Если бы взгляд мог убивать…

Если бы взгляд мог убивать…

Ели молча. Сосредоточенно жевали холодную гречневую кашу и хлеб, постукивая деревянными ложками о края глиняных мисок.

На поставце одиноко горел медный светильник, наполненный конопляным маслом, его пламени явно не хватало, чтобы осветить все углы обширной трапезной.

Во главе стола сидел Святослав. По левую руку от него разместились Олег, Давыд и Роман. По правую - грузно восседал воевода Веремуд. Он один не притрагивался к еде, глядя на проголодавшихся князя и княжичей.

На дворе стояла глубокая ночь, никто в Чернигове не ждал возвращения княжеской рати в такое время.

Святослав нарочно привел дружину домой в столь поздний час, чтобы не будоражить город женским плачем по погибшим воинам, не выставлять напоказ свое поредевшее и потрепанное воинство. Не приходилось еще черниговскому князю битым быть, впервые возвратился он в свой стольный град с опозоренными знаменами.

- Много воинов полегло? - участливо спросил Веремуд.

Он не участвовал в этом походе, замещая Святослава в городе.

- Много, - негромко ответил Святослав. - Почитай, четыре сотни дружинников. И каких дружинников!

С Веремудом можно было быть откровенным, он князю первый советник. Воевода сочувственно вздохнул: знал он, как ценит свою дружину Святослав.

Скрипнула дверь, в полумрак трапезной вступила Регелинда с кувшином холодного квасу в руках. Она была в цветастом сарафане, босая, с еле прибранными волосами. Заспанное лицо Регелинды не выражало ничего, кроме откровенного желания продолжить прерванный сон.

Следом за служанкой появилась княгиня, аккуратно одетая и причесанная. Ода зябко ежилась, кутаясь в наброшенный на плечи теплый плат.

Регелинда поставила кувшин на стол и, уходя, безразличным голосом проговорила:

- Баня истоплена.

Святослав посмотрел на жену, полушутя молвил:

- Не шибко вкусно твое угощение, хозяюшка. - И мрачно добавил: - Впрочем, большего мы и не заслужили!

После бани князь пришел в опочивальню в подавленно-расстроенном состоянии, о чем можно было судить по его вялым движениям и явному нежеланию разговаривать.

Ода сидела на стуле в нижней сорочице из тонкого льняного полотна и медленными движениями расплетала свою длинную косу, переброшенную на грудь. Ее темные глаза, почти не мигая, глядели на мужа, укладывающегося на постели. Из обрывков разговора в трапезной княгиня поняла, что русские дружины понесли сокрушительный разгром и ничто теперь не может остановить степняков в их стремлении грабить и жечь черниговские земли.

Но мысли княгини были заняты не этим.

- Роман, кажется, ранен? - спросила она.

- Ерунда! Царапина… - отозвался с кровати Святослав.

- Олег тоже?

- Да, стрелой в руку, но кость не задета. Заживет, как на собаке!

- У Олега рука была перевязана женским платком. Почему платком? Откуда он его взял?

Святослав после паузы лениво ответил:

- Стан половецкий нам достался на разграбление… Полонянок русских там было с полсотни. Может, какая и обронила платок свой, а может, сама отдала Олегу, увидев, что он ранен. Почему ты об этом спрашиваешь?

- Олег странно относится к этому платку, хранит его при себе, будто… - Ода не договорила и в следующую минуту пожалела о сказанном.

Однако Святослав, повернувшись на бок, вскоре погрузился в сон. Его уставшее тело так долго ждало отдыха, что достаточно было смежить веки, чтобы наступило сладкое забытье.

Святослав спал, а Ода сидела в плену грустных мыслей. Ей хотелось плакать. Она бы пошла к Олегу, чтобы расспросить о той, чьи волосы покрывал окровавленный платок, снятый с его раненой руки. Но Олег, как и его братья, сейчас спал как убитый. Оде оставалось лишь терзаться в ожидании подходящего случая для разговора.

Непонятная тревога наполняла душу Оды. Она сама питала ее, вспоминая глаза Олега, в которых как будто не было прежней радости при виде любимой, перебирая в памяти скупые слова, оброненные им в кратком разговоре с нею. Хотя немногословными были с мачехой в этот вечер и Давыд с Романом: усталость и горечь поражения довлели над молодыми Святославичами. Ода понимала все это, убеждала себя, что иначе и быть не могло. Но проклятый платок вновь и вновь вставал у нее перед глазами! Ода видела, как Регелинда сняла его с руки Олега, накладывая на рану чистую повязку, и хотела выбросить, но княжич не позволил ей этого. Олег не знал, что Ода за ним наблюдала.

«Неужто я ему опостылела? - с горечью думала Ода. - Неужто другая помоложе запала ему в сердце? Что же мне теперь делать? Я так же грешна, как и он. И я счастлива этим грехом! А Олегу, значит, наш грех уже в тягость?»

Оде хотелось поверить в необоснованность своих страхов, но мрачные предчувствия одолевали ее и бороться с ними не было никаких сил. Если все кончено, значит, ей нужно найти в себе силы пережить это, вспомнить свои прежние отношения с пасынком, вновь превратиться из любовницы в мачеху, растоптать в себе цветок любви, ради которого, казалось бы, и стоило жить. Ода сознавала, что она стала другой для Олега да, пожалуй, и для себя самой тоже, и возврат к прошлому уже невозможен. В прошлом был Ростислав, который умер, вместе с ним умерла в Оде ее первая любовь. Была Анастасия, ее тоже не стало. Покинула Оду и любимая падчерица, с которой было так хорошо коротать долгие зимние вечера.

Близость с Олегом дала Оде новую жизнь, через тяжкий грех познала она блаженство. Любовь - эта чистая птица! - вновь осенила ее своим крылом. Олег стал для нее тем мужчиной, которому она была готова отдать себя всю без остатка. А если надо, то и принять боль и унижения, но лишь бы быть всегда с ним…

Святослав готовил Чернигов к осаде. Князь целыми днями, невзирая на непогоду, осматривал стены и валы, по его приказу смерды углубляли ров со стороны Ольгова поля, везли из окрестных сел ячмень, овес, пшеницу, сено, гнали скот.

Старшие сыновья всюду были с отцом, часто их можно было видеть в боевом облачении; они выезжали с конными дозорами за дальний лес в сторону степи, охраняли купеческие караваны, идущие из Любеча в Чернигов и из Чернигова в Киев. Один из таких караванов вернулся с полпути обратно: у переправы через Днепр были замечены половецкие конники.

Оде никак не удавалось остаться с Олегом наедине, и она мучилась от неопределенности. Теперь, если Олег при Давыде не задерживал на ней свой взор, Оде казалось это не осторожностью, но проявлением холодности. Подозрения день и ночь изводили несчастную Оду, делали ее раздражительной и угрюмой. Ей надоели бесконечные разговоры о половцах, стали противными всяческие заботы по дому.

Состояние Оды бросалось в глаза Святославу, несмотря на его занятость. Как-то поздним вечером, отходя ко сну, князь обратился к супруге:

- Что мучает тебя, краса моя?! По чем изводишься? Иль о ком?..

Святослава Ода боялась пуще всего, с его проницательностью не могли сравниться ни Давыд, ни Регелинда. Княгиня быстро сообразила, как отвести удар от себя и Олега.

- Рвами да валами от большой беды не отгородишься, свет мой, - промолвила Ода, пристально глядя на Святослава. - О Чернигове печешься, а про брата Всеволода забыл? Он-то, чай, ждет не дождется помощи от тебя. Да, видать, напрасно!

Ода тяжело вздохнула.

- Вон ты о чем! - ухмыльнулся Святослав.

- Сам же не раз говорил, что половцы на переяславской земле бесчинствуют и бояре твои то же твердят, - вновь заговорила Ода. - Не рвы копать надо, а вести войско к Переяславлю, выручать Всеволода.

- Своя рубаха-то ближе к телу, - равнодушно заметил Святослав, взбивая подушку.

- Да как ты можешь молвить такое! - с негодованием воскликнула Ода.

- Могу, потому что я - князь, а не младень бестолковый вроде Ромки. Потому что знаю силу врага и свою слабость. Набег поганых, как волна, накатится и отхлынет. Беду не токмо храбростью, но и терпением избыть можно. Степнякам стен и башен Переяславля не одолеть, значит, и за Всеволода бояться нечего. Уразумела?

Не дождавшись ответа, Святослав повернулся лицом к стене.

* * *

Вскоре Святослав созвал на военный совет своих ближних бояр и старцев градских. Даже епископа Гермогена пригласил. Присутствовали на том совете и старшие Святославичи и княгиня.

Ода восседала на отдельном троне слева от супругов. Спинка ее трона была немного ниже спинки трона князя, и это, пожалуй, было единственным отличием в двух резных креслах, искусно сработанных черниговскими мастерами.

На Оде было длинное платье из синей парчи, рукава которого были украшены золотым шитьем, на узкой талии красиво выделялся греческий поясок из золотых колец. Тонкая талия и прямая осанка невольно обращали внимание вельмож на широкие бедра молодой женщины и на ее округлую грудь, скрытую под парчой. На голове - белый плат, облегающий щеки и подбородок, и круглая шапочка, опушенная куницей. На лице княгини была написана серьезная задумчивость, руки со сверкающими перстнями на пальцах покоились на коленях.

Святослав сидел, небрежно откинувшись на спинку трона из мореного дуба, усмешливо щуря глаза и поглаживая усы. Он не чувствовал или не хотел чувствовать торжественности момента, сидя с таким видом, будто пришел на званую пирушку. На нем была длинная бордовая свитка[111] из бебряни[112] с оплечьем, расшитым золотыми нитками. Из-под нее виднелись носки желтых сафьяновых сапог. На голове у князя была соболья шапка.

Князь и княгиня находились на небольшом возвышении, к которому от самых дверей вел темно-красный бухарский ковер с узорами в виде разноцветных завитушек. Сводчатый каменный потолок сходился в виде шатра над их головами. На белой стене позади них висел православный крест, под ним два скрещенных меча и щит Мстислава Храброго. По краям возвышения горели светильники на подставках в виде треножников. Благодаря этому место, занимаемое княжеской четой, было освещено лучше остального зала, где на скамьях, застеленных мягкими коврами, сидела черниговская знать.

Лишь епископу Гермогену из уважения к его сану и годам был поставлен стул с краю от возвышения. Таким образом епископ находился как бы на границе света и полумрака. Узкие, похожие на бойницы окна, забранные толстым мутно-зеленым богемским стеклом, с трудом пропускали свет.

Когда все приглашенные были в сборе, Святослав заговорил:

- Княгиня моя синеглазая попрекает меня тем, что я брата своего Всеволода выручать не спешу. По ее разумению, погряз я в ненужной суете, за добро свое трясусь, а о земле Русской не помышляю. В боязни и алчности винит меня моя супруга, полагая, что главное богатство для князя - конь и меч. А врага, считает суженая моя, нужно не ждать за валами и стенами, но идти ему навстречу. Знаю, что и сыны мои согласны с этим, не терпится им в новой сече смыть с себя позор недавнего поражения.

А я вот в сечу не рвусь, покуда меня киевский князь не позовет, ибо один в поле не воин. Рассудите же, други и советники мои, как лучше ныне действовать - мечом или умом?

Голос у Святослава был ласково-просительный, будто он желал обратить внимание всех присутствующих на некую заведомую глупость, пока что известную ему одному.

Ода сразу почувствовала в интонации мужа нечто похожее на подвох и с раздраженной улыбкой сбоку посмотрела на него.

Бояре не торопились высказывать свои суждения наперед Святославовых любимцев Веремуда, Регнвальда и Перенега, а те в свою очередь молча обменивались взглядами, не зная, кому из них первому начать говорить.

Наконец Веремуд решился:

- Княгиня права, грех не протянуть руку помощи брату своему. Однако черниговская дружина - слишком малый щит для всей земли Русской. Без великого князя в поход выступать нельзя. Гонец же, отправленный в Киев, еще не вернулся. Таково мое слово.

Затем со своего места поднялся Перенег.

- Не серчай, княгиня, коль не по нраву придется тебе моя речь, но как у монеты две стороны имеются, так и у всякого начинания есть сторона лицевая и сторона оборотная. По всему выходит, надо дать отпор поганым. Но с обратной стороны существует уговор с князем киевским о совместном выступлении на половцев с пешими и конными ратями. Нам, черниговцам, не долго в стремя заступить. Но отчего князь Изяслав медлит? Сие странно и непонятно. А без киевлян нам одним поганых не одолеть, Веремуд прав.

Святослав взглянул на Регнвальда. Свей выразил свое мнение коротко:

- Любое дело толком красно. С малым войском идти на полчища поганых неразумно.

Теперь заговорили один за другим и бояре. Все они дружно стояли за поход на половцев, но… вкупе с киевским князем. Чего Изяслав ждет? Надо бы послать к нему еще одного гонца!

После всех выступивших Святослав попросил сказать свое слово епископа Гермогена, горбоносого щуплого старца, которому дорогое епископское облачение казалось было явно не по росту.

Епископ кротко вздохнул и скрипучим голоском промолвил:

- Ежели послан сей злой народ на Русь Господом за грехи наши, то сколь ратей ни соберите, все они разбиты будут. Нужно молить Вседержителя о прощении, тогда снизойдет на землю нашу и на сердца наши желанный свет очищения, а нехристи попадают замертво от единого гласа Божия.

И сколько веры было написано на лице у Гермогена, с такой уверенностью прозвучали его слова, что взоры всех имо-витых мужей, обращенные на него, засветились неким благоговейным почтением, словно епископом была произнесена непреложная истина, сомнений в которой ни у кого не могло быть. Только Ода да еще, пожалуй, Роман остались недовольны услышанным.

- Я устала от ваших отговорок, славные мужи, - вымолвила княгиня и повернула голову в сторону Гермогена. - Ты забыл о тех святых, отче, которые отважно пошли на смерть, зная, что Господь не поможет им за их грехи. Души тех мучеников попали в рай, а Церковь и поныне чтит их имена.

- Эко загнула, княгинюшка, - с усмешкой вставил Святослав. - Всякий святой лишь за себя перед Господом в ответе, а князья и бояре в ответе за множество христиан окромя самих себя. Такое бремя потяжелей такого креста будет, что влачил Иисус на Голгофу.

- Кому много дадено, с того много спросится, - отпарировала Ода, указав перстом на небеса.

Святослав решил прекратить военный совет: он не хотел заниматься препирательствами с супругой на глазах у своих бояр. Князь остался доволен единодушием знатных черниговцев, не посмевших перечить ему, недовольство же княгини и старших сыновей его мало волновало.

На следующий день в Чернигов прискакал гонец, отправленный Святославом в Киев. Он привез страшные вести!

Выслушав гонца, Святослав призвал к себе самых преданных старших дружинников и уединился с ними в горенке.

- Слушайте, други мои, что в Киеве творится, - поделился услышанным встревоженный князь. - Народ пошел супротив князя своего, злодеев из темницы выпустил. По всему городу бесчинства творятся. Изяслав с дружиной у себя на Горе отсиживается, а половцы меж тем уже под Василевым села жгут!

- Недаром говорят, беда не приходит одна, - покачал головой Веремуд.

- До поганых ли Изяславу, когда на нем самом платье горит! - усмехнулся Регнвальд. - С народом шутки плохи!

- Так что же, пойдем на выручку к Изяславу! - спросил Святослав.

- Я бы не ходил, - сказал Веремуд. - Зачем масла в огонь подливать? Ну не люб стал киевскому люду князь Изяслав, так, может, князь Святослав люб будет, а?

И Веремуд многозначительно посмотрел в глаза своему князю.

Святослав намек понял.

В течение последующих дней из Киева приходили слухи один противоречивее другого.

Со слов бродячих скоморохов выходило, что народ одержал верх над боярами, а Изяслава будто бы в поруб заточили. Купцы черниговские, вернувшиеся из Киева, рассказывали, будто полгорода черный люд захватил, а другую половину Изяславовы дружинники за собой удерживают. Монах странствующий иное поведал, мол, принял смерть мученическую князь Изяслав и вся дружина его побита.

От таких известий Святослав то порывался поднимать дружину, то сидел в угрюмом одиночестве, то созывал своих воевод, спрашивая у них совета. Воеводы советовали ждать. Может, справится Изяслав и без них, а коль нет его в живых, так любая помощь уже ни к чему.

- О Чернигове помысли, княже, - говорил Веремуд. - До Переяславля уже не дотянуться ни копьем, ни мечом, может статься, одни головешки остались от Всеволода града. Киев, того и гляди, добычей сделается не поганых, так черни киевской. Лишь Чернигов пока избежал опасности, но поганые рядом рыскают. Вчера их за Десной видели наши дозорные. Подбираются нехристи и к твоему уделу, княже.

Но вот наступил день, когда прояснилось все доселе неведомое, открылась печальная картина всего происходящего в Киеве. В Чернигов прибыли киевские бояре с женами и детьми, с челядью и дружинниками проситься под крыло к князю Святославу.

С мрачным лицом выслушал Святослав повествование боярина Зерновита о том, как киевский люд потребовал оружие у великого князя, как бояре вместе с князем Изяславом, находясь в княжьем дворце, судили да рядили, как им поступить, а чернь меж тем громила оружейные мастерские и прорвалась на Гору.

- Не смог брат твой Изяслав ни силой, ни умом черный люд угомонить, - сетовал Зерновит, - все боялся пролить кровь христианскую. Потому и угодил из князя да в грязи!

Святослав вздрогнул.

- Злорадствуешь, боярин! Что с Изяславом?

- Бежал Изяслав с женой, и сыновьями, и с малой дружиной к польскому князю Болеславу. Обещал с польским войском воротиться и поучить киевлян уму-разуму. Да мнится мне, не выйдет у него ничего.

Святослав нахмурился, почесал бровь, скользнул взглядом по стоящим перед ним киевским вельможам. Сказал сердито:

- Стало быть, вы бросили в беде князя своего, а теперь проситесь ко мне в дружину. А изменники мне не нужны!

В светлице повисла гнетущая тишина. По лицам киевских бояр промелькнули смущение и тревога, лишь Зерновит сохранял на лице выражение презрительной надменности.

Он единственный возразил Святославу:

- Брат твой первый предал нас, бояр своих, позволив народу глумиться над нами и разорять дома наши. К советам нашим Изяслав был глух, на очевидное закрывал глаза, носа из дворца не высовывал, а накануне восстания пьянствовал напропалую со скоморохами да распутными девками, презрев супругу свою и благопристойность христианина. Лишь вмешательство митрополита Георгия положило предел оргиям Изяслава!

Среди черниговских бояр прокатился приглушенный ропот недовольства.

Воодушевленный этим, Зерновит продолжил:

- На Альте и на Немиге мы все сражались бок о бок с князем Изяславом, не дрогнув, пошли бы за ним и на толпы киевских смутьянов. Сохранили бы Изяславу стол княжеский, а себе именье и честь. Да смалодушничал великий князь. Я сам умолял его не медлить, ударить на смутьянов! Изяслав Ярославич сам выбрал свой жребий, сменил дворец на седло беглеца. Кто хотел, тот последовал за Изяславом в Польшу, а я не желаю быть скитальцем да и стар я для этого.

- Не примешь нас к себе, княже, пойдем служить ко князю Всеславу, - вставил боярин Ратша. - Всеслав ныне на киевском столе сидит. Чай, не побрезгует нами.

На глазах и голосе плечистого Ратши была решимость. Вельможи, стоявшие рядом, поддержали его кто кивком головы, кто одобрительным возгласом.

От такого известия Святослав переменился в лице. Им овладело нечто похожее на жгучую обиду, краху самой заветной мечты!

- Как посмел Всеслав занять стол киевский, принадлежащий Ярославову корню! Кто выпустил его из поруба?

- Народ, княже, - с усмешкой ответил Зерновит. - Народ дал волю Всеславу и народ же его на киевский стол посадил. Правь нами, мол! Спаси от поганых и от резоимщиков! Ныне в Киеве-граде народ властвует.

- Куда же прочие бояре подались, те, что за Изяславом не последовали?

- Да кто куда, княже. Многие в Вышгород ушли, иные - в Белгород, кто-то в Турове отсиживается… Мы вот в Чернигов надумали.

Кроме Зерновита и Ратши пред княжьими очами стояли еще три именитых мужа: Бронислав, Тихомир и Торох. Люди знатные и богатые. Знатность их по одежде и поведению заметна была, а вот богатство…

- Разграбили черные людишки именье наше, - пожаловался боярин Тихомир. - Сами еле вырвались из города. Только на тебя уповаем, князь черниговский, ибо Всеволод сам в беде, ему ныне не до нас.

- Веди дружину на Киев, Ярославич, - вновь заговорил Ратша, - отними отцов стол у Всеслава. Располагай нами и воинами нашими.

- Ступай на Киев, князь, - поддержал Зерновит, - сядь на златокованном столе отца своего, а мы тебя в этом поддержим.

У Святослава сердцу стало тесно в груди. Вот удобный случай - поистине дар Судьбы! Прогнать Всеслава и самому стать великим князем!

Но тут Святослав встретился глазами с Веремудом.

«Не спеши, княже, - говорил ему взглядом старый воевода, - прежде обмысли, а уж потом в свару ввязывайся».

- Добро, бояре, - властно произнес Святослав, - беру вас в свою дружину. Велю тиунам разместить семьи ваши в Чернигове и заплачу вам на прокорм по сорок гривен из своей казны. Ступайте пока.

Глядя на склоненные в низком поклоне спины именитых беглецов, обтянутые разноцветной парчой, Святослав думал: «Немедля двинуть на Киев иль обождать чуток… А чего ждать?.. Сплоховал Изяслав и удача сама в руки мне идет! Всеволод и рад бы мне помешать, да не сможет. Пока не сможет. А вот, как пройдет набег половецкий…»

Едва закрылась дверь за ушедшими киевскими боярами, в светлице закипели страсти!

Святослав рвался, не мешкая, идти с дружиной на Киев и не понимал, почему этому противятся его воеводы.

- Пойми, княже, - говорил седовласый Веремуд, - половцы рассыпались как саранча от Днепра до Десны. Того и гляди, под Черниговом объявятся! А ты собрался дружину из города уводить. А коль запрется Всеслав в стенах киевских, как ты до него доберешься? Чего доброго меж двух огней скажешься: Всеслав с одной стороны, поганые с другой.

- Поганым свара меж князьями будет на руку, - закивал головой Перенег, - а коль обступят половцы нашу дружину в чистом поле, тяжко придется, княже.

- Нельзя Чернигов в столь тревожное время оставлять, - вторил Регнвальд. - Киев никуда не денется!

- Не таковский противник князь Всеслав, чтобы его с наскока одолеть можно было, - заметил Путята, сын Прокши.

- Кто знает, может, люду киевскому и Всеслав придется не по душе, - высказал свое мнение боярин Алк, брат Вере-муда, - может статься, и его вскорости прочь прогонят. Надо обождать и поглядеть, куда ветер подует.

- «Обождать», «поглядеть»… - передразнил Святослав. - Любо вам на печи сидючи, опасности перебирать, лишь бы никуда не трогаться. Всеслав-то, небось, не раздумывал, садиться на стол киевский или нет! Что сегодня есть, того завтра не будет.

Спор князя с боярами затянулся дотемна.

Наконец, Веремуд предложил собраться завтра поутру и принять решение на свежую голову. Святослав согласился. Бояре разошлись по домам.

Святослав, который в мыслях уже видел себя великим князем, провел беспокойную ночь. Он не раз просыпался и нетерпеливо спрашивал, светает иль нет. Ода недовольным сонным голосом отвечала, что петухи еще не пели, и просила мужа лечь спать. Ночь вечной не будет, говорила она.

Утром князя и княгиню разбудил громкий мужской голос за дверью:

- Просыпайся, княже. Войско к Чернигову приближается! Святослав опрометью вскочил с постели, распахнул дверь ложницы.

- Что за войско? - гаркнул он сипловатым спросонья голосом.

Два дружинника, смущенные столь стремительным появлением перед ними князя в исподней рубахе и ноговицах, слегка подались назад.

Один из них ответил:

- Конница.

- Половецкая?

- Неведомо, - ответил другой дружинник. - Из-за дождя не разобрать.

- Проклятье! - выругался Святослав.

Полусонная Ода, лежа под одеялом, наблюдала, как ее супруг прыгает на одной ноге, пытаясь попасть другой в штанину своих атласных портов.

Торопливо одевшись, князь выбежал из ложницы…

Сопровождаемый несколькими дружинниками, Святослав по полутемному нутру бревенчатой стены Чернигова добрался до воротной башни и, поднявшись на верхнюю площадку, глянул вниз.

На другом берегу Стрижени за ракитовыми кустами на расстоянии одного перестрела[113] от городской стены было заметно движение многих всадников. Завеса из дождя не позволяла разглядеть одежду и вооружение незваных гостей. Было слышно, как по дощатому настилу моста через реку дробно стучат копыта. К воротам Чернигова направлялся конный отряд.

- Эту конницу стража на Елецкой горе заприметила еще издаля, - сказал Святославу сотник, угрюмого вида бородач, - и сразу же по всей стене оповестили от Третьяка до Детинца, чтоб, значит, дозорные не дремали.

- Неужели половцы? - пробормотал Святослав и оглянулся на своих гридней.

На лицах молодых дружинников был тот же вопрос.

Святославу вдруг подумалось, что именно в такой унылый дождливый день и случаются всевозможные напасти.

Неведомые всадники остановились примерно в сотне шагов от ворот на раскисшей от дождя дороге. От них отделились двое, подъехали вплотную к подножию башни.

- Эй, стража! - долетел снизу зычный молодой голос. - Отворяй ворота киевскому воеводе Коснячко! Слышите аль нет?

При звуке русской речи Святослава охватила неудержимая радость. Он высунулся в бойницу, невзирая на холодные струи дождя, льющиеся ему прямо на шею с края конусообразной тесовой кровли.

- А сам-то воевода где? - окликнул князь вымокшего до нитки дружинника, сидевшего на понуром уставшем коне.

Дружинник повернул коня и отъехал к застывшей в ожидании группе. Скоро он вернулся обратно к башне в сопровождении всадника на саврасом длинногривом жеребце, покрытом красной попоной. Святослав сразу узнал Коснячко, едва тот поднял голову в промокшей парчовой шапке с собольей опушкой.

Воевода тоже узнал Святослава.

- Кто звал меня? Покажись! Да это, никак, ты сам, Святослав Ярославич! Принимай беглецов, княже.

* * *

Коснячко сидел на стуле возле самого зева пышущей жаром печи, отогревая свое озябшее тело, щуря глаза на пламя, пожирающее сосновые поленья, и изредка испуская негромкие блаженные вздохи.

По светлице от окна к печи и обратно расхаживал князь Святослав, находившийся под впечатлением от рассказа воеводы о бегстве Изяслава из Киева и о бесчинствах толпы.

В углу сидела в кресле Ода, задумчиво глядя на пламя светильника, стоявшего перед ней на столе. Княгиня выглядела удрученной, но причиной ее грусти были отнюдь не события в Киеве. Вчера она заглянула в комнату Олега, якобы разыскивая Ярослава, и между нею и Олегом произошло короткое, но бурное объяснение, развеявшее все ее страхи и опасения - Олег по-прежнему любит ее! А хранимый платок - всего лишь знак искренней благодарности к нему девушки, которую он спас от насилия в захваченном половецком стане. Попутно Олег коротко поведал мачехе о своей стычке с Давыдом.

«Я, правда, подумываю о том, чтобы взять эту девушку в жены, - признался он, - ведь жениться на своей мачехе я не могу».

«Пока не можешь», - ответила Ода.

Потом они целовались страстно и самозабвенно, забыв обо всем на свете, даже не заперев дверь. И поплатились за свою неосторожность!

В комнату неожиданно вошел Давыд.

Олег и Ода успели вовремя отпрянуть друг от друга, однако их смущенный вид, пунцовые щеки и пылающие губы говорили сами за себя.

«Я не помешал?» - с ухмылкой спросил Давыд.

Ода ушла, не сказав ни слова, оставив Олега наедине с Давыдом. О чем они там говорили, она пока не знала. Ее несказанно удручало то, что теперь Давыд знает об ее тайной связи с Олегом. Ода считала, что Давыд способен на любую низость, и пыталась просчитать его возможные дальнейшие шаги. Давыд долго исподтишка следил за ней. И вот наконец-то он получил оружие против своей мачехи! Как он воспользуется им?

- …За что же епископ новгородский был убит своими холопами? - после продожительного молчания обратился Святослав к воеводе. - И зачем он приезжал в Киев?

- Преподобный Стефан хотел просить Изяслава оставить Мстислава на новгородском столе, ибо тот полюбился боярам новгородским, - ответил Коснячко. - А за что холопы порешили Стефана, про то, княже, не ведаю. Поговаривали, крут был нравом новгородский епископ, спуску холопам своим не давал. Вот те и поднялись на него, когда по всему Киеву буза началась. Но то лишь слухи.

- А Изяслав много ли злата с собой прихватил? - вновь спросил Святослав.

- Много, княже. И злата, и каменьев самоцветных, и мехов дорогих… - Коснячко сделал паузу, блаженно потянувшись. - Молвил Изяслав: со златом где угодно войско добыть можно.

- Вот дурень! - с презрением отозвался о брате Святослав. - Ив кого Изяслав такой дурень?

- В семье не без урода, - посетовал Коснячко.

- Думает, ляхи за него, дурня, сражаться станут, - проворчал Святослав. - Да они обдерут его как липку и всего делов!

- С Изяславом ведь Гертруда, неужто она не уговорит Болеслава, племянника своего, помочь, - напомнил Коснячко.

- Ну ежели Гертруда нажмет как следует на свою родню, то, может, и соберутся ляхи в поход на Киев, - усмехнулся Святослав. - У Изяслава-то велика ли дружина?

- Четыре сотни воев наберется, да вдобавок у Мстислава еще почти три сотни дружинников.

- Ты-то почто не последовал за Изяславом, как Чудин и Тука? - Святослав остановился перед воеводой, вперив в него острый взгляд.

Коснячко вздохнул:

- Может, и грех, но только не по мне сие - спину перед поляками гнуть! Они хоть и славяне, но веры латинской.

- Бог с ней, с верой, - поморщился Святослав. - Опасаюсь я, что Болеслав окромя злата потребует еще червенские города, а братец мой пообещает их ему. С него станется!

Расспросив Коснячко обо всем, Святослав наконец отпустил воеводу на отдых.

- А ты о чем кручинишься, люба моя? - ласково произнес Святослав, подходя к жене.

Ода медленно подняла на мужа глаза:

- На Киев пойдешь?

- Не могу же я город отца и деда на поругание черни оставлять, - словно оправдываясь, промолвил Святослав.

- Когда же ты намерен полки двинуть?

- На днях, - помедлив, ответил Святослав, стараясь не встречаться глазами с женой.

- А как же половцы?

- Половцы мне в этом деле не помеха.

- Як тому, что уйдешь ты с войском из Чернигова, а половцы… - начала было Ода.

Но Святослав перебил ее:

- Чтоб ты спокойно спала, оставлю в Чернигове ну хоть Давыда с двумя сотнями дружинников. И Веремуда иже с ним.

- - Только не Давыда! - воскликнула Ода. Ощутив на себе удивленный взгляд Святослава, княгиня мгновенно приняла решение. - Ты не знаешь об этом: Давыд постоянно добивается меня, моего тела. Понимаешь? Он делает мне оскорбительные намеки, позволяет лишнее рукам своим, когда ему случается быть со мной наедине. Я однажды уже говорила тебе об этом, тогда, в Переяславле. Помнишь? Так вот, это продолжается по сей день. Надо что-то делать, Святослав.

Князь в молчании взирал на супругу, уперев руки в бока.

- Ты, кажется, мне не веришь? - вызывающе спросила Ода.

- Поверю, коль сам увижу.

- Хорошо, я не заставлю тебя долго ждать. Сегодня вечером ты спрячешься в моей светелке за печью. Я приглашу к себе под каким-нибудь предлогом Ярослава и Давыда. Ярослава вскорости отправлю спать. И, когда я окажусь наедине с Давыдом, ты сам услышишь, какие слова он станет мне говорить. Может, и что-нибудь больше узреешь. Годится?

- Годится! - Святослав хлопнул в ладоши и заторопился. - Недосуг мне, Одушка, не серчай.

- Ступай, муженек, - прошептала княгиня, неприязненно глядя на дверь, за которой скрылся Святослав. - Век бы тебя не видеть…

Давыд очень удивился, когда Регелинда шепотом сказала, что с ним хочет поговорить с глазу на глаз его мачеха.

- Она ждет тебя в кладовушке, что под лестницей на женскую половину, - с заговорщицким видом добавила служанка. - Ступай туда, но только неприметно!

Сердце Давыда затрепетало от переполняющей его радости.

«Вот! - ликовал он. - Моя мачеха наконец-то снизошла и до меня! А куда ей деваться? То, что не тайна для одного, не тайна для всех! Ха-ха».

Давыд вступил в душный полумрак кладовки с чувством одержанной победы.

Ода ждала его, сидя на мешке с горохом. Рядом на бочонке с медом стояла толстая зажженная свеча в медном подсвечнике: тонкий язычок пламени выхватывал из густого мрака, пропахшего мукой, мешковиной, сушеными яблоками и прочими припасами, маленький освещенный островок, вокруг которого громоздились мешки, бочки, корчаги. Давыд пробрался к этому светлому пятну по узкому проходу мимо больших берестяных туесов, стоящих рядами друг на друге.

- Садись, Давыд, - вымолвила Ода со слабой улыбкой. Она казалась бледнее обычного. В ее лице, в сложенных на коленях руках была некая покорность, словно она отважилась на этот поступок, поборов свою стыдливость. На княгине было черное платье-сюрко, узкое в плечах и сильно расширенное книзу с глухим закрытым воротом и длинными зауженными рукавами. Длинный подол юбки был слегка подобран спереди так, чтобы на него нельзя было наступить, и задрапирован с одного боку. Из-под подола платья виднелись носки красных атласных туфелек.

Давыд молча опустился на бочонок в двух шагах от Оды. Он пожирал ее глазами, сразу подметив и бледность, и отсутствие перстней на пальцах, и волнующуюся грудь. Свой темно-красный платок Ода сбросила на плечи, открыв взору княжича золотые уложенные венцом косы и непослушные завитки на висках. Ода была прекрасна. Ее бледность очень шла ей.

Давыд хранил молчание, предоставив мачехе заговорить первой. В конце концов это она позвала его сюда!

- Мне кажется, нам есть о чем поговорить, - сказала Ода, пронзив пасынка прямым открытым взглядом, от которого у того вспыхнули уши и щеки. - Я вижу, ты все знаешь.

Давыд с глупой ухмылкой выпрямил спину и гордо приподнял подбородок. Что ж, примерно этого он и ожидал! Мачеха вызывает его на откровенность.

- Вот, я перед тобой, Давыд, - продолжала Ода спокойным голосом, - можешь сказать мне в лицо все, что хочешь. Чего ты от меня добиваешься? Ведь ты же чего-то хочешь? Говори, не стесняйся. Мы здесь одни.

Давыду захотелось проявить благородство.

- Я не собираюсь разглашать то, что знаю, - сказал он с небрежной надменностью. - Я не болтун.

- Прекрасно, - Ода лучезарно улыбнулась. - Я не разочаровалась в тебе, Давыд.

- Мне только обидно, что ты так благосклонна к Олегу, хотя я восторгаюсь тобой ничуть не меньше, чем он, - промолвил юноша, не глядя на Оду. - Это несправедливо, видит Господь.

- Та-ак, - с завораживающей медлительностью произнесла Ода, не спуская глаз с лица Давыда. - Воистину, это несправедливо, друг мой. И твое замечание здесь уместно. Так, что же дальше? Договаривай.

- Я бы хотел… хоть изредка… ласкать тебя, как это делает Олег. В тереме, в лесу, в поле: где угодно! - выдавил из себя Давыд, залившись краской смущения. - Обещаю тебе, ни отец, ни Олег об этом не узнают!

- Ты полагаешь, это возможно? - спросила Ода и как-то странно улыбнулась.

Давыду вдруг стало нестерпимо стыдно! Перед ним сидит тридцатитрехлетняя женщина, его мачеха, а он двадцатилетний юнец предлагает ей такое!

«Но Олег-то делает все это! - мысленно одернул он себя. - Делает и не стыдится!»

- Я думаю, на этом свете возможно все, - сухо промолвил Давыд, исподлобья глядя на Оду.

- Действительно, - задумчиво сказала Ода, - чего только не случается в этом грешном мире.

Ее взгляд затуманился грустью.

Давыд ждал ответа и не просто ответа, но согласия. Ода видела это по его глазам.

- Хорошо, я согласна, но с одним условием, - Ода выдержала небольшую паузу, - я сама стану выбирать время и место для наших встреч.

Давыду показалось, что мачеха обращается с ним, как с малолетним капризным отроком, которого можно уговорить, задобрить улыбками и обещаниями, и тем самым подчинить себе.

«А не кроется ли за всем этим обман иль подвох какой» - невольно подумал он.

Юноше захотелось хоть в чем-то настоять на своем. В то же время он боялся своим упрямством испортить отношения с мачехой, которые после этой встречи обещали перейти совсем в иное русло. Разве не об этом он мечтал!

- Если мужчина всегда готов к соитию, то женщине для этого отведены определенные дни в каждом месяце, - сделала пояснение Ода. - Я не должна забеременеть от тебя, Давыд. Надеюсь, ты понимаешь это?

Давыд торопливо закивал головой: конечно, понимает, не маленький! И Регелинда в свое время толковала ему об этом.

- Ласки тоже бывают разные в зависимости от самочувствия женщины. - Ода смущенно улыбнулась. - Любовник должен уметь ласкать и руками, а не только… Женщины всегда ценят это.

- Я готов на все для тебя! - пересохшими губами прошептал Давыд.

- Ты не должен отныне ревновать и преследовать меня, раз уж у нас дошло до этого, - продолжала Ода. - На людях проявляй ко мне обычные сыновние чувства. Запомни, Давыд, людям все бросается в глаза, и особенно твоему отцу. Я буду извещать тебя через Регелинду, когда и где мы с тобой сможем остаться наедине.

- Я так давно сохну по тебе, - признался Давыд.

- Я знаю, - спокойно сказала Ода. - Если хочешь, можешь поцеловать меня прямо сейчас.

Давыд встрепенулся и подался вперед, его дрожащие руки принялись гладить шелк Одиного платья, с вожделенной жадностью ощупывая ее тело. С благоговейным трепетом он потянулся губами к пунцовым устам Оды.

Она закрыла глаза.

Поцелуй у Давыда получился недолгий и неумелый, при этом он с такой силой вцепился пальцами мачехе в грудь, что причинил ей сильную боль.

Ода ощутила нестерпимое отвращение к Давыду и с трудом подавила в себе желание оттолкнуть его от себя. Но замысел следовало довести до конца.

Поцелуй возбудил Давыда. Став на колени, он запустил руки Оде под платье. Ода задрожала, стыд охватил ее. Лишь усилием воли она заставила себя не влепить Давыду пощечину.

Давыд оголил белые бедра молодой женщины и, не слушая ее протестующих возгласов, принялся целовать и кусать их с похотливым остервенением, постанывая от наслаждения.

Испугавшись, Ода обеими руками схватила пасынка за волосы и оторвала его голову от своих ног.

- Ты делаешь мне больно, Давыд, - сердито сказала она. - Так не ласкают обожаемую женщину! Что скажет твой отец, увидев следы от укусов на моем теле!

Давыд виновато опустил голову. Вдруг обильные слезы брызнули у него из глаз. Юноша прижался лицом к руке Оды, и она ощутила эту влагу своей кожей.

«Мужчины как дети, - раздраженно подумала княгиня, - никогда не знаешь, чего от них ожидать! Что мне теперь, отдаться ему, чтобы он не плакал!»

Ода пригладила растрепанные волосы Давыда и заговорила с ним мягким тихим голосом. Да, она была резковата, но они уже почти любовники. И в дальнейшем станут дарить друг другу только радость. Ведь так?

Давыд перестал плакать и взглянул на мачеху снизу вверх.

- А как же Олег? - прозвучал его недовольный голос. - Он тоже будет тайком от отца обладать тобой? Я не хочу делить тебя с ним!

Но Ода не собиралась обсуждать все это, поэтому она прижала голову пасынка к своей груди и нежно стала успокаивать его.

- Не думай об Олеге, мой птенчик, - целуя Давыда в лоб, произнесла Ода. - Кто знает, может, мне с тобой будет лучше, чем с ним. Я полагаю, ты умеешь не только кусаться?

- Я все… все умею, - неистово зашептал Давыд, - а чего не умею, тому мигом научусь! Ты только подскажи как и что, а уж я-то…

- Верю! Верю, мой ненаглядный! - Ода взъерошила волосы на голове у Давыда, с улыбкой кивая головой. - Так вот, нынче ночью, вернее, поздно вечером я буду ждать тебя в своей светлице. Не там, где я обычно ночую с отцом, а… - Ода сделала поясняющий жест рукой. - Ну, ты понял где? Будем учиться целоваться. Ты придешь и застанешь у меня Ярослава, присоединяйся к нам. Потом я спроважу Ярослава спать, а ты останешься со мной. Уразумел, мой голубок?

- А отец не хватится тебя ночью? - с опаской спросил Давыд.

- Он сам отпускает меня от себя на несколько ночей, - ответила Ода.

- Почто? - не понял Давыд.

- Я же разъясняла тебе, что у женщин…

Ода движением руки притянула голову Давыда к себе и зашептала ему на ухо о своих женских немочах, хотя с большим удовольствием вцепилась бы в это ухо зубами!

* * *

В назначенный вечерний час Давыд, надев свою лучшую рубаху белого цвета с пурпурным оплечьем, синие скарлатные[114] порты и желтые яловые сапоги, пришел в светлицу к мачехе.

Ода, как и предупреждала, была не одна. Она сидела за столом рядом с Ярославом, который громко читал по книге латинский текст.

Увидев пасынка, Ода с притворной радостью воскликнула:

- Послушай, как замечательно твой брат выучился читать по-латыни. Присаживайся к нам!

Давыд придвинул стул к столу и сел, изобразив на лице интерес, хотя латынь для него была темным лесом.

- Ну-ка, сынок, еще раз с этого места, - велела Ярославу княгиня и бросила на пасынка ласковый взгляд, мол, потерпи немного, дорогой!

Ярослав принялся читать, старательно выговаривая слова и водя пальцем по строчкам. Ода в такт его речи кивала головой. Одна ее рука покоилась на спинке стула, на котором сидел Ярослав, другая лежала на столе.

Давыд осторожно придвинул свою руку к белой руке мачехи с точеными пальчиками и хотел накрыть ее своей широкой ладонью, но Ода вовремя убрала руку со стола и предостерегающе повела бровью. Давыд небрежно ухмыльнулся и пригладил свои темно-русые волосы, расчесанные на прямой пробор. По его глазам было видно, что он любуется мачехой, на которой было надето тонкое шерстяное платье белого цвета с голубыми узорами по вороту и на рукавах. Любуется ее переброшенными на грудь золотистыми косами, румяными щеками, блестящими глазами…

Молодая кровь заиграла в Давыде. Ему не сиделось на месте. А Ярослав продолжал какие-то непонятные словеса в толстой книге, монотонно и старательно. Давыд подавил зевок, затем его нога слегка придавила под столом носок Одиной туфли. Ода не отдернула ногу. И Давыда переполнило сладостное предвкушение: мачеха жаждет ему отдаться! Он погладил под столом упругое бедро молодой женщины.

Ода сбоку бросила на Давыда предостерегающий взгляд. Ее глаза говорили: «Потерпи, осталось немного!»

Наконец Ярослав дочитал страницу до конца и хотел перевернуть ее, но мать остановила его.

- Чудесно! - с улыбкой сказала Ода и поцеловала сына в щеку. - Нам очень понравилось. Правда, Давыд? - Тот поспешно закивал головой. - А теперь, мой мальчик, тебе пора ложиться спать.

Ярослав с недовольным вздохом поднялся.

Ода проводила его до самого порога, еще раз поцеловала и плотно прикрыла за ним низкую дверь, задвинув щеколду. Теперь Давыд был у нее в руках!

Ода повернулась к пасынку, который, не замечая злорадной усмешки на ее устах, подскочил к ней и стиснул в объятиях. Целый град поцелуев обрушился на лицо и шею княгини. Ода стала вырываться, изобразив сильнейшее негодование.

В ее возгласах звучала смесь ярости и изумления:

- Ты совсем спятил, Давыд!.. Пусти же меня!.. Побойся Бога!.. Что за бес в тебя вселился?!

- Имя этому бесу - любовь! - выпалил, задыхаясь, Давыд. - Любовь к тебе!

И он принялся задирать на Оде платье.

Княгиня чувствовала, что не сможет долго сопротивляться. Давыд был гораздо сильнее ее, вдобавок страсть удвоила его силы.

«Что же медлит за печью Святослав? - злилась Ода. - Каких еще доказательств ему нужно?!»

Давыду удалось заголить Оде ноги до половины бедер. Прижав мачеху к краю стола, он наконец дорвался до ее губ.

Силы почти оставили княгиню, не чувствуя опоры для ног, она сдалась.

И тут как гром с ясного неба прозвучал спокойный голос Святослава:

- Угомонись, сын мой! Побереги силушку для ратных дел. Ода ощутила, как вздрогнул Давыд, затрясся и обмяк.

Она с легкостью оттолкнула его от себя, оправила платье, потом с брезгливостью вытерла губы и подбородок тыльной стороной ладони. Ее взгляд говорил Святославу: «Полюбуйся на сыночка!»

Давыд стоял перед отцом ни жив ни мертв, опустив глаза.

Святослав с минуту разглядывал сына, словно мысленно выбирал ему наказанье.

Во время этой паузы Ода встала спиной к двери и незаметно вернула щеколду в прежнее положение.

- Плохой из тебя выйдет правитель, Давыд, коль ты над сердцем своим не властен, - наконец произнес Святослав осуждающим голосом, но по-прежнему спокойно. - И это еще полбеды, ибо сердце всегда наперекор разуму идет, но то, что ты вознамерился осквернить ложе мачехи своей, ни в какие ворота не влазит! А посему суд мой краток, Давыд. Отныне в Муроме тебе быть. Станешь князем удельным на реке Оке. Дам тебе сотню дружинников и боярина Ингваря в советники. Завтра же с петухами в путь собирайся!

Давыд рухнул перед отцом на колени: непонятно было, то ли он просит прощения за содеянное, то ли благодарит за милость.

- Ступай! - промолвил Святослав, скривив рот, - не выносил он раболепства. - С братьями попрощайся, а то на рассвете не до того будет. Да об истинной причине молчок! Скажешь, сам попросился в Муром.

Юноша поднялся с колен и направился к двери, шатаясь, как пьяный. Проходя мимо Оды, он обжег ее взглядом, полным ненависти.

«Ежели б взгляд мог убивать, то я была бы мертва, - усмехнулась про себя Ода. - Слава Богу, я избавилась от Давыда!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.