Она немного старше своего мужа. Принцесса Виктория, ее старшая сестра, оставшаяся незамужней, более живая, высокая, совсем не похожа на нее. Обе сестры чрезвычайно милые, простые и внимательные. С ними чувствуешь себя совсем легко.

Наследный принц Олаф, тогда еще белокурый, прелестный мальчик 4 лет, живой, порою уже задумчивый, быстро сделался моим другом. Я ему купил на городском базаре забавную игрушку, стоившую всего один оре, с которой он уже не расставался, забросив все остальные, более роскошные.

Теперь у этого ребенка уже родилась дочь Рагнгильда. Никогда рождение сына не вызвало бы в стране такого бурного восторга, как появление на свет этой маленькой девочки: за все 600 лет, со времени царствования Гаакона V, у Норвегии не было ни одной принцессы.

День в Bigdo, как и всюду, распределялся обедами, завтраками и чаем. По утрам король занимался делами и принимал доклады.

За столом собиралась только королевская семья, принцесса Виктория, Михаил Александрович, дежурный адъютант и я. К завтраку обыкновенно приезжала еще и фрейлина королевы, m-elle М. Фугнер, не жившая в доме, очень женственная стройная девушка, обладавшая изумительно нежным, мелодичным голосом.

Жизнь вели очень замкнутую, почти напоминавшую наше Царское Село. Крайне редко приглашался кто-нибудь посторонний. За долгое время нашего пребывания один раз или два завтракал у короля Нансен, да один раз обедали несколько человек из местного общества. По английскому обычаю, несмотря на домашнюю обстановку, обедали всегда во фраках или смокингах, а дамы надевали декольтированные платья.

К завтраку разрешалось быть в обычном одеянии; к чаю появлялись в чем-нибудь черном. Кушанья, всегда тонкие и обильные, приготовлялись прозаической королевской кухаркой, но настолько искусной, что ей были подчинены остальные два повара.

После обеда обыкновенно играли в карты, а иногда, крайне редко, ездили в театр. Я, из-за своего траура, оставался в таких случаях дома.

Король и королева делали все возможное, чтобы доставить разнообразие своим гостям. Обыкновенно мы старались проводить все время на воздухе. Король очень любил сам править лошадьми и почти ежедневно возил нас в своем экипаже по дальним окрестностям Христиании [современное название – Осло (с 1925 г.). – О. Б.], где мы иногда устраивали пикник.

Они очень живописны, эти окрестности, с их высокими довольно горами, покрытыми густым хвойным лесом, и с прихотливо извивающимися горными речками и водопадами.

Норвежские крестьянские и рыбачьи постройки также своеобразно красивы и имеют приветливый и зажиточный вид.

Мы много гуляли с королем и пешком. Эти прогулки совершались по всевозможным дорогам и тропинкам без всякой полицейской охраны, и Гаакон VII, как наш государь, любил заговаривать со встречавшимися по дороге простыми людьми.

Насколько я мог заметить, король уже со дня избрания и коронации пользовался большим расположением норвежцев.

Неожиданная встреча с ним всегда сказывалась у местных жителей самым радостным изумлением, искренним по своей простоте и неподготовленности.

В свою очередь и король держался с ними чрезвычайно просто, даже слишком просто – почти по-товарищески, как это порою мне бросалось в глаза. Случалось не раз, что во время нашей прогулки король, завидя кого-нибудь из жителей, с трудом поднимающихся на велосипеде в гору, приходил ему на помощь, подталкивая его весело и добродушно в спину до более легкой дороги.

Не всегда это были только дети или болезненные старики, а зачастую просто крепкие здоровые люди. Быть может, в подобных поступках скрывается известное преимущество королей, так как ни один из современных министров или вождей, как бы он ни жаждал популярности, все же не решился бы из-за опасения показаться «странным» последовать в подобных случаях примеру своего короля. Впрочем, их показная помощь, вероятно, вызвала бы у соплеменников и совсем другую оценку.

Когда король почему-либо не мог быть вместе с нами, он поручал своему адъютанту показывать нам исторические достопримечательности города. Их сохранилось, в общем, немного, несмотря на седую древность Христиании.

Наибольшее впечатление оставил во мне древний замок-крепость, подземелья которого еще ясно сохранили следы пребывания там многих знатных и незнатных узников.

Из-за этих мрачных напоминаний исторической жизни я обыкновенно избегал, по возможности, осматривать где-либо старинные крепости и замки. Все, что я находил в них исторически красивым и величественным, неизменно меркло перед впечатлением от их ужасных каменных мешков, свидетелей медленной смерти, пыток и казней.

И все же я видел этих исторических тюрем порядочно. Кроме цитадели в Христиании, мне приходилось осматривать во всех подробностях лондонский Tower и другие места заключения знатных англичан, видеть римские темницы, Шильонский замок, венецианские свинцовые тюрьмы, некоторые древние замки в Германии и даже клоповники в Бухаре; а казематы Трубецкого бастиона при большевиках я испытал на самом себе.

От всего разнообразия этих мест заключения мне веяло совершенно одинаковым ужасом. Только испытанные кем-то и когда-то человеческие радости и счастье еще могут откликаться в нас своими оттенками.

Для человеческих же заслуженных или незаслуженных страданий у меня имеется лишь одно сливающееся чувство грубой физической боли. Еще не испытав тогда сам тюрем, а лишь читая о них, я переживал вместе с их узниками все ужасы Французской и других революций; но никогда мне заключенные не казались столь несправедливо несчастными, как именно в революционное время в переполненных тюрьмах, на фронтонах которых так часто были начертаны забавные для такого места слова: «свобода, равенство и братство». Впрочем, мне и вообще эти слова казались, как я уже не раз говорил, ничтожными и даже смешными. Я презирал этот громкий призыв из-за отсутствия главного, единственно могущественного слова «Любовь».

Тем же глумлением и торжеством бунтующей улицы отличались и тюремные плакаты нашей Советской России с их хвастливыми утверждениями большевиков, что они «не мстят, а исправляют».

Мне была бы, пожалуй, более по душе другая старинная надпись, которую я как-то случайно прочел в нашем Плоцке на фасаде его старинной тюрьмы. Эта надпись была составлена почему-то на немецком языке и в своем переводе гласила:

«Вот здание, мимо которого каждый честный гражданин должен проходить с непокрытой головой. Оно оберегает его жизнь, честь и достояние».

Но и об этой столь, казалось бы, ясной надписи я не переставал порою задумываться: мимо таких зданий слишком часто проходили с тем же благодарным почтением и «честные» убийцы-большевики, и не менее «честные» грабители-санкюлоты. Все революции, настойчиво упоминая о правосудии и справедливости, никогда не бывают близкими друзьями…

Король нас водил показывать и свой главный дворец, в котором он живет и устраивает приемы по зимам. В нем же помещают и приезжающих изредка в Норвегию иностранных монархов¹⁰⁹.

Дворец этот довольно обширный. Он красиво расположен на возвышении, в конце главной городской улицы, идущей, кажется, от вокзала.

Внутренность его комфортабельна, пространна, довольно красива из-за своей старины, но не роскошна.

Быть может, из-за тогдашнего тусклого, дождливого дня дворец мне показался холодным, серым и очень неуютным. Жить в нем я бы не хотел.

Ездили мы с королевской семьей и на выставку норвежских художников. Это была одна из очень немногих выставок последнего времени, которая мне действительно понравилась.

Близость норвежцев к природе, а с ней их здравый смысл и чувство меры и красоты сказались и на их художниках. В искании «нового» они не дошли еще до чудовищного искажения действительности, чем так грешат их иностранные братья.

На всю обширную выставку было всего две-три картинки, вызывавшие недоумение. Остальные можно было смотреть, многими можно было любоваться, а от некоторых даже подолгу не отходить.

На выставке была и лотерея картин. Я взял много билетов и, как всегда, ничего не выиграл. Принцесса Виктория, видя мое забавное разочарование, предложила вынуть для меня только один билет, утверждая, что надо лишь крепко, без малейшего сомнения верить, что выиграешь, и всегда будет успех. Ее уверенность, видимо, помогла делу – на вытянутый ею билет я действительно выиграл тогда большую прелестную гравюру, изображавшую датский замок Кронеборг, в котором Шекспир заставил жить и действовать своего Гамлета.

За исключением этих немногих посещений да обеда с великим князем в нашем посольстве я почти не видал самого города.

Нашим посланником тогда был А. Н. Крупенский, а советником посольства Крузенштерн.

Наше долгое пребывание в Bigdo приходило к концу.

Королева Александра собиралась покинуть Копенгаген и звала к себе принцессу Викторию. Она также приглашала и моего великого князя поехать вместе с нею погостить на некоторое время в Англии.

Михаил Александрович с большой готовностью откликнулся на это приглашение, тем более что в самом Лондоне предполагалось прожить всего несколько дней, а затем уехать в Norfolk в Sandrindham – любимое имение короля и королевы.

Наш последний вечер на королевской даче был очень уютен и сердечен.

Мы долго сидели после обеда, не играли на этот раз в карты, а обменивались впечатлениями. Король и королева, видимо, искренно сожалели, что принцесса Виктория и Михаил Александрович их покидают. Маленький Олаф был также этим огорчен.

Перед тем как разойтись для сна по своим комнатам, король отозвал меня в сторону и, вручая мне красивый норвежский Крест Св. Олафа с мечами, с обычным в таких случаях смущением сказал:

– Я хотел бы вам дать на память обо мне и о Норвегии более высокий орден, который соответствовал бы вашему положению, но я имею право лично распоряжаться лишь до этой степени… остальными владеет Стортинг и правительство.

– Тем более этот орден будет мне дорог, – отвечал я, – что идет лично от вас, а не от неизвестных мне людей.

Еще днем король, королева и маленький Олаф подарили мне свои фотографии с собственноручной надписью. Размашистою ручонкою крошки наследного принца при этом с большим терпением водила королева.

На другой день утром король и королева проводили нас на вокзал. Проводы были менее многочисленны, чем приезд, и улицы Христиании являли собой обычный вид.

Нам был предоставлен королевский вагон, устройством своих небольших отделений напоминающий наш обыкновенный вагон I класса.

Разместились мы в нем уютно и широко, и этот долгий путь прошел незаметно.

В память моего сопровождения ее и нашего совместного пребывания в Норвегии принцесса Виктория подарила мне небольшой, изящный портсигар с очень милой надписью.

В Копенгагене, куда мы добрались через Мальме, произошла обычная, родственная встреча.

Там мы узнали, что отъезд королевы состоится не ранее как через неделю.

Я воспользовался этим обстоятельством и просил великого князя отпустить меня к семье в Италию, намереваясь прямо оттуда проехать в Англию, чтобы сопутствовать Михаилу Александровичу при его обратном возвращении в Россию.

Но как мне сказал великий князь, а также и принцесса Виктория, у королевы в то время не было никого из мужской свиты, кто бы мог ее сопровождать в этом путешествии, и она очень надеялась на Михаила Александровича и на меня. Было поэтому решено, что я поеду в Леванто к своим лишь на короткое время и вернусь в Данию накануне их отъезда.

Тогдашние короткие дни, проведенные мною среди семьи в Италии, навсегда останутся у меня в памяти. Наше общее горе еще было очень живо в каждом из нас, но мы старались, как могли, не дать почувствовать о нем друг другу и нашим детям.

Заботы о восстановлении здоровья наших оставшихся маленьких и желание доставить им больше радости и тем отвлечь от тяжелых мыслей очень помогали нам держать себя в руках.

К тому же за те месяцы здоровье дочери и самого младшего начинало, к счастью, значительно улучшаться. Он загорел, повеселел, сделался живым и предприимчивым. Мы не только проводили время на морском берегу, катались на лодке, но и предпринимали всевозможные длинные прогулки и поездки в удивительно красивые прибрежные горы.

Дни стояли изумительные, солнечные, жаркие, особенно приятные после тогдашней сырости Норвегии и Дании.

Впервые после тяжких месяцев горя и тревог я почувствовал некоторое облегчение и немного успокоенный вернулся тогда в Данию.

Жена меня проводила, как всегда, до Генуи, а затем старалась возможно чаще уведомлять о здоровье детей и ее самой.

Начальник маленькой телеграфной станции в Леванто, смеясь, любил говорить моей жене, что никогда у него не было столько работы, как во время ее пребывания у них.

Эта чуткая заботливость жены – настоящее благодеяние для меня – помогала ей и впоследствии быть особенно находчивой. Не только ее телеграммы, но и все ее письма и записки находили меня вовремя всюду, несмотря на мои постоянно путаные передвижения.

То мне их неожиданно приносили в вагон на какой-нибудь маленькой заграничной станции, где, по расчетам жены, должен был останавливаться мой поезд, то вручали в многолюдных вокзальных буфетах больших городов, то я их получал, с тем же радостным изумлением, на таможне во время осмотра багажа. На всех них не было почтовых марок, они имели домашний вид, и все, несмотря порою на очень тяжелое состояние детей, вносили мне и успокоение, и надежду…

Те неизвестные ни мне, ни жене, утомленные, занятые нервной службой люди, которым писала моя Ольга с просьбой отыскать в пути меня и передать приложенное письмо, ни разу не отказали ей в этой услуге.

Ни одно из этих многочисленных писем, адресованных более или менее в пространство, не затерялось, и все они мне вручались в разных странах с довольной улыбкой человека, справившегося наконец с трудной задачей.

Вспоминая с горячей благодарностью всех людей, когда-то спасавших меня от смерти и помогавших мне жить, я не могу забыть и этих моих «друзей на мгновенье»…

Не видя ни разу ни меня, ни мою Ольгу, они уже стремились нам помочь! Все они были разной национальности, вероятно, принадлежали к различным политическим партиям и, наверное, обладали различными характерами. Но в них всех было то одинаковое человеческое, что всегда живет под густым слоем наносных всевозможных условностей и ждет только подходящего случая, чтобы пробиться наружу.

Мой случай был, конечно, маленький и сравнительно легкий, но я знаю, что, встретив меня одного, глаз на глаз, в беде, угрожающей жизни, каждый из них, забыв свою партию, не задумываясь, бросился бы на помощь, не ожидая никакой награды.

В многолюдной общественной обстановке, что зовется государственной или политической жизнью, те самые люди были бы уже другими.

Заметить мои страдания и спасти меня там помешали бы им не только их собственное скопление, но и их слишком практические рассуждения правительства или вожаки их постоянно озлобленных политических партий.

Вот почему всякий иностранный человек мне драгоценен лишь как отдельная, обособленная от других единица. Я еще могу любить горячим чувством отдельного итальянца, немца, француза, голландца или англичанина, потому что в каждом из них живет человеческая душа.

У их «народов», вернее, у их политических «вождей из народа» такой отзывчивой души нет, как нет и человеческой совести.

Вот что отвечал «народ» Каина, Гегеля, Гете, Шиллера в лице своего правительства (в частности, тогдашнего министра иностранных дел Ф. Гинце), на протест с русской стороны против неслыханного террора большевиков:

«Императорское правительство воздержится от репрессивных мер против советской власти, так как то, что делается в России, не может быть квалифицировано как террор, – происходят лишь случаи уничтожения безответственных элементов, провоцирующих беспорядок и анархию…¹¹⁰

Другие нации на мольбы о спасении даже не отвечали ничем…

Хитроумный политический расчет заставлял забывать и у них не только свое «христианство», но и свое, столь сильное даже у язычников достоинство, и свою собственную безопасность…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.