ГУРИЙ

ГУРИЙ

Гурий Осипович, прародитель мой, женат был на Афимье Павловне Селивановой и прижил с нею сыновей: Петра, Василия, Леонтия и Ивана. Гурий Осипович жил в одном селе Харине с братом своим Митрофаном; он скончался, и с бабкою моею, гораздо прежде, почему мне его видеть не случилось. Строение дома его подобно как у Митрофана Осиповича, только не было такой высокой к хоромам лестницы: через большие сени была одна горница белая, а насупротив другая черная, в которой вместо кухни кушать готовили. Гурий Осипович имел за собою менее ста душ крестьян и гораздо был недостаточнее брата своего Митрофана; по разделу ли отцовскому они так неравно разделены, или другим случаем неравенство в имении их произошло, мне неизвестно, а может статься, и потому, что он был убожее своего брата Митрофана, первое - грамоте не умел, другое - служил ли службу и был ли под Чигирином, не ведаю. По тогдашнему обыкновению за службу получали оклады, и жаловано было дворянам поместье, число четвертей земли, на которой должно дворянину поместиться или поселиться и жить, а земля она поместная не переходила в род по наследству; а поместье, по заслугам смотря, жаловали в вотчину вечно, которое название именно значит, как бы сказано было: вот тебе чин или заслуга. Для того-то наш дед очень мало оставил нам, своим внучатам, недвижимого своего имения. Третий резон есть тот: дед мой Гурий Осипович женат был на бабке нашей, Селивановой, с посредственным приданным, потому что не было за нею недвижимого имения в приданстве деревень; а было движимое, то есть белье и платье, кунтуши и подкапки бобром опушенные: по тогдашнему обыкновению лучший наряд был, соблюдается оный и доднесь, носят еще по городам попадьи и купецкие жены. Из белья было приданого, между прочим, золотом вышиты по полотну сплошь круги в такую меру, как велики у человека коленки или чашки у ног: оное платье носили мужчины вместо штанов, и называлось порты. [289]

АРТЕМИЙ

Артемий Осипович имел у себя два сына, Михайлу и Ивана: Иван скончался бездетен, а от Михайла был сын Ефим и дочь Катерина. Ефим за разные свои продерзости сослан был в ссылку, оставя по себе два сына, Василия и Николая; а дочь его, Михайлы, Катерина была в замужестве за Грецовым Петром, от которого был сын Михайло, и по нем остался сын того ж имени Михайло.

ПЕТР

Петр Гурьевич, старший сын Гурья Осиповича, служил в регулярной службе, в драгунских полках, унтер-офицером; женат был на Анне Михайловне Кислинской и прижил с нею два сына и дочь: первый сын Елисей, другой Борис, а дочь Татьяна. Петр Гурьевич наследовал после отца своего всем недвижимым имением по той причине, как государь Петр Первый, в 1714 году, выдал закон, дабы в недвижимом имении, сколько бы братьев ни было, один только после отца своего был наследник, а прочие братья за свою долю из того недвижимого имения должны получить от наследующего брата по цене деньгами, и с тем должен всяк искать своего счастия военною службою, купечеством, или куда кто по своим склонностям может быть способен ¹⁰. Но неравенство оное между детьми тронуло нежные родительские сердца, и, по тогдашнему обыкновению, казалась великая невозможность, каким бы образом иначе дворянскому сыну сыскать себе пропитание, кроме оставшегося после отца его недвижимого имения: в военную службу охотою никто не хотел, а записывали дворянских детей с принуждением; науки и художества в редком еще доме были известны, а многие дворянские дети грамоте с нуждою могли разуметь, а писать только редкие знали и за счастье почитали (до времен Петра Великого) быть у знатных тогдашних бояр в держальниках, ко услугам, только б не быть в государственной военной службе ¹¹. Таковая невозможность для дворянских детей принудила просить неотступно, дабы позволено было недвижимое имение после родителя детям делить по равным частям, что, по неотступной просьбе, при государыне Анне Иоанновне указом разрешено было. Петр Гурьевич, выделя матери своей Афимье Павловне, которая была тогда вдовою, четвертую часть [290] недвижимого имения (а более бывших тогда в бегах крестьян на ее ж часть включил), с братьев своих родных волею и неволею побрал обязательства и записи, дабы им впредь не вступаться в отца их имение. Коль скоро Петр Гурьевич скончался, жена его избрала себе второе супружество: вышла она замуж за отставного прапорщика, фамилиею Легерь. Дети его, Елисей и Борис, учились в селе Харине у пономаря Брудастого грамоте. По возрасте своем большой Елисей записался в Московский бывший тогда шквадрон и служил драгуном, а из Московского шквадрона перешел в Смоленский пехотный полк и, дослужась там подпоручиком, перешел и был полиции поручиком в Москве, и жил, как и все полицейские офицеры живут довольны; напоследок, при перемене главных полицейских командиров, не знал он обыкновенного при такой службе проворства и догадки угодить командирам, за что отставлен был от полиции и живет вместе со своим братом Борисом в селе Харине, холостой, разделясь домами, без малейшего братолюбия, последний полицейский кафтан донашивает. Меньшой брат его Борис каким-то случаем попался в Сибирские драгунские полки служить и был там несколько лет безызвестен своим родственникам; наконец, дослужась унтер-офицерского чина, выехал из Сибири, женясь на сибирке драгунской дочери, прижил с нею детей; по приезде в Москву записался в Коломенский полк, в котором дослужился сержантом; потом пошел в отставку и отставлен прапорщиком, живет ныне в половине своего имения в селе Харине. Дочь Петра Гурьевича Татьяна выдана была в замужество, от матери своей и отчима, поблизости к себе, в дом однодворца: дали они в приданое за Татьяною мужска и женска пола четыре души, однако она над своими приданными не была госпожа, как у матери, а была во всякой работе товарищ своим служанкам, жать на поле, толочь и молоть в доме, скотину убирать и корм давать, и все делать вместе; и так бедная Татьяна, не имев к таким трудам ни малой привычки и способности, потому хотя небогато, но дворянски была воспитана, принуждена была, серп и жернова имев в руках, окончить жизнь свою в работе . ¹².

ВАСИЛИЙ

Василий Гурьевич, отец мой, с братом своим Иваном, записан был в гвардии Преображенский полк, в солдаты, когда оный полк еще учрежден был от Петра Великого [291] вновь; меньшой брат его Иван умер холостой. Отец мой, служа в гвардии солдатом, был в походах с государем, в 1700 году, когда город Нарву у шведов брали штурмом . ¹³; при том штурме он ранен был тяжело: у левой руки отстрелили у него картечью три пальца, по половине каждого, большой, указательный и средний, а остались два целых, мизинец да другой подле мизинца. Государь, осматривая сам персонально своего полку раненых солдат, между которыми у отца моего висящие на жилах отстрелянные пальцы отрезал сам ножницами, изволил сказать при том во утешение страждущему от раны: “Трудно тебе было!” Наконец, при отставке от службы, пожаловал его капралом. Отец мой, получа отставку и излечась от раны руки своей, жил в Москве в доме Милославского, по свойству, и по оному дому сделался знаком многим знатным господам, как-то: Долгоруким, Салтыковым и прочим. Милославский, Сергей Иванович, был в арзамасских своих деревнях, взял к себе близ живущую дворянскую дочь небогатую, по фамилии Аксентьеву, и, несмотря на недостаток свойственника своего, а моего отца, женил его на Аксентьевой, девице Афимье Ивановне, которая произвела меня на свет. Отец мой, поживя несколько времени с моею матерью в доме свойственника своего Милославского, в Москве, который не более делал ему одолжения, как дневною пищею при своем столе, наконец взял намерение отъехать в дом отца своего, в деревню, куда и отправился с молодою своею супругой, а моей матерью. По приезде его в свое отечество, открылось от большого брата его Петра, который был также в отставке, ненависть, вражда и сущее гонение. Мать их, а моя бабка, Афимья Павловна, была тогда уже вдовой; видя такое неустройство между детьми своими, взяла свою четвертую после мужа своего указную часть недвижимого имения и для жалкого состояния сына своего Василия, а моего отца, отдала ему во владение вечно одному. Петр Гурьевич, видя, что мать его свою четвертую часть отдала только одному брату его Василию, созвав свойственников и родственников своих, между которыми был тогда человек самой худой души в нашей фамилии, Михайла Артемьев сын Данилов (а сверх его фамилии прозвался он Крюк), зазвали моего отца в свое собрание и принудили его волей или неволей дать на себя запись такую, чтобы впредь ему, Василию, в недвижимое отца своего имение не вступаться и не бить челом, а быть довольну одним четвертым жребием матери своей, кото [292] рое обязательство утвердили они неустойкой: кто впредь начнет просить, тому заплатить сто рублей, а запись будет записью.

Отец мой, поселясь на отведенной ему усадьбе, перешел жить на новоселье, взял к себе жить свою мать, а мою бабку, и, живучи с моею матерью, произвели они на свет детей, которых было от сих благословенных супругов двенадцать человек, а именно: дочь Анна, сын Дмитрий, дочь Матрена, сын Егор, сын Василий, дочь Дарья, сын Михаила, сын Федор, дочь Прасковья, сын Афанасий, сын Лев, сын Иван. Наконец принял отец мой намерение, к облегчению своего недостатка, искать помощи у своих прежних по видимому казавшихся благодетелей, знатных господ, что он и получил. Семен Андреевич граф Салтыков, кой тогда был правитель в Москве, определил его к Троице-Сергиеву монастырю, от которого он получал отсыпной хлеб и деньги; однако не долго он сим правлением пользовался. Свойственники его Даниловы, узнав о таком однофамильца своего определении к монастырю, почли своему роду бесчестие, да и отрешили его, по просьбе своей, от монастырского довольствия: положили между собой условие, дабы содержать его на своем общем иждивении, из коих один только поприлежнее сохранял несколько времени данное обещание . ¹⁴: Афанасий Денисович Данилов; наконец и он забыл свое обещание, как и прочие его товарищи, помогать моему отцу в недостатке, а награждал его изобильно одним сожалением. Отец мой, обратясь на прежнее свое состояние, жил с помощью своих прочих благодетелей весьма умеренно.

В 1722 году случилось ему ехать от свойственников своих с моею матерью, при коей и я находился в младенчестве у грудей матери. Проехав город Венев, стали подъезжать к реке Осетру, расстоянием от дома своего не более пяти верст; время тогда было зимнее, а день приклонился к сумеркам; набежали на них несколько саней, в коих человек с десять или более было разбойников. Отец мой, сидя на облуку у той кибитки, в которой мать моя со мною сидела, а человек правил (как я от отца моего оное приключение слышал), вооружен был только одним палашом; узнав он из той воровской шайки одного мужика из деревни Соколовки, одно к церкви прихода, сказал ему, что по соседству нехорошо так поступать и что он знает их. Оное слово не умягчило сих бездельников, а может быть, и пьяных, они закричали воровским обыкновением: “Атаман почтивай, он знает нас”. После сего слова [293] кинулись разбойники с дубьем на отца моего и начали бить. Отец мой против толикого числа разбойников не долго оборонялся, отбежал, обороняясь, от дороги несколько сажен, где они сбили его с ног на землю и били столь бесчеловечно, что чуть жива оставили и, накинув петлю на шею ему, потащили и бросили в сани; потом, своротя с дороги в сторону, привезли к реке Осетру и, при многом обыкновенном от разбойников стращанье и угрозах, то резать, то топить в воде хотели, ограбя всех дочиста, объявляя притом, что они о младенце (то есть обо мне) сожаление имеют: дабы не ознобили, дали несколько самого худейшего одеяния и одну без узды лошадь, сами ускакали возвратно. Слуга, который был при нас, взяв лошадь за гриву, повел ее за собой: повезли отца моего едва жива в санях положенного, а мать моя и при ней престарелая девка шли пешком, несли меня на руках попеременно, идучи и пробираясь домой полями, потому что разбойники завели нас от дороги далеко. Наконец, дошед с великою нуждою до села Исакова, из того села перевезен был отец мой в свой дом, где он через малое время хотя и пришел, казалось, в прежнее свое здоровье, однако календарь оный, данный ему от разбойников, очень верен был: всегда чувствовал он к переменной в воздухе погоде превеликую боль во всем своем теле. Мать наша кормила всех детей своих своею грудью, воспитывала нас с беспримерною материнскою горячностью и любовью. Она была весьма добронравна и незлобива, особливо к своим домашним служанкам, повелевала ими более ласкою, нежели дворянскою обыкновенною властью. Она жила от роду своего с лишком шестьдесят лет и скончалась в 1759 году припадком. Отец мой, за десять лет до своей кончины, получил себе по наследству крестьян, после родственника своего Анфиногена Антиповича Данилова, в Веневском уезде тридцать душ, коими он был к пропитанию своему доволен. Нрав отца моего был хотя вспыльчив, только скоро отходчив и немстителен. Он скончался наиболее от старости своих лет, а не от приключившейся ему какой болезни: ходил на ногах до своей кончины. Почувствовав в себе изнеможение к смерти, призвал священника и приказал ему при себе ночевать, а как конец жизни его стал уже приближаться, тогда он разбудил спящего священника и велел ему читать отходную молитву, по окончании молитвы лег на постель и скончался. Он погребен возле отца своего в селе Харине, жил с лишком девяносто лет от роду. [294]

ЛЕОНТИЙ

Леонтий Гурьевич, отца моего брат средний, отставлен был от службы прапорщиком; он женился в Медыне на вдове Товарковой и, женясь, приезжал в 1735 году, с женою и с падчерицей своей девицей, для свидания со своими родственниками в свою отчину, откуда возвратясь в Медынь, скончался бездетен.

ОТЦА МОЕГО ДЕТИ

Первородная дочь была у моего отца, а мне сестра, Анна. Воспитана она у свойственника нашего и однофамильца Данилова, Антипа Евдокимовича, выучена была читать и писать российской грамоте, читала много церковных книг и историй, почему и знала многое касающееся до закона. Анна Васильевна от роду своего лет двадцати выдана была тем же нашим свойственником Антипом Евдокимовичем, замуж за небогатого дворянина, который тогда в Преображенском полку служил, гренадером, фамилией был Чеусов; в приданое дал за нею Антип Евдокимович три двора крестьян и малую часть землицы поблизости своей усадьбы. Сестра моя построила на той данной ей в приданство земле, коя называется Колодезна, и живучи в том своем селении со своим мужем, который часто бывал из полку в отпуске, прижили они детей: дочь Любовь, сына Афанасия, сына Николая; и в 1741 году овдовела. По оплакиванию несколько времени своего супруга вознамерилась она для лучшего воспитания своих детей оставить свое деревенское уединение и прибегнуть к благодетелям, коих она своим изысканием нашла довольно. Первый ее благодетель был граф Иван Симонович Гендриков, который сестре моей руководствовал много: по его дому спознала она многих знатных господ, почему набрала довольно для дочери своей хорошего и богатого приданого. Сыновей своих записала она в Кадетский сухопутный корпус, где, по ее несчастью, большой Афанасий, к сожалению многих, кои его знали, скончался. Смерть сына своего несколько лет мать его оплакивая пролила много горьких слез. Я, по просьбе сестры моей, велел над ним положить, по обыкновению, якобы ей служило некое последнее утешение, камень с таковою надписью: “Читателю, горячка меня на двадесятое лето заключила в сей гроб и лишила света”. Меньшой сын ее [295] Николай, дослужась в Кадетском корпусе до сержантов, выпущен подпоручиком армейским и женился на княжне Грузинской, с которой ныне благополучно живет во Твери почтмейстером, имея у себя сына Николая. Племянница моя Любовь прежде живала, со своей матерью, у знатных разных господ, почему и воспитана была хорошо, не по-деревенски, или лучше сказать, не по достатку своему; напоследок перешла она жить к своей родной тетке, а моей сестре Дарье Васильевне Самойловой, от которой и в замужестве выдана за майора Ерышкина, и, прижив с ним два сына, в 1771 году скончалась чахоткой; причина ее болезни, как я слышал, что, будучи в девках, лечась, принимала слабительные пилюли. Мать ее, а моя сестра Анна Васильевна скончалась годом прежде дочери, жила от роду своего лет шестьдесят.

ДМИТРИЙ И МАТРЕНА

Дмитрий скончался малолетен. После его родилась дочь Матрена, которая воспитана была у свойственницы нашей Матрены Петровны, бывшей прежде в замужестве за Афанасием Денисовичем Даниловым; у оной вдовы несколько и я жил и грамоте учился, о которой впредь упомяну пространнее. Матрена Петровна сестру мою Матрену выдала в замужество ландмилицких полков за капитана Пятова. Она, жив с ним несколько лет, скончалась, будучи с ним при полку на Украинской линии . ¹⁵, оставила после себя двух дочерей, которые после ее смерти в разные времена скончались девицами. Муж ее, по смерти жены своей, женился вскоре на третьей жене и, пожив несколько лет, умер; оставил он после себя наследником первой своей жены сына, который за разные бездельства и преступления, воровство и обман, сослан в ссылку.

ЕГОР

Брат мой Егор воспитан по большей части и выучен грамоте от отца своего. Он отдан был для обучения читать и писать российской грамоте в Туле к дьячку; а по выучении грамоте взял его к себе тульский помещик, отцу нашему свойственник, Иван Александрович Нестеров, у которого он жил до совершенного возраста. Потом Егор [296] записался служить в первый Московский полк и в 1735 году с полком пошел в Турецкий поход, где находился до окончания той войны, который мир заключен 1738 году . ¹⁶. Будучи он в оной службе, пожалован был через несколько лет сержантом и взят на ординарцы к князю Никите Юрьевичу Трубецкому, который в показанном Турецком походе был генерал-крицкомиссар; он определил Егора Васильевича от себя курьером, посылал его часто в Москву и Петербург, по тогдашнему обыкновению верхом. Почитали оную верховую езду за солдатскую исправку и крепость, дабы скакать день и ночь, суток десять не спать, отчего слабые люди не могли такой чрезъестественной тягости понести; получа чахотку, лишались вовсе своего здоровья и даже жизни; а которые находили в себе больше других сил противиться сей непомерной трудности, в подкрепление своего труда от бессонницы прибегали они к винной помочи, отчего нечувствительно привлекали на себя привычку пить вина без времени более обыкновенного. Так и брат наш Егор Васильевич навлек на себя оную страсть, которая едва ль не прекратила и жизнь его прежде времени. По нынешнему учреждению курьеры ездят в кибитках и поспевают из Волохии . ¹⁷ в Петербург в девятый день, чего верхом учинить никак невозможно.

Брат мой Егор, дослужась в первом Московском полку до поручиков, переведен был из оного в Смоленский полк, и, быв в 1740 году в шведском походе . ¹⁸, оставлен капитаном в 1756 году. В Москве он женился на неизвестной персоне, потом, приехав с женою в Петербург, определился к полиции и был при оной должности в Москве. Была у него от супружества его одна дочь, которая, немного пожив, скончалась малолетна, а он, время от времени ослабевая в своем здоровье, пришел до такого расслабления, что в 1761 году скончался от рождения на сорок пятом году. Исключая его страсть и привычку к вину, он был весьма доброй души человек, незлоблив, добросердечен, набожен; хотя был и недостаточен, будучи в полках кроме жалованья доходу ниоткуда не имел, но чистотою в платье и всею опрятностью многих превосходил, кои достаточнее его были. По смерти его и жена его скончалась вскоре. [297]

ВАСИЛИЙ

Брат мой Василий, изучась несколько грамоте в доме отца нашего, потом, живучи у сродственника, который отцу нашему был внучатый брат, Ивана Васильевича Афросимова, докончал учение российской грамоте читать и писать; а как оный Афросимов от пяти лет своего рождения был слеп и ничего не видел, то брат мой, живучи у него, был его глазами, смотря за всем дяди своего домом и имением, и дядя великую во всем делал брату моему доверенность. Дядя наш был притом богомолец: у него всякий день была в доме его служба, поутру, ввечеру и в ночи, подобно как в монастыре, только кроме обедни. Отправляли оную службу его домашние люди, да и сам он Афросимов, затвердя наслышкою из Псалтыри несколько псалмов наизусть, читал оные твердо и пел с людьми вместе; он, по лишении глаз, не мог видеть красоту сего земного света, за тем находил себе удовольствие большое награждать свой слух пением и молитвами.

Афросимов получил после родственников своих по наследству немалое число деревень. Имея по себе ближних двоюродных племянниц, коим по закону следовало быть после него во всем наследницами, однако не сделал он так, ибо слепые ушами более натурального слышат: вознегодовал неусыпный богомолец на своих племянниц, якобы в непочтении к нему, и избрал по себе наследником себе без родства однофамильца Афанасия Левонтьевича Афросимова ж, утвердил ему все имение по духовной. Когда слепой ослабевал в болезни и приходил к концу жизни, тогда отдавал свою духовную наследнику в руки, а когда получал от болезни малое облегчение, тогда возвращал свою духовную от наследника к себе, почему дознаться нетрудно, что он был не без сумнения в избранном наследнике поручить ему свое имение при жизни.

В 1735 году публиковано было указом, дабы все недоросли дворянские дети явились в Герольдию, при Сенате, на смотр; а по рассмотрению Сената, по желанию каждого недоросля, отсылали записываться в школы или в службу, куда кто пожелает. Тогда и брат мой Василий, в 1736 году, записался в Артиллерийскую школу. Оная школа была еще учреждена вновь на полковом артиллерийском дворе, и было в оную прислано из Герольдии дворянских детей, бедных и знатных, по желанию, семь сот человек. А как в новой школе не было ни порядка, ни учреждения, ни смотрения, то через четыре года [298] разошлось оное большое собрание, без позволения школьного начальства, по разным местам, в настоящую службу, куда кто хотел записались, а осталось только некоторая часть дворянских детей, кои прилежали охотно и хотели учиться.

Но великий тогда недостаток в оной школе состоял в учителях. С начала вступления учеников было для показания одной арифметики из пушкарских детей два подмастерья; потом определили, по пословице “волка овец пасти”, штык-юнкера Алабушева. Алабушев тогда содержался в смертном убийстве третий раз под арестом, был человек хотя несколько знающий, разбирал Магницкого печатной арифметики ¹⁹ и часть геометрических фигур показывал ученикам, почему и выдавал себя в тогдашнее время ученым человеком, однако был вздорный, пьяный и весьма неприличный быть учителем благородному юношеству, где учитель должен своим добрым нравом, поведением и хорошими поступками во всем учении образцом быть; а он редкий день приходил в школу непьяный. Видно, что тогда был великий недостаток ученых людей в артиллерии, когда принуждены были взять и определить в школу учителем колодника и смертоубийцу.

Напоследок, для поправления в школе порядка, еще определен был, сверх штык-юнкера Алабушева, капитан Гринков, у которого не было левой руки по локоть. Человек был как прилежный, так и копотливый, и был великий заика, однако завел в школе порядок получше Алабушева. Он вперял в учеников охоту учиться, с обещанием чести, и довел до того, что его старанием несколько человек из учеников пожалованы были в артиллерию сержантами и унтер-офицерами (В тогдашнее время жаловали чинами по наукам а неученого записывали в рядовые канониры.), из них ныне есть при артиллерии полковники и генералы.

В 1737 году брат мой Василий записал меня в Артиллерийскую ж школу, где я с ним вместе обучался года с три. Потом брат мой, с прочими по выбору и по науке учениками, взят был указом Канцелярии главной артиллерии из Московской в Петербургскую школу, а из Петербургской школы в 1740 году, с прочими ж учениками, выпущен сержантом в полевую артиллерию. В то время была между Россией и Швецией война; брат мой (сержантом) командирован, в 1741 в июле месяце с [299] князем Гессен-Гомбургским, бывшим тогда фельдцейхмейстером. Князь охранял, с корпусом полков армейских и артиллерией, морской берег при Березовых островах, дабы шведы не пристали, по способности того места, с флотом и не сделали десант.

Брат мой, возвратясь от Березовых островов благополучно в Петербург, командирован был в Москву, пожалован штык-юнкером и послан из Москвы в Киев, где был при генерал-майоре артиллерийском Беренсе за адъютанта; а из Киева командирован по Украинской линии свидетельствовать и комплектовать все крепости городовой артиллерии, и был в Запорожской Сечи. В 1749 году пожалован поручиком, происходя по Артиллерии чинами по порядку; был в 1757 году капитаном в походе против прусского короля на Гросс-Егерсдорфской баталии ²⁰. Армией тогда командовал фельдмаршал Степан Федорович Апраксин. Потом брат мой пожалован был майором, а в 1760 году отставлен коллежским советником, будучи во Твери воеводою, в 1764 году женился полковника Ивана Ивановича Чагина на дочери, девице Марье Ивановне, с коей прижил детей: сыновей Ивана, Василия, Павла, Петра; в 1773 году определен от Сената в Серпуховскую провинциальную межевую контору первым членом, а в 1775 году, переехав с конторой в Переяславль Рязанской, апреля 7 числа скончался от припадка.

ДАРЬЯ

Дарья, сестра моя, лет восьми возраста своего, отвезена была от отца нашего в Москву и отдана в дом Софье Алексеевне Милославской, у которой жила лет шесть; выучилась там преизрядно вышивать всякими цветами и золотом, какое шитье в тогдашнее время было в Москве в манере самое лучшее; потом она взята из Москвы в дом отца нашего и, пожив несколько времени, отдана была свойственнику нашему Анфиногену Антиповичу Данилову, в тот же дом, где прежде и большая сестра наша Анна была воспитана. Из оного дома выдана Дарья, моя сестра, в замужество за Афанасия Андреевича Астафьева; оный Астафьев был тогда в Глуховском гарнизоне солдатом, а родственник наш Анфиноген Данилов там же прапорщиком.

Когда Астафьев женился на сестре моей Дарье, тогда за ним было только в Епифанском уезде, деревня Ржавец, [300] не более 50 душ. Женясь, он, Астафьев, переписался из Глуховского гарнизона служить гвардии в Семеновский полк солдатом же. Между тем временем ему досталось после брата его, который был не от одной матери, наследство девятьсот душ. Он старался оное имение за себя справить по закону, но в Вотчинной коллегии ²¹ учинены были от родственников его споры, которые хотели быть ему в наследстве участниками. Зять мой Астафьев подарил свою прежнюю вотчину Ржавец бывшему тогда в Вотчинной коллегии секретарю Каменеву. Каменев, получа деревню к себе во владение, рассмотрел дело в Коллегии вправду и утвердил законным наследником зятя моего, после брата родного, а прочих просителей всех отрешил от наследия. Зять мой Астафьев, получа большое наследство, неприлежно стал уже в полку служить, а как в тогдашнее время отставки от службы не было или трудно ее получить было, то он нашел милостивца в полковом секретаре, который его отпускал в годовые отпуски за малые деревенские гостинцы. Секретарь доволен был, когда за пашпорт получит душек двенадцать мужского пола с женами и детьми, с обязательством таковым, когда зять мой Астафьев на срок оных подаренных крестьян не вывезет, куда назначено было, тогда неустойка награждалась прибавкой к двенадцати душам. Чтоб не потерять дружбы, таковым полезным от секретаря отпуском зять мой пользовался каждый год по договору. Случалось мне и то видеть самому: при самом уже его в отпуске отъезде из полку, не оставят у него писари полковые и ротные постели и подушек; хотя он даже сидел в кибитке, и то вытаскивали из-под него и делили по себе, как завоеванную добычу. Странное видение было сих бесстыдных подлецов. Полковой писарь гораздо был совестнее секретаря: он брал только по одному человеку за пашпорт.

Зять мой Афанасий Астафьев, пользуясь частыми отпусками, не видал конца своему имению, веселясь в деревне и живучи разными забавами. Родственники его досадовали на секретаря Вотчинной коллегии Каменева, что не сделал их соучастниками в наследстве, а сделал брата после брата родного. Умыслил один из дядьев зятя моего родных, Никита, зазвал к себе племянника своего Афанасия, для которого сделал веселое собрание и пир, да и взял с него закладную пять тысяч рублей на село, что наилучшее, называемое Новое, двести пятьдесят душ, каменная в нем церковь; а денег за оное село едва получил [301] зять мой одну тысячу рублей. Напоследок, за великою его слабостью, усовестился секретарь гвардии держать Афанасия на своей шелковинке: отставил его из полка в отставку, только на провожанье недешево зятю моему стало, как и прежде.

Зять мой, пожив в деревне больше уже в болезни и пьянстве, нежели в веселостях, видя слабость своего здоровья, укрепил свои деревни своей жене, а моей сестре Дарье, в четыре тысячи рублей, после того вскоре умер, оставя по себе малолетнего наследника, сына, но и тот после отца своего недолго нажил и скончался.

Сестра моя, овдовев, хотя имела на деревни мужа своего закладные, которые писаны были на имя тетки нашей Сомовой, но претерпела великое притеснение от наследников мужа своего: наследники запретили в деревнях сестру мою слушать и ничего ей не давать, а на отправленный из деревни запас для сестры моей, в Москву, дорогой набегли и разграбили, как разбойники.

Сестра моя во вдовстве и недостатке жила несколько лет, пока судьба принялась ей благодетельствовать: в 1753 вышла вторично замуж, армии за поручика Александра Борисовича Самойлова. Зять мой Самойлов принялся по закладным своей жены взыскивать с наследников Астафьевых деньги. Астафьевы, не хотя выпустить заложенных от родственника своего Афанасия деревень, объявили себя выкупщиками, но как в наличности у них для выкупа денег не имелось, то великую они трудность имели свое намерение исполнить; притом у оных наследников-родственников, Никиты Петровича, Федора Петровича (так они назывались), не было между себя братского согласия, но всегдашняя вражда и подлая брань. Однако наконец, сыскав деньги, выкупили за четыре тысячи рублей заложенное имение. Зять мой Самойлов, сверх того выкупа, взыскал еще с них подлежащие деньги за тех людей, которыми они завладели сверх закладной.

После того зять мой Самойлов служил в Тобольском полку капитаном, потом вышел и определен к первому межеванию, при том межеванье пожалован коллежским асессором; а как первое межеванье оставлено, то он определен был в Судный приказ . ²², потом перешел в Вотчинную коллегию и пожалован надворным советником. В 1766 году паки межеванье всего государства учреждено, тогда зять мой переведен в Губернскую межевую канцелярию и пожалован коллежским советником, в котором [302] чин и поныне в той канцелярии присутствует с отменной похвалой. (Приписано после М. Д.). Зять мой прижил с сестрою моею Дарьей три дочери: Наталья, Настасья, Марфа. Наконец, он был в Главном магистрате . ²³ президентом, потом в Сенате обер-прокурором, а из обер-прокуроров в Володимире губернатором.

Я родился в 1722 году. Тогда отца моего разбойники разбили, и подана была на сих злодеев явочная челобитная, с которой досталась мне копия, почему я и рождение свое в том году почитаю. Был я любимый сын у моего отца. От роду моего лет семи или более отдали меня в том же селе Харине, где отец мой жил, пономарю Филиппу, прозванием Брудастому, учиться. Пономарь был роста малого, широк в плечах, борода большая, круглая покрывала грудь его, голова с густыми волосами равнялась с плечами его, и казалось, что у него шеи не было. У него, в то же время, учились два брата мне двоюродные, Елисей и Борис. Учитель наш Брудастой жил только один со своею женой весьма в малой избушке. Приходил я учиться к Брудастому очень рано, в начале дня, и без молитвы дверей отворить, покуда мне не скажут “аминь”, не смел. Памятно мне мое учение у Брудастого и поднесь, по той, может быть, причине, что часто меня секли лозою. Я не могу признаться по справедливости, чтоб во мне была тогда леность или упрямство, а учился я по моим летам прилежно, и учитель мой задавал мне урок учить весьма умеренный, по моей силе, который я затверживал скоро; но как нам, кроме обеда, никуда от Брудастого отпуска ни на малейшее время не было, а сидеть на скамейках бессходно и в большие летние дни великое мучение претерпевали, то я от такового всегдашнего сидения так ослабевал, что голова моя делалась беспамятна и все, что выучил прежде наизусть, при слушании урока ввечеру, и половины прочитать не мог, за что последняя резолюция меня как непонятного “сечь!”. Я мнил тогда, что необходимо при учении терпеть надлежит наказание. Брудастого жена во время нашего учения понуждала нас, в небытность своего мужа, всечастно, чтоб мы громче кричали, хотя б и не то, что учим. Отраднее нам было от скучного сиденья, когда учитель наш находился в поле на работе: по возвращении Брудастого отвечал я во всем уроке так, как утром при неутомленных мыслях, весьма исправно и памятно. Из сего ныне заключаю, что принужденное детям [303] учение грамоте неполезно, потому что от телесного труда изнемогают душевные силы и приходят в обленение и унылость; явственнее можно усмотреть сию правду, принудить только ребенка играть сверх его воли: тогда ему та игра и игрушки от скуки омерзеют, и тою игрою мало будет уже играть или вовсе возненавидит. В подобие сего обретается: разных рукодел мастера обременяют своих учеников не по силе лет их, из коих некоторые, не возмогши снести такой налагаемой на них тягости учения, обращаются в бегство, кроются по разным местам, вымышляют бездельные обманы, наконец, от воображения страха, что будут их наказывать за побег жестоко, приходят в отчаянье, делаются бездельниками на веке. Вот какой плод происходит от таковых беспутных и ни к чему не годных учителей, каков был мой Брудастой. Вымышлял иногда и я, от такового скучного сидения, напрасно показывать какие ни есть за собою затейные приключения и болезни, коих отнюдь во мне не бывало.

В один день, когда учитель наш был в поле с женою своею на работе, брат мой двоюродный Елисей (меня и Бориса, своего брата, постарее и ко всяким шалостям поотважнее), увидя, что на дворе Брудастого никого, кроме нас троих, нет, поймал учителева любимого кота серого, связал ему задние ноги и повесил в сарае, в котором мы учились, на веревке за задние ноги, сек кота лозою и что приговаривал, не упомню; только то помню, что мы, на его шутки глядя, с Борисом, сидя со страху, чтобы не застал Брудастой, дрожали. И в тот час, якобы на избавление своего кота, явился во двор свой нечаянно наш учитель. Елисей от сего явления оробел, не успел кота с пытки освободить, кинулся без памяти на скамейку за книгу свою учиться, потупя глаза в книгу, и дух свой притаил, не мог дышать свободно. Брудастой, увидя кота, висящего на веревке, от досады и жалости остолбенел, потом пришел в такое бешенство, что ухватил метлу, связанную из хвороста, случившуюся в сарае, зачал стегать раз за разом без разбора по Елисею и по книге, и оною метлою отрывая подымал вверх листы из книги, которые по всему сараю летали. Брудастой был в великом сердце, как бешеный: стегая Елисея, тою же метлой, доставал несколько страждущего по близости на веревке повешенного кота, который чаятельно усмирил зверский тогдашний гнев его своим мяуканьем и тем сохранил остатки листов в книге. Мы от сей драки с Борисом кроме страха ничего не претерпели от Брудастого, а Елисею, [304] достоверно сказать можно, что не меньше книги досталось, которая великую от метлы претерпела в листах утрату. Выучил я у Брудастого азбуку. Отец мой отвез меня близ города Тулы к живущей вдове, Матрене Петровне, которая в замужестве прежде была за нашим свойственником Афанасием Денисовичем Даниловым. Матрена Петровна имела при себе племянника родного и своему имению наследника, Епишкова; по той причине просила отца моего, дабы привез к ней как грамоте учиться, так и племяннику ее делать компанию, а как вдова своего племянника много любила и нежила, потому не было нам никогда принуждения учиться. Однако я, в такой будучи воле и непринужденном учении, без малейшего наказания, скоро окончил словесное учение, которое состояло только из двух книг, Часослова и Псалтыри. Вдова была великая богомольница: редкий день проходил, чтобы у нее в доме не отправлялась служба, когда с попом, а иногда слуга отправлял один оную должность. Я употреблен был к такой службе к чтению, а как у вдовы любимый ее племянник еще читать не разумел, то от великой на меня зависти и досады, приходя к столу, при котором я читал псалмы, своими сапогами толкал по моим ногам до такой боли, что я до слез доходил. Вдова хотя и увидит такие шалости своего племянника, однако более ничего не скажет ему, и то протяжно, как нехотя: “Полно тебе шутить, Ванюшка”, и будто не видит она, что от Иванушкиной шутки у меня из глаз слезы текут. Она грамоте не знала, только всякий день, разогнув большую книгу на столе, акафист Богородице всем вслух громко читала. Вдова охотница великая была кушать у себя за столом щи с бараниной; только признаюсь, сколько времени у нее я ни жил, не помню того, чтоб прошел хотя один день без драки: как скоро она примется свои щи любимые за столом кушать, то кухарку, которая готовила те щи, притаща люди в ту горницу, где мы обедаем, положат на пол и станут сечь батажьем немилосердно, и покуда секут и кухарка кричит, пока не перестанет вдова щи кушать. Это так уже введено было во всегдашнее обыкновение: видно, для хорошего аппетита. Вдова так была собою дородна, что ширина ее тела немного уступала высоте ее роста. В одно время гуляли мы с племянником ее, и третий был с нами молодой слуга, который нас учил грамоте и сам учился, племянник ее и наследник завел нас к яблоне, стоявшей за дворами, которая не огорожена была ничем, начал обивать яблоки, не спросясь своей тетушки. [305] Донесено было сие преступление тетке его, что племянник около яблони забавляется, обивая яблоки; она приказала всех нас троих привести перед себя на нелицеприятный суд и, в страх племяннику, приказала с великим гневом поднять немедленно невинного слугу и учителя нашего на козел, и секли его очень долгое время немилостиво, причитая: “Не обивай яблок с яблони”. Потом и до меня дошла очередь: приказала вдова поднять и меня на козел, и было мне удара три подарено в спину, хотя я, как и учитель наш, яблок отнюдь не обивал. Племянник обробел и мнил, что не дойдет ли и до него по порядку очередь к наказанию, однако страх его был тщетный; только вдова изволила сделать ему выговор в такой силе, “что дурно-де, непригоже, сударь, так делать и яблоки обивать без спросу моего”; а после, поцеловав его, сказала: “Чаятельно, ты, Иванушка, давича испугался, как секли твоих товарищей; не бойся, голубчик, я тебя никогда сечь не стану”.

Отец мой, приехав к своей свойственнице вдове, поблагодарил ее за мое содержание и взял меня в дом свой. По отъезде моем от вдовы через год пришли к ней ночью разбойники, вломились в хоромы, убили у ней любимую постельную собачку Дульку, а ей выбили передние все зубы ружейным прикладом, забрав пожитки и несколько бочонков с вином и водкой, ушли из деревни вскоре. За разбойниками учинена была собранная от соседей погоня, тогда разбойники покидали за собой на дороге по одному бочонку с вином, для питья погонщикам, погонщики выпивали вино для смелости за разбойниками гнаться. Сим вымыслом разбойники погоню за собой остановили и скрылись восвояси.

Потом отвезли меня в город Данков, в котором тогда воеводой был Никита Михайлович Крюков; он считался с отцом моим родством, а как близко, не упомню, только называл он отца моего “братом”. У воеводы был сын Василий, в мои лета или еще моложе. Я жил у воеводы более в гостях, нежели учился: хотя и был у сына воеводского учитель, отставной престарелый поп, только мы и не всякий день и зады твердили. Отпустил нас, на неделю Рождества Христова, воевода с сыном своим по тому уезду Христа славить и за нами посылал подвод по пяти и более порожних саней, на подаяние за славление. Мы каждый день привозили посланные за нами подводы, полны хлебом и живыми курами, и по нескольку денег, и в неделю Рождества как хлеба, так и живых кур немало [306] натаскали к воеводе. При оном славлении нашем насмотрелся я, что воеводские люди поступают в уезде нахайливее и бесстыднее городских рассыльщиков: они собирали птиц с тех дворов, в которых мы с воеводским сыном не были и Христа не славили.

В бытность мою в Данкове подал один помещик (а фамилию его не упомню) прошение в воеводскую канцелярию, что крестьяне сделались ему непослушны. Воевода, собрав сколько у него при канцелярии было солдат и рассылыциков, с ружьями и копьями, послал подьячего по инструкции забрать крестьян-ослушников в канцелярию для наказания; но бунтующие крестьяне приготовились заранее к принятию таковых незваных к себе гостей, не забыли вооружить себя каменьями и поленьями, дубьем и рогатинами для своего защищения. Притом они имели у себя из бунтовщиков одного главного уговорщика и предводителя, который объявлял о себе, что он от пули заговорит не только себя, но всех товарищей, которые с ним городской команде противиться будут. Товарищи его, с великой надеждой на своего предводителя и заговорщика пуль уповая, выступили с женами и детьми своими против городской команды на драку. Городская команда, по малости своего числа, видя против себя великое множество собравшегося со всяким орудием народа, захватила для себя удобное место в деревне, дабы кругом не быть обхваченной от бунтовщиков, кои неустрашимо шли прямо на посыльных, а перед ними предводитель и заговорщик ружья, человек молодой, роста великого и стройного (я видел, когда его привезли в канцелярию убитого). Приближаясь, бунтовщики пустили из рук своих каменья и поленья, как град, и повторили раз за разом, с великим криком и бранью, которым швыряньем они многих городовых поранили. Между тем и городские посыльные, защищая себя, из своих ружей сделали несколько выстрелов без ошибки по толпе бунтующих, а одному удалось так небрежно выстрелить из ружья по самому предводителю и заговорщику пуль, что он не успел своих заговорных слов выговорить и пал на землю мертв. Увидя бунтовщики предводителя своего мертва, дрогнули все и зачали спасать себя бегством, куда кто мог скрыться; городские, видя такое смятение, не упустили сего случая и начали ловить бегущих, и столько нахватали их, сколько им можно было взять с собой. Привезли они перед канцелярией воеводскую в Данков к наказанию бунтовщиков на трех подводах: одних побитых до смерти, [307] в том числе их предводителя, и человек двадцать полону здоровых и раненых. Я видел, когда допрашивали в канцелярии привезенных бунтовщиков; крестьяне были все молодые и здоровые, по платью и по рубахам не походили они на степных крестьян, а на гулящих самых бурлаков; при допросе они отвечали со зверским видом.

Немного я в Данкове у воеводы пожил. Отец мой, тою же зимою, которою привез, взял меня возвратно в свой дом. Оттуда взял меня наш родственник и однофамилец Анфиноген Антипович Данилов к себе, который был выпущен из гвардии в Глуховской гарнизон подпоручиком. Я, живучи у него, также как у Данковского воеводы, ничему не учился, да и родственник мой о сем нималого не имел попечения. Один раз собрался мой родственник со своей женой ехать в Москву; они согласились и меня взять с собой. Учреждение было от них странное: мне и со служанками в кибитке сесть не досталось, а нашлось место назади стать с лакеями за их возком, в котором ехали; забыли они тогда, что мне не было больше десяти от роду лет, к тому же морозы были прежестокие. Уж я терял от сего труда и от стужи свои силы и склоняло меня ко сну; но судьба мне оказала благодеяние: люди, стоявшие со мною назади повозки, пришли в сожаление обо мне, видя меня в такой крайности, часто брали под руки, сверх моей воли, уже ослабевшего от великой стужи, и бежали со мною по дороге, чтоб я согрелся, а не заснул бы вовсе. Наконец, к великому моему счастью, довезли меня в самую полночь в город Каширу жива, и как скоро стали на квартиру, тогда я, быв в превеликой слабости, насилу мог раздеться, лег на полати и тотчас от утомления дорожного уснул крепко. Они, собравшись ужинать, будили меня, чтоб я встал, однако труд их был напрасный, сего им сделать не удалось; а поутру явили обо мне сожаление, по моей слабости, и приговорили возвратить меня назад из Каширы домой и не брать в Москву, чему я был весьма доволен и рад. Поп того прихода, где родственник мой случился быть тогда для своих нужд в Кашире, отвез меня гораздо покойнее возвратно, нежели как я ехал в Каширу. Я приехал к сестре моей Анне, в дом ее, которая жила очень близко родственника нашего Анфиногена; она обрадовалась мне чрезвычайно, что увидела еще живого, а незамерзлого.