Глава XII

Глава XII

Третье бомбардирование Севастополя. – Штурм передовых укреплений 26 мая. – Деятельность медиков и сестер милосердия

Успех французов на правом фланге оборонительной линии и занятие ими Кладбищенской высоты значительно возвысил нравственный дух союзников. Они решились теперь перенести свою деятельность на левый фланг нашей оборонительной линии и попытать счастья в отнятии у нас сильно беспокоивших их «трех отроков»: Селенгинского и Волынского редутов и Камчатского люнета.

Пока укрепления эти находились в наших руках, до тех пор штурм Малахова кургана и Корабельной стороны города был невозможен. Между тем Малахов курган давно сделался пунктом, на котором сосредоточилось все внимание союзников. Находясь на самой высокой местности, укрепление это командовало всем городом, который отсюда мог быть совершенно уничтожен.

С занятием кургана неприятелем оборона Севастополя становилась невозможной или по крайней мере крайне затруднительной. Понятно, что завладение этим пунктом составляло заветную мечту союзников, но они знали, что перед Малаховым курганом лежала еще целая линия передовых укреплений, которыми необходимо было овладеть, прежде чем предпринимать что-либо против самого кургана.

Грозно смотрели эти укрепления в лицо неприятелю. Впереди всех стоял Камчатский люнет, или Камчатка, как прозвали его солдаты. Изрезанный глубокими, издали черневшими амбразурами, он сверкал молниями, посылая в ответ неприятелю свои меткие выстрелы. Амбразуры переднего фаса, ближайшего к неприятелю, постоянно сохраняли глубокое молчание, а выглядывавшие в них неподвижные дула орудий указывали, что, заряженные картечью, они ждут, когда появятся штурмовые колонны, чтобы засыпать их градом чугунных пуль.

Влево от Камчатского люнета находились редуты Волынский, Селенгинский и Забалканская батарея, а правее было расположено шесть больших ложементов, из которых в каждом могло поместиться от 40 до 60 человек стрелков. На ночь эти ложементы усиливались резервами с двумя горными единорогами, вследствие чего неприятель долго считал их не простыми ложементами, а как бы небольшими батарейками, вооруженными артиллерией.

Смотря на передовые укрепления с неприятельской стороны, трудно было допустить мысль о возможности завладеть ими открытой силой. Французы сознавали это и потому, приготовляясь к штурму, решились предварительным бомбардированием сбить стоявшие на них орудия, и если представится возможность, то обратить и сами укрепления в груду развалин.

В три часа пополудни 25 мая загудели выстрелы со всех неприятельских батарей и началось третье бомбардирование Севастополя, более жестокое, чем оба предыдущие. Над городом стоял сплошной гул выстрелов; сильный ветер гнал тучи порохового дыма с Корабельной на Городскую сторону; целый ад снарядов окружал город: над головой лопались бомбы, кругом свистели ядра и, падая в бухту, поднимали воду высокими столбами, огненными змейками вились ракеты в черном дыму, висевшем над городом. Севастополь стонал, как исполин, облепленный вражескими бомбами, ядрами и ракетами.

Самый сильный огонь был направлен на Корабельную часть города, или на левый фланг оборонительной линии, правую же половину союзники почти не трогали. Сначала люнет и редуты – эти три отрока в печи – отвечали смелой и частой пальбой, но через несколько часов выстрелы их стали реже и затем к вечеру совершенно прекратились.

Сосредоточив против Камчатки 48 орудий, французы забрасывали ее снарядами. Не отвечая на выстрелы наших батарей, они сыпали свои снаряды в Камчатку, положив срыть ее с лица земли. Отделив 25 орудий на Селенгинский и Волынский редуты, французы всеми остальными орудиями громили Малахов курган и всю Корабельную сторону города. Дым от выстрелов покрывал собой все батареи, горы, здания и сливался в один непроницаемый туман, изредка прорезываемый сверкавшими огоньками, вырывавшимися из дула орудий. Перекатной дробью звучали выстрелы, один за другим сыпались снаряды, фонтаном подымая землю при своем падении.

Оставлять под таким сильным огнем много людей на батареях значило подвергать их большой убыли. Поэтому еще в самом начале бомбардирования были прекращены все работы и рабочие присоединены к своим командам. В укреплениях было оставлено только самое необходимое число для расчистки амбразур, починки платформ и пр.

Наши батареи отвечали противнику самым учащенным огнем, но с течением времени выстрелы становились реже, в особенности с Камчатского люнета, который к вечеру принужден был смолкнуть. «Без преувеличения можно сказать, что тучи чугуна врывались в амбразуры, врезывались в мерлоны [19], срывая и засыпая их».

Камчатский люнет был в таком состоянии, что никакие усилия не могли исправить причиненных и беспрестанно возобновляемых повреждений. Неприятель не прекращал огонь в течение всей ночи. Множество бомб и ракет громили укрепления и, пролетая далеко за оборонительную линию, падали в Корабельной слободке и в городе. С наступлением утра Камчатский люнет представлял безобразную груду развалин. Насыпи, или вала укрепления, не существовало, взамен ее видны были нагроможденные в беспорядке кучи земли, заваленный ров, растрепанные туры и фашины, разбитые платформы, торчавшие из земли доски и валявшиеся орудия, из которых многие были засыпаны землей. Гарнизон, не имевший свободной минуты, чтобы вздохнуть, кое-где скрывался за уцелевшими остатками насыпи и заявлял о своем существовании редкой стрельбой из нескольких вновь и кое-как поставленных орудий. Неприятель продолжал стрелять и по этим развалинам.

С рассветом он еще усилил огонь и открыл опять жестокое бомбардирование по всей левой половине оборонительной линии, направляя самые частые выстрелы на Малахов курган, Волынский и Селенгинский редуты и Камчатский люнет.

К 8 часам утра огонь наших бастионов и батарей значительно ослабел, один только 3-й бастион настойчиво боролся с англичанами и нанес им значительный вред, разрушив несколько английских батарей и взорвав пороховой погреб.

Около 3 часов пополудни 26 мая усиленная канонада была открыта и против Городской стороны или правой половины оборонительной линии, и тогда Севастополь опоясался двумя рядами смертоносных огней. Три часа длилась эта небывалая борьба, и около шести часов вечера часть укреплений Корабельной стороны приведена была в полуразрушенное состояние. Они могли только слабо отвечать неприятелю, употреблявшему последние усилия и не щадившему пороха, свинца и чугуна. Особенно пострадали Малахов курган и третий бастион; три же передовых укрепления находились в совершенном разрушении; не было ни одного целого мерлона, почти все орудия были подбиты или засыпаны.

В это время главнокомандующий французской армией генерал Пелисье собрал военный совет, на котором было постановлено, что французы атакуют Камчатский люнет, Волынский и Селенгинский редуты, а англичане – ложементы против 3-го бастиона. Атаку решено было произвести вечером, перед закатом солнца, чтобы, как говорил Пелисье, «засветло подраться и тотчас потом утвердиться на занятых укреплениях».

Распоряжение атакой предоставлено генералу Боске, который назначил в дело четыре дивизии или около 40 тысяч человек. Силы союзников в это время были весьма значительны и простирались более 150 000 человек, тогда как весь гарнизон Севастополя состоял из 60 расстроенных батальонов пехоты[20] и двух с половиной батальона сапер, общая численность которых доходила до 36 тысяч человек[21]. Из этого числа войск 35 батальонов находились на Городской стороне и 22 батальона – на Корабельной.

Угрожаемые точно таким же нападением неприятеля и разделенные Южной бухтой, войска Городской стороны не могли оказать деятельной помощи полкам, расположенным на Корабельной, в которых считалось не более 12 тысяч человек. К тому же это незначительное число войск было раскинуто по всей левой половине оборонительной линии, на протяжении около 4 верст. Так как наибольшая опасность угрожала передовым укреплениям, то для защиты их еще в апреле месяце назначено было 8 батальонов, начальство над которыми, равно и над передовыми редутами, поручено артиллерии генерал-майору Тимофееву.

Впоследствии назначенный вместо генерал-лейтенанта Хрулева начальником Корабельной слободы генерал-лейтенант Жабокритский ослабил защиту этих укреплений до последней крайности. По его распоряжению в Волынском и Селенгинском редутах было поставлено только по две роты Муромского полка, всего 450 человек, в резерве у них находилось три батальона того же полка и 2 батальона Забалканского. Ложементы впереди Камчатского люнета были заняты 100 человеками штуцерных Владимирского и Суздальского полков, а в самом люнете было только 350 человек Полтавского полка. Резерв люнета находился слишком далеко от укрепления – за Малаховым курганом, в Корабельной слободе, где могло быть собрано 9 батальонов от различных полков[22]. На самом Малаховом кургане также не было войск, он был предоставлен защите 30–40 пластунов да стоявшей у орудий прислуге моряков.

Вечером 26 мая было получено донесение, что в неприятельских траншеях заметен сбор войск, а перебежчики говорили, что союзники намерены штурмовать передовые редуты. По получении этих сведений генерал-лейтенант Жабокритский вместо того, чтобы принять меры и усилить войска, сказался больным и, не дождавшись преемника, уехал на Северную сторону города. Назначенный вместо генерала Жабокритского начальником войск Корабельной стороны генерал-лейтенант Хрулев прибыл только за несколько минут до штурма. Он не успел сделать ни одного распоряжения, как получено было известие о движении штурмующих колонн.

Немного раньше прибытия генерала Хрулева на Корабельную, именно около четырех часов пополудни, его достойный соперник, французский генерал Боске, объезжал войска, назначенные для штурма. Собирая батальоны вокруг себя, он говорил им краткую речь и указывал на то из наших укреплений, которое батальон должен был штурмовать.

В это время англичане в числе 2000 человек расположились против ложементов 3-го бастиона. Около пяти часов пополудни прибыл к войскам и французский главнокомандующий генерал Пелисье со своим штабом. По получении донесения, что все готово, Пелисье приказал пустить несколько сигнальных ракет, за которыми для отвлечения нашего внимания загремели частые выстрелы сначала против всей оборонительной линии, а потом только против правого фланга или против Городской стороны. С первыми выстрелами своих батарей французы пошли на штурм. Две дивизии были направлены на Камчатский люнет, одна – на Волынский и Селенгинский редуты вместе с Забалканской батареей, и одна дивизия оставлена в резерве. Двигаясь по оврагу, штурмующие колонны были долгое время невидимы с передовых укреплений.

Было около шести часов пополудни. Павел Степанович Нахимов, по обыкновению, объезжал бастионы. Подъехав к Камчатскому люнету, он слез с лошади и пошел вдоль по укреплению, как вдруг послышался крик: «Штурм!»

Нахимов высунулся из-за вала и увидел, что французы двигаются тремя колоннами. Он тотчас же приказал бить тревогу. Прислуга бросилась к орудиям и едва успела сделать по одному картечному выстрелу, как французы были уже в укреплении. Они легко прошли через засыпавшийся ров и обогнули Камчатку с трех сторон. Одушевленные присутствием доблестного адмирала, 350 человек Полтавского полка встретили атакующих штыками, но не могли устоять против напора целой бригады. Полтавцы отступили, причем сам Нахимов едва не попался в плен.

По обыкновению, на нем были эполеты и орден Св. Георгия 2-й степени. Французы схватили было адмирала, но матросы выручили, бросившись на неприятеля с банниками и ганшпигами, которые уносили от заклепанных орудий.

Атаковавшие заняли укрепление и преследовали отступавших до самого Малахова кургана. Трудно описать, что происходило на Камчатке. Выстрелы из ружей, крики, шум – все перемешалось. Наши отступали и забирали пленных в то время, когда в нескольких шагах брали наших. Французы обгоняли отступавших и в каком-то упоении бежали врассыпную к Малахову кургану.

Оставленный без войск, Малахов курган находился первое время в самом опасном положении и легко мог быть взят атакующими войсками. С батарей оборонительной линии был открыт самый частый картечный огонь. Французы остановились, они залегли в ямах и каменоломнях впереди Малахова кургана и открыли ружейный огонь по амбразурам этого укрепления. Немногие из них добежали до самого кургана, прыгали в ров в полной надежде вскарабкаться на вал, но это оказалось совершенно невозможным. В первое время никто не заметил, что во рву находится неприятель. Французы же, видя, что они ошиблись, притаились, надеясь с наступлением ночи выбраться из рва и отступить. впоследствии, как увидим ниже, они все были взяты в плен.

Как только французы показались на валу Камчатского люнета, англичане двинулись против ложементов 3-го бастиона, занятых штуцерными и ротой Камчатского полка. Рота отступила, англичане заняли ложементы. Чтобы выбить их из ложементов, был отправлен под командой капитана 1 ранга Будищева отряд из трех рот Камчатского и двух рот Волынского и Минского полков. Завязался упорный рукопашный бой, ложементы попеременно переходили из рук в руки, но новым натиском свежих английских войск наши были выбиты и отступили за оборонительную линию. Ложементы остались в руках англичан.

Получив первое известие о движении штурмующих колонн, генерал-лейтенант Хрулев тотчас же двинул к атакованным пунктам резервы с Корабельной стороны, послал за подкреплениями на Городскую сторону, а сам поскакал на Малахов курган.

Перед его глазами происходило небывалое зрелище: Камчатский люнет был взят, и на нем развевалось французское знамя, видны были французы, рассыпавшиеся по отлогости холма и провожавшие отступавших беглым ружейным огнем. В ложементах перед 3-м бастионом были англичане, на пространстве между Камчатским люнетом и Малаховым курганом залегли неприятельские стрелки, а левее целая дивизия французов атаковала Волынский и Селенгинский редуты, в которых было только 450 человек муромцев, да и те не находились в полном сборе. Часть людей была в укреплении, а остальные скрывались от выстрелов в землянках, рассыпанных неподалеку по скату горы. Какое сопротивление могла оказать эта ничтожная кучка солдат против врага, в десять раз сильнейшего? Она была задавлена многочисленностью наступавших. Французы знали это и потому шли смело, с полной уверенностью в успехе. Несмотря на то что расстояние, которое должны были пройти штурмующие колонны, было довольно значительно, оно было пройдено так скоро, что укрепления не успели произвести ни одного картечного выстрела. Почти без всякой потери дошли французы до рвов Волынского и Селенгинского редутов, где хотя и были встречены ружейными выстрелами слабого гарнизона, но без затруднения овладели укреплениями. Меньше минуты за валом сверкали острия штыков, и затем часть муромцев легла на месте, а часть отступила, потеряв убитыми коменданта редутов капитан-лейтенанта Шестакова и командира батальона майора Беляева. Французы преследовали отступавших по направлению к Килен-бухте, стреляя почти в упор и поражая их картечными выстрелами из двух горных орудий, перевозимых на лошадях.

Овладев передовыми укреплениями, французы открыли самый усиленный огонь по Малахову кургану и по тем батареям, которые могли обстреливать взятые укрепления.

В это время стали подходить наши подкрепления. Схватив прибежавшие два батальона Забалканского и один батальон Суздальского полков, Хрулев двинулся против Камчатского люнета и в то же самое время отправил левее его другую колонну, составленную из двух батальонов Полтавского, одного батальона Суздальского и двух рот Владимирского полка под общим начальством полковника барона Дельвига.

Атака генерала Хрулева увенчалась полным успехом. Едва он вышел из-за оборонительной линии, как французы, толпившиеся возле Малахова кургана, стали отступать. На хвосте их Хрулев ворвался в Камчатский люнет и, несмотря на упорное сопротивление, выбил оттуда неприятеля штыками. В это время колонна барона Дельвига овладела ложементами впереди Камчатки. При этой атаке было взято у французов в плен 7 офицеров и 300 человек нижних чинов. Утвердившись на Камчатском люнете, Хрулев получил известие, что Волынский и Селенгинский редуты взяты неприятелем. Хрулев хотел сдать кому-нибудь начальство, но все старшие штаб-офицеры были или перебиты, или ранены. Оставался только один подполковник Венцель. Подозвав его к себе, С. А. Хрулев стал отдавать ему приказание, как разорвавшаяся граната сильно контузила Венцеля. Он упал, и кровь брызнула из лица. Тогда, призвав своих ординарцев, Хрулев поручил прапорщику Негребецкому охранять передовые ложементы, а прапорщику Сикорскому – Камчатский люнет, а сам поскакал на левый фланг к Волынскому и Селенгинскому редутам. Это было в то время, когда неприятель, преследуя наших, приближался к мосту, перекинутому через Килен-бухту, и окружил со всех сторон муромцев. Собравшись в одну кучу, муромцы штыками пробились к мосту, перешли его и отступили на 1-й и 2-й бастионы. Преследовавшие их французы были встречены картечным огнем 5-й легкой батареи 11-й артиллерийской бригады, выдвинутой Хрулевым в промежуток между 1-м и 2-м бастионами. Расстроенные огнем батареи, французы стали отступать в то время, когда на 1-й бастион подоспели два батальона Забалканского полка и один батальон Полтавского. Командир последнего полка подполковник князь Урусов, присоединив к себе охотников Муромского полка, бросился с этими тремя батальонами на французов. Завязалась упорная штыковая свалка, при которой был смертельно ранен генерал-майор Тимофеев. Всеми уважаемый и любимый, неоднократно отличившийся, и в особенности при вылазке 24 октября, генерал Тимофеев был ранен осколком в голову и вскоре умер.

Французы подались и стали отступать. Преследуя их штыками, князь Урусов овладел Забалканской батареей и взял одну гаубицу. Эта блестящая атака дорого стоила нашим полкам, в одном Полтавском полку из 500 человек осталось только 250 человек. Едва ли эта горсть оставшихся в состоянии была удержаться на Забалканской батарее, если бы на помощь к ним не подошли два батальона Эриванского князя Варшавского полка с подполковником Краевским. Последний, получив приказание содействовать отбитию редутов, двинулся к мосту через Килен-бухту, но был встречен выстрелами французов, подступивших к 1-му бастиону и рассыпавшихся по горе. Под сильным огнем эриванцы перешли мост, оттеснили неприятеля за Килен-бухту и преследовали безостановочно за Забалканскую батарею. На половинном расстоянии между Забалканской батареей и Селенгинским редутом эриванцы остановились. К этим войскам вскоре присоединились четыре батальона Кременчугского полка.

Между тем французы с отбитием нами Камчатского люнета открыли по нему перекрестный огонь, наносивший значительный вред войскам, оставленным возле и в самом укреплении. Не имея одного общего начальника, войска не соблюдали должной осторожности: солдаты разбрелись; одни скрывались от губительного огня, другие повели раненых и пленных, иные пошли пошарить около французских тел, валявшихся во множестве, словом сказать, и половины не осталось на месте. Заметив это, неприятель, тотчас же прекратив огонь, бросился на штурм. После кровопролитного боя французы вторично овладели Камчатским люнетом.

В трех редутах, занятых неприятелем, производились усиленные земляные работы. Находившиеся на Малаховом кургане адмирал Нахимов и генерал Тотлебен тотчас же направили огонь на Камчатский люнет с целью препятствовать работам.

Среди распоряжений оба генерала подошли как-то близко ко рву и заметили, что там, как в клетке, все еще сидят притаившиеся французы. После переговоров была выслана команда, которая и привела 70 человек пленных.

Стемнело. На бугре перед редутами, немного дальше Забалканской батареи, всю ночь стоял отряд наших войск, составленный из разных полков. В потерянных редутах господствовала глубокая тишина, пальбы не было, а темнота ночи не дозволяла видеть, что там делается. Прибывший на Забалканскую батарею генерал Тотлебен приказал расклепать орудия, исправить амбразуры и тотчас же открыть огонь по занятым неприятелем редутам. Огонь этот поддерживался в течение всей ночи.

Упорный бой 26 мая дорого стоил сражавшимся. Наша потеря простиралась до 5500 человек, французы потеряли 5554 человека, а англичане 693 человека. С оборонительной линии было выпущено 21 091 снаряд; союзники же израсходовали около 40 тысяч снарядов.

В это время все госпиталя и перевязочные пункты были переполнены ранеными. Там, под руководством академика Пирогова и профессора Гюббенета, кипела самая деятельная работа, и наши медики неутомимо трудились над облегчением страданий и над спасением от смерти многих тысяч храбрых. Христианские обязанности медиков и само однообразие в их занятиях не дают возможности отдельным личностям выдаться резко из среды своих товарищей. Оттого мы не можем назвать имен особенно отличившихся, но должны сказать, что все медики от первого до последнего трудились до изнеможения над своим скромным, чисто христианским делом. Весь севастопольский гарнизон высоко чтит их заслуги и самопожертвование. Подвизаясь на этом трудном поприще, медики во все время славной защиты явили собой такой пример самоотвержения, что большая часть из них перенесла тяжкие болезни, а многие заплатили жизнью вследствие непомерных трудов, клонившихся к спасению ратных товарищей. Неоценимы были заслуги операторов, работавших день и ночь, с самым малым отдыхом и почти до истощения сил. Сравнивая подобную службу со службой на батареях, начальник гарнизона генерал граф Остен-Сакен и генералы Нахимов, Хрулев и князь Васильчиков несколько раз ходатайствовали о награде медиков наравне с защитниками и всегда встречали в этом отношении полную готовность главнокомандующего.

Значительным облегчением для медиков в их занятиях были сестры милосердия и сердобольные вдовы, прибывшие в Севастополь и остававшиеся там до конца осады.

29 ноября 1854 года прибыла в Симферополь первая партия сестер милосердия Крестовоздвиженской общины, а вслед за ними приехало еще два отделения. Широко было поле для христианской деятельности и заботливости о страждущих. Уход за больными, и в особенности за ранеными, требует большого терпения, трудов, самоотвержения и сил душевных. Только несомненное упование, твердая и непоколебимая вера и искренняя любовь к ближнему могут доставить возможность перенести все лишения и утомительные труды, неразлучные с уходом за больными.

Несмотря на всякого рода помощь, которую оказывали сестрам милосердия жители и начальство, им приходилось бороться с многочисленными затруднениями. Не только в Севастополе, но и в Симферополе сестрам случалось переходить улицы по глубокой грязи, и хорошо еще, если они имели в своем распоряжении телеги. В комнатах больных сестры подвергались днем и ночью опасности от заразы и от простуды: многие из них сделались жертвами своей трудной обязанности. Место их заступили в симферопольских госпиталях сердобольные вдовы, а уцелевшие от болезни сестры милосердия были отправлены частью в Бахчисарай, а большей частью в Симферополь.

Появление сестер среди больных было истинно благодетельным. Сколько страданий облегчено было их нежным предусмотрительным попечением, с которым не может сравниться самая заботливая мужская прислуга. Не ограничиваясь одним госпитальным уходом, сестры были всем для больных: они перевязывали раны, давали лекарство, варили больным пищу, читали страждущим книги, преимущественно религиозного содержания. Сестры писали письма к родным раненых, составляли духовные завещания и сообщали во все концы России последнюю просьбу или волю умирающих за родину.

Нельзя не дивиться их усердию и терпению при ухаживании за больными. Малейшие желания страждущих и их капризы исполнялись с готовностью и христианской кротостью. Трогательно было видеть, как многие из сестер, подавляя в себе всякий страх и женскую слабость, бестрепетно смотрели на самые ужасные раны и наперерыв старались помогать медику и больному с полным самоотвержением. Сестры мужественно переносили вид текущей крови и многоразличных тяжких язв в жилищах страдания и смерти. Одно присутствие женщин возле раненых действовало благотворно и утешительно на страдальцев. В доказательство, что попечение сестер о раненых истинно облегчает солдат наших, может служить следующий случай: тяжелораненый, весьма беспокойный после операции солдат настоятельно просил, чтобы одна из сестер оставалась при его постели. На вопрос, почему он этого желает, он отвечал: «Хоть потолкайся, матушка, около меня, так мне уж легче будет».

Неутомимые труды, заразительный госпитальный воздух скоро оказали свое влияние на слабую женскую натуру – и из 35 сестер, прибывших в Севастополь, к началу января 14 лежали больными и две умерли. Это печальное обстоятельство, служившее лучшим доказательством самоотвержения сестер, сделало их более осторожными и внимательными к себе, но не устрашило их. Сестры продолжали нести свою христианскую обязанность необыкновенным усердием и неутомимостью.

«Я сам видел, – пишет один из посетивших госпиталь, – как нежные руки омывали и перевязывали отвратительные раны: я видел, как глаза, полные слез, заботливо следили за последними корчами умирающего, я слышал, как солдаты благословляли своих благодетельниц. Расскажу вам эпизод (случай). Это было ночью; по палатам мрачный полусвет; тяжелораненому солдату хочется заснуть, но ему как-то не спится: и боль от раны, и жажда мучит, да еще, признаться сказать, в бою-то смерть нам нипочем, а в госпитале – куда как умирать не хочется! Вот проходит по палате сестра, которая в эту ночь дежурила. Бедному солдату легче стало на душе, когда он увидел, что есть в мире существо, которое бдит над ним: видно, это существо показалось ему чище тех женщин, которых он встречал на пути жизни, потому что, провожая ее глазами, вырвались из души солдатской чудные наивностью слова: “Барышня, пройдите еще раз!” Барышня исполнила желание солдата, и, обойдя всех больных своих, она опять прошла мимо него. В это время солдат умирал… он умер с улыбкой на устах».

Чтобы представить себе полную картину деятельности как медиков, так и сестер милосердия, мы приведем красноречивые слова академика Пирогова, ярко рисующие христианский труд тех и других.

«Для всех очевидцев памятно будет, – пишет наш знаменитый академик, – время, проведенное с 28 марта по июнь месяц в дворянском собрании. Во все это время около входа в собрание, на улице, где так нередко падали ракеты, взрывая землю, и лопались бомбы, стояла всегда транспортная рота солдат под командой деятельного и распорядительного подпоручика Яни; койки и окровавленные носилки были в готовности принять раненых; в течение 9 дней мартовской бомбардировки беспрестанно тянулись к этому входу ряды носильщиков; вопли носимых смешивались с треском бомб; кровавый след указывал дорогу к парадному входу собрания. Эти 9 дней огромная танцевальная зала беспрестанно наполнялась и опоражнивалась; приносимые раненые складывались, вместе с носилками, целыми рядами, на паркетном полу, пропитанном на целые полвершка запекшейся кровью; стоны и крики страдальцев, последние вздохи умирающих, приказания распоряжающихся громко раздавались в зале. Врачи, фельдшера и служители составляли группы, беспрестанно двигавшиеся между рядами раненых, лежавших с оторванными и раздробленными членами, бледных как полотно, от потери крови и от сотрясений, производимых громадными снарядами; между солдатскими шинелями мелькали везде белые капюшоны сестер, разносивших вино и чай, помогавших при перевязке и отбиравших на сохранение деньги и вещи страдальцев. Двери зала ежеминутно отворялись и затворялись; вносили и выносили по команде: на стол, на койку, в дом Гущина[23], в Инженерный, в Николаевскую. В боковой довольно обширной комнате (операционной) на трех столах кровь лилась при производстве операций; отнятые члены лежали грудами, сваленные в ушатах; матрос Пашкевич – живой турникет дворянского собрания (отличавшийся искусством прижимать артерии при ампутациях), едва успевал следовать призыву врачей, переходя от одного стола к другому; с неподвижным лицом, молча, он исполнял в точности данные ему приказания, зная, что неутомимой руке его поручалась жизнь собратов. Бакунина[24] постоянно присутствовала в этой комнате, с пучком лигатур в руке, готовая следовать на призыв врачей. За столами стоял ряд коек с новыми ранеными, и служители готовились переносить их на столы для операций; возле порожних коек стояли сестры, готовые принять ампутированных. Воздух комнаты, несмотря на беспрестанное проветривание, был наполнен испарениями крови, хлороформа; часто примешивался и запах серы: это значило, что есть раненые, которым врачи присудили сохранить поврежденные члены, и фельдшер Никитин накладывал им гипсовые повязки.

Ночью, при свете стеарина, те же самые кровавые сцены, и нередко еще в больших размерах, представлялись в зале дворянского собрания. В это тяжкое время, без неутомимости врачей, без ревностного содействия сестер, без распорядительности начальников транспортных команд Яни (определенного к перевязочному пункту начальником штаба гарнизона князем Васильчиковым) и Коперницкого (определенного сюда незабвенным Нахимовым) не было бы никакой возможности подать безотлагательную помощь пострадавшим за отечество. Чтобы иметь понятие о всех трудностях этого положения, нужно себе живо представить темную южную ночь, ряды носильщиков при тусклом свете фонарей, направленных ко входу собрания, и едва прокладывавших себе путь сквозь толпы раненых пешеходов, сомкнувшихся в дверях его. Все стремятся за помощью и на помощь, каждый хочет скорого пособия: раненый громко требует перевязки или операции, умирающий – последнего отдыха, все – облегчения страданий.

Где можно было бы, без деятельных и строгих мер, без неусыпной деятельности, найти достаточно места и рук для оказания безотлагательной помощи!»

На перевязочных пунктах, хотя и в меньших размерах, кипела точно такая же неустанная деятельность медиков и сестер милосердия, в особенности вечером 26 мая, так как в этот день раненых и изувеченных было особенно много.

С семи часов вечера стали стекаться раненые на перевязочные пункты. Там все суетилось, работало. Больным тащили несколько ведер водки, доктора занимались перевязкой, сестры милосердия, помогая им, раздавали водку и хлеб приходящим легко раненным, поили трудно больных виноградным вином и клюквенным соком. Среди стонов и страданий слышались остроты и шутки раненых, слышалась русская удаль и молодечество. Вокруг одной из сестер милосердия собралась целая кровавая толпа солдат. Каждый из них рассказывал свое удальство и сцены при столкновении с неприятелем.

– Матушка, попробуй, как вкусно! – кричал один из раненых, подавая отнятый у француза галет.

– Матушка, попей вражьей водки! – кричал другой. – Я отнял ее у пьяного француза.

– Барыня, хочешь подарю французскую шапку, – говорил третий, преусердно отдавая ее сестрице.

Сестра благодарила и отвечала, что ей нельзя иметь вражьей шапки.

– Посмотри-ка, – говорил один из солдат, подползая к сестре милосердия, – как у меня плечо отбито: проклятый англичанин камнем меня бил.

Слушая эти рассказы, невольно подивишься русскому солдату: ни раны и увечья, ни боль и страдания – ничто не колеблет его веселого и добродушного нрава.

С рассветом 27 мая французы открыли жестокий огонь по Забалканской батарее и оставшемуся в ней гарнизону. Бомба за бомбой ложились в укрепление и вырывали целые ряды прикрытия. Одиноко стояла батарея, ближе к неприятелю, чем к своей оборонительной линии; незначительный гарнизон ее подвергался ежеминутной опасности быть окруженным многочисленным неприятелем и не иметь возможности отступить. Это опасное положение гарнизона и сравнительно весьма малая польза от занятия Забалканской батареи заставили главнокомандующего оставить и эту батарею. Около четырех часов пополудни были высланы рабочие, которые сняли большую часть орудий, стоявших на батарее, и около девяти часов вечера отступили вместе с находившимся в ней гарнизоном; мост через Килен-бухту был также разведен. Долго не занимал неприятель Забалканской батареи голый холм, на котором стояла она, оставался пустым около месяца.

Ровно в полдень 28 мая союзники подняли парламентерский флаг, а вслед за тем взвились такие же флаги на Малаховом кургане и на 3-м бастионе. С обеих сторон было объявлено перемирие для уборки тел. Обе стороны выслали цепи, определявшие две крайние линии, за которые переходить не дозволялось. Огромные толпы народа собрались на поле битвы. «Со стороны неприятелей приезжали даже кавалькады каких-то амазонок и людей в статском платье. На здешнем боевом месте подобные мирные фигуры казались чем-то необыкновенным. Зеленеющееся, испещренное красивыми южными полевыми цветками пространство земли между Малаховым курганом и холмом, на котором находился Камчатский люнет, и далее по ту сторону Килен-балки, около редутов, покрыто было телами исковерканными и изможденными».

Посреди убитых сновали носильщики, стояли группы солдат: наших и французов. Перемешавшись между собой, они вели самый оживленный разговор, сопровождаемый различными знаками и жестами.

Четыре часа продолжалось перемирие, затем цепи были убраны, флаги опустились, и опять по-прежнему завизжали ядра, засвистали бомбы, зажужжали пули и зарыскала смерть по Севастополю.

Французы быстро переделали в свою пользу отнятые у нас укрепления. На Малахов курган так и сыпались пули, посылаемые с Камчатки. Жутко было стоять нашим солдатам и матросам под таким свинцовым градом, они тужили, что так близко подпустили к себе врага и дозволили овладеть постройками, облитыми русским потом и кровью. А между тем пули одна за другой так и врывались в амбразуры, расчищая прислугу.

– Эдак из орудий некому будет действовать, – говорили солдаты, смотря на падающих матросов.

– Хоть по три матроса на пушку останется, – возражали матросы, – еще можно будет драться – была бы армия, а как по три не останется – ну тогда шабаш.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.