Глава 7. Карл Великий и папа римский Лев

Глава 7. Карл Великий и папа римский Лев

В соборе Святого Петра в Риме самый большой интерьер из всех христианских церквей на планете. Возвышаясь на месте первоначальной церкви Святого Петра, построенной императором Константином в IV в., нынешнее здание начало строиться 18 апреля 1506 г., и потребовалось более ста лет, чтобы закончить строительство. Церемония его освящения прошла 18 ноября 1625 г. Этот проект объединил в себе энергию и интеллекты лучших архитекторов и художников эпохи Возрождения – Браманте, Микеланджело и Бернини. Собор Святого Петра – не мать всех церквей римской католической общины и даже не собор папы римского как епископа Рима. Эта честь принадлежит Латерану, в котором папа Лев III изначально создал свою знаменитую мозаику, что было частью его кампании по ограничению ущерба, причиненного его собственному положению коронацией Карла Великого императором.

Выдающийся религиозный статус собора Святого Петра полностью является результатом того, что его высокий алтарь стоит на том месте, которое христианская община Рима с незапамятных времен считала местом захоронения святого Петра. И небезосновательно. Он был казнен во время гонений, устроенных Нероном в 64 г., в цирке Нерона, который располагался неподалеку. И там действительно есть римское кладбище, на котором имеются раннехристианские захоронения под базиликой; некоторые из них были исследованы за десятилетие раскопок, проводившихся начиная с 1939 г. Я не был бы так уверен, как папа Пий XII в своей известной радиопередаче от 23 декабря 1950 г., который сказал, что найдены кости святого Петра. Но раскопки привели землекопов к фрагментам кости, завернутой в золотую материю с оттенком драгоценного императорского пурпура, – все это находилось под оригинальной базиликой Константина, сохраненной в позднеримский период и недоступной с IX в. По крайней мере, землекопы обнаружили то, что христиане в эпоху конца Римской империи и начала Средних веков считали местом последнего упокоения Петра. И этого достаточно, чтобы сделать базилику Святого Петра совершенно особым местом на любом христианском языке, но прежде всего на языке римских католиков.

Ведь собор Святого Петра – краеугольный камень папской власти, которая объединяет римскую католическую церковь, как об этом напоминает вам сам огромный храм. Как только вы входите в его величественные двери, то видите перед собой очень большую и отчетливую надпись (предположительно на латыни) – ключевые стихи из Евангелия от Матфея:

«Ты Петр, и на этом камне я построю свою Церковь, и врата Ада не восторжествуют над ней. И тебе я отдам ключи от Царствия Небесного; и что связано на Земле – будет связано на Небесах, и что ты отпустишь на Земле, будет отпущено на Небе»[251].

Это не случайность. Эти слова – знаменитый ответ Иисуса, когда Петр назвал его «Христом, сыном живого Бога», – являются тем камнем, на котором была выстроена папская власть. Святой Петр считается первым папой римским, первым епископом Рима, который передал своим преемникам единственную в своем роде религиозную власть – инкапсулированную в праве отпускать грехи, – и этот отрывок можно истолковать так, что Иисус сам изначально даровал ее святому Петру. Расширившись и утончившись за все эти годы, папская власть в рамках римской католической церкви охватывает ряд ключевых обязанностей. Папа должен определять правильную христианскую доктрину, не обязательно будучи при этом ученым богословом (хотя он и может им быть), но, по крайней мере, инициируя и контролируя необходимые дебаты и их исход. Он также должен иногда издавать законы и определять нормы (опять-таки после предварительных консультаций), устанавливающие ожидаемые стандарты религиозной практики и нравственного поведения как для духовенства, так и мирян. Он также отвечает за создание и поддержание структур принуждения, которые обеспечивают следование этим стандартам. И последнее, но не менее важное: он контролирует назначения на высшие должности (от епископа и выше) церкви.

Все вместе эти полномочия позволяют римской католической церкви функционировать как многонациональная религиозная корпорация, объединенная одним набором правил и создающим эти правила генеральным директором в лице самого папы. Эти папские полномочия и их итоговый результат – централизованный орган церкви, который работает как единое целое, несмотря на политические границы, – действительно являются древними особенностями христианского мира. Однако они не настолько древние, как обычно считается.

Одним из самых оригинальных поэтических произведений, сохранившихся со времен Карла Великого, является анонимная эпическая поэма в стиле Вергилия, которую мог написать наш старый друг Эйнхард. Она существует под заглавием, данным уже ее современным редактором: «Карл Великий и папа римский Лев». Что касается заглавия, то оно отражает суть. Уцелевший отрывок, вероятно, ее третьей книги заканчивается встречей Карла и Льва в Падерборне. И уже давно существует предположение, что была и четвертая книга, которая заканчивалась днем Рождества Христова 800 г. Но изначально помимо этого поэма охватывала гораздо больше событий. Две другие книги окончательно утрачены, и даже уцелевший фрагмент третьей книги содержит гораздо больше событий и не останавливается на моменте судьбоносной встречи, которая привела к восстановлению империи.

В этой поэме к папе римскому Льву проявлены величайшие симпатия и уважение. Потрясенный поэт вспоминает ужасное поведение жителей Рима по отношению к «величайшему пастырю в мире» и отдает должное уважение чуду – выздоровлению папы после нанесенных ему ран:

Карл Великий поражен, увидев глаза папы, которые были ослеплены,

Но к которым теперь вернулось зрение.

И он удивился, что язык, искалеченный щипцами, мог говорить.

Но нет ни малейшего сомнения в том, что главная фигура в поэме сам Карл Великий. На протяжении поэмы он всегда оказывается в таком положении, что физически главенствует над действием. Когда приезжает папа римский, армия франков собрана у подножия холма, но Карл Великий находится на его вершине и спускается, чтобы приветствовать своего гостя. Слово «император» мелькает в поэме, хотя ее действие происходит в 799 г. Это был предмет разногласий, как мы уже видели, между королем и его двором: Бог сделал Карла Великого императором задолго до 800 г., и все, что сделал папа римский Лев в качестве рождественского подарка человечеству, – это, в конце концов, признал данный факт. Под стать этой главной идее автора, высказанной еще до упомянутой встречи, мысль о том, что Карл Великий – основатель нового Рима, представленного в форме своего дворцового комплекса в Ахене. Это главное, что выбрал поэт из эпической поэмы Вергилия, потому что тот взял за образец сцену, когда Эней становится основателем Первого Рима. Однако этот образ тщательно адаптирован. У читателя не остается никаких сомнений в том, что Новый Рим превосходит Первый (и эта фигура речи, который повсеместно встречается у поэтов при дворе Карла Великого).

Еще больший интерес представляет общее описание Карла Великого за работой, с которого в поэме начинается рассказ об Ахене: Карл – великий, но сострадательный победитель в бесчисленных войнах, являющий собой саму щедрость ко всем своим верным сподвижникам. Он также смиряет гордых, возвышает слабых (бла-бла-бла), но потом становится еще интереснее:

Он увещевает несправедливых учиться справедливости благодаря богоугодным поступкам,

Склоняя головы нечестивых, заковывая их в крепкие цепи

И уча их исполнять приказы Бога, сидящего высоко на престоле…

Тех, кто подобно варварам давно отказываются быть благочестивыми,

Заставляют ими стать посредством праведного страха.

А причина, по которой он может делать все это, – его превосходный интеллект и набожность, которые позволяют лишь ему одному понимать, чего хочет Бог:

Он один заслужил овладеть всеми подходами к учению,

Постигать его скрытые пути и понимать все его тайны,

Ибо ему Бог открывает секрет развития вселенной с самого ее начала.

Поэт утверждает, что у Карла Великого существуют единственно тесные взаимоотношения со Всемогущим, и снабжает его соответствующим перечнем служебных обязанностей, который попирает все известные нам прерогативы папской власти: он не только вынуждает варваров стать христианами, но и определяет правильное поведение для всех своих подданных. Несмотря на то что к папе римскому Льву проявлено величайшее уважение, его религиозная власть меркнет и становится относительно незначительной рядом с прямой связью Карла Великого с Всемогущим. Действительно, король Франции все знал о проблемах папы Льва задолго до прибытия из Рима посланца именно потому, что Бог послал ему весть об этом во сне. На картине, нарисованной нашим поэтом, отношения Карла Великого с Богом дают ему политическую, нравственную и религиозную власть, превосходящую власть любого возможного соперника, даже apostolicus’а – епископа Рима[252]. Прежде чем отмахнуться от этого как от слов, которые сказал бы любой поэт при дворе Каролингов, мы должны более внимательно рассмотреть унаследованные традиции политической и религиозной власти, в рамках которой действовали и Карл Великий, и папа римский Лев.

Императоры и патриархи

В Риме во времена Деяний святых апостолов уже существовала христианская община. На тот момент, когда новая религия стала распространяться среди последующих поколений, уже существовала более обширная христианская цивилизация или обитаемое пространство (как называли ее сами христиане), принявшая форму медленно растущего числа автономных конгрегаций, которыми оказались усеяны главные города Средиземноморья (как лягушками вокруг пруда, по известному выражению Сократа). Эти конгрегации были сами по себе и лишь периодически вступали в контакт друг с другом, особенно потому, что Римское государство время от времени начинало их преследовать. Не существовало никакой официальной установленной иерархии религиозной власти ни между этими конгрегациями, ни даже, для начала, внутри их самих, так как требовалось время, чтобы придать официальный статус положению священников и епископов, а общим руководством и богословским анализом иногда занимались те, кого мы теперь назвали бы представителями мирян. Но из тумана, окутывающего этот самый ранний период истории христианства, проглядывает случайный момент ясности, который показывает, что конгрегация Рима, и в частности ее руководство, занимали особенно престижное положение благодаря своей связи с двумя величайшими лидерами раннего христианства – Петром и Павлом. Этот особый престиж уже упоминался в известном письме Игнатия Антиохийского, датируемом первым десятилетием II в., и мог при случае превратиться в необычную степень религиозной власти. От этого же времени сохранилось знаменитое письмо папы римского Клемента I от 96 г., адресованное христианской общине Коринфа, в котором он вмешивается во внутренний коринфский спор о правах священников. А сто лет спустя более широко действовал папа римский Виктор I, отлучая от церкви любых христиан (так называемых приверженцев 14-го дня), которые настаивали на праздновании Пасхи в один и тот же день с еврейским Песахом. Римская конгрегация сама по себе неуклонно росла и уже в 253 г. при папе Корнелии состояла помимо епископа из не менее чем сорока шести священников, семи дьяконов, семи субдьяконов, пятидесяти двух экзорцистов, разнообразных лекторов и привратников. Но ввиду того что в христианстве в целом еще не было официально признанной иерархической структуры, вмешательство Рима в дела других общин ограничивалось редкими формулировками общих принципов (вроде отлучения от церкви, проводимого папой Виктором) или отдельными моментами, когда другая конгрегация просила римское руководство разрешить трудный вопрос. Немного драгоценных примеров таких просьб, датируемых до 300 г., дошли до наших дней, но нет и намека на то, что уцелевшие свидетельства сохраняют лишь верхушку от какого-нибудь огромного растаявшего айсберга[253].

Все это изменилось в начале IV в. с обращением императора Константина в христианство и последующим его превращением в официальную религию Римского государства. Пока этот процесс разворачивался на фоне все возраставшего числа обращенных в новую веру, в результате чего число христианских конгрегаций на территории империи умножилось вне всякой меры, церковь обрела свою первую внятную властную структуру. Впервые это узаконило роль папства в христианстве в целом. По сравнению с более поздними моделями развития и даже с тем, что разные папы любили говорить о себе в то время, то, как эти новые структуры функционировали, несколько удивляет.

Значение римской епархии в рамках этого нового внутреннего устройства было официально признано во всем христианском мире (границы которого вскоре совпали с границами империи). Одно из основных последствий обращения в христианство Константина состояло в том, чтобы позволить – на самом деле дать право, за которое он заплатил из имперской казны, – возникнуть традиции: при необходимости решения серьезных вопросов руководители христианских общин со всей империи собирались вместе на Вселенские соборы. Первый из них был проведен в Никее в 325 г., и его шестой канон (каноны представляли собой список решений собора) признал особый апостольский статус, который был придан епископу Римской епархии, потому что она была основана святым Петром. На практике означало это несколько важных моментов. Первый и самый специфический: все епископы больше не считались равными. Некоторые епархии получали ранг митрополии (а епископы, соответственно, становились архиепископами, хотя этот термин еще не был в ходу) с установленными правами вмешиваться определенным образом в управление подчиненными епархиями их провинции: созывать регулярные синоды для поддержания норм веры и религиозной практики и утверждения выборов епископов. Я использую слово «провинция» намеренно. За редким исключением это были столицы существовавших римских имперских провинций, которым требовался ранг митрополии, а территория их власти обычно совпадала с границами провинций. Возникнув более или менее внезапно, административные церковные иерархии начали копировать иерархии имперского управления. В рамках этой реорганизации Римская епархия получила права митрополии на значительной территории вокруг города[254].

Вторая сторона – если теперь смотреть шире – традиционная роль Рима как апелляционного суда для разрешения сложных церковных вопросов приобрела новое значение. Форма, в которой обычно выдавались такие судебные решения, изменилась весьма значительно. Простая письменная форма периода раннего христианства во времена папы римского Иннокентия (401–417) уступила место гораздо более официальной и, следовательно, более типовой папской декреталии. Последняя делалась по образцу императорского рескрипта, который представлял собой особый тип письма, используемый императорами на протяжении веков с целью дать на нижней половине письма официальные, полностью обоснованные ответы на вопросы, изложенные в его верхней части. Ответ императора имел законную силу и часто обусловливал последующую судебную практику для всех аналогичных дел. Копирование именно такой формы письма было весьма значительным шагом, так как показывало, что власть папы, которая начинала с изложения его мнения, теперь следует рассматривать как институт, издающий юридически обязательные постановления. Возраставшая частота и широкий географический спектр декреталий, изданных папами в первые десятилетия V в., особенно впечатляют. Среди них Иннокентий I, Зосима I, Бонифаций I и Целестин I (за период 401–432 гг.) давали официальные постановления христианским конгрегациям не только внутри Италии, но и далеко за ее пределами – в Испании, Галлии и Северной Африке[255].

Третья сторона – еще больше расширяющая картину – апостольское наследство Рима означало, что у него исключительное положение в продолжающихся диспутах по вопросам вероучения, которые являются такой характерной чертой позднеримского христианства, особенно так называемый арианский диспут, в результате которого родилась ересь, к которой примкнул Теодорих. Основная причина, по которой богословский спор был так распространен в годы после обращения Константина в христианство, дает нам беглое знакомство с революционными последствиями превращения этого вероучения в государственную религию. Вплоть до IV в. время от времени возникали религиозные разногласия, которые приводили к появлению горстки отколовшихся групп, вроде приверженцев 14-го дня, которых фактически изгоняли из главного направления христианской традиции. Однако как только гонения со стороны Римского государства прекратились, интенсивность связей между конгрегациями стала расти, и вскоре стало ясно, что большая часть христианского учения еще не полностью развита. Таким образом, обращение Константина в христианство породило – а также финансировало – то, что с точки зрения современной университетской жизни выглядит как исследовательский проект длиной двести пятьдесят лет с целью объединить епископов и других христиан-интеллектуалов на нерегулярной основе на собраниях небольших рабочих групп и периодически на огромных международных конференциях (Вселенских соборах), чтобы заполнить доктринальные пробелы и решить сложные проблемы.

В общих чертах, богословские темы в хронологическом порядке охватывали следующие вопросы: в каком смысле Христос был Богом (арианский спор); как следует понимать положение Святого Духа в божественной Троице; и как именно человеческое и божественное соединялось в Иисусе Христе (монофизитский спор). А между ними другие местные церковные группировки – которым время от времени оказывалась помощь извне – сталкивались с такими дисциплинарными вопросами: могут ли христиане, отклонившиеся от веры под давлением преследований, быть полностью заново приняты в церковь (донатистский спор в Северной Африке) и можно ли быть слишком строгим аскетом (присцилианская и пелагианская ереси среди многих других)[256].

Не беспокойтесь насчет подробностей. Общая картина – вот что имеет значение, а она простая. Относительно изолированные и периодически преследуемые конгрегации раннехристианской церкви полагали, что верят приблизительно в одно и то же. Когда благодаря Константину и его преемникам они стали общаться между собой теснее, быстро выяснилось, что это не так или, по крайней мере, о некоторых вещах они еще не думали достаточно много. Череда споров знаменует неизбежный процесс, в котором было поставлено достаточное количество точек над «i», чтобы привести соответствующий уровень богословской логической связности к тому, что теперь стало религией империи. Апостольский статус Рима означал, что его участие в этом процессе являлось основным и что любая формулировка доктрины стремилась приобрести необходимую ауру законной ортодоксальности, если епископ римский под ней не подписался. Поэтому во времена Теодориха, как мы видели в главе 2, патриарх Константинополя при императоре Зеноне Акакий поддержал компромиссное решение в монофизитском споре, которое могло быть принято восточной церковью, но Рим отказался это принять. В конечном итоге Юстин и Юстиниан вернули восточную церковь под знамена папской власти. Статус Рима означал, что он функционирует как лакмусовая бумажка ортодоксальности в развивающемся мире позднеримского христианства.

Четвертое и последнее – еще оставалось время, чтобы уладить некоторые нерешенные идеологические вопросы. Это было необходимо, потому что пара явных помех в споре требовала превратить слова Иисуса в Евангелии от Матфея в оправдательный документ для папских полномочий в том виде, в котором они существуют сейчас. Требовалось прежде всего принять тот факт, что власть, дарованная святому Петру, могла быть передана его наследникам, а не являлась даром лично ему как человеку. Затем нужно было выдвинуть убедительные доводы в пользу того, что наследником святого Петра являлся нынешний епископ Римский, потому что тот был первым епископом Римским, даже если Евангелия или Деяния апостолов – главные древние христианские тексты – ничего не говорили об этом. Но истинные верующие никогда не позволяли отсутствию подлинного документального подтверждения встать на пути того, что они считали правильным, и, как и ожидалось, пробелы в рассказе о святом Петре были тщательно восполнены. В какой-то момент ключевой текст, известный как «Признания Климента», написал изначально на греческом языке, а затем приблизительно в 400 г. перевел на латинский христианский ученый монах по имени Руфин. Текст претендовал на то, чтобы быть письмом папы римского Климента I Иакову – брату Иисуса и главе церкви в Иерусалиме. В нем Климент рассказывал Иакову о том, как его обратил в христианство и обучил святой Петр и как – вот оно! – Петр передал ему свою уникальную религиозную власть, назвав его своим преемником на посту епископа Рима. Оба идеологических пробела заполнили одним текстом. Климента избрали объектом фальсификации, очевидно, из-за того подлинного письма к коринфянам, о котором уже было широко известно. Просто на всякий случай папа римский Лев I в следующем поколении продемонстрировал, что все это было полностью в соответствии с римским законом о наследовании, и круг замкнулся. Тем временем – на тот случай, если одного апостола окажется недостаточным, – папа римский Дамас I в 382 г. приказал местному римскому синоду объявить о том, что римская церковь не похожа ни на какую другую христианскую общину, потому что она была основана двумя апостолами – святыми Петром и Павлом, тем самым добавив еще и струну к луку единственности папской власти[257].

Пока все хорошо. Во всех этих сферах папская власть сумела использовать волнующие возможности, которые открылись для нее после обращения в христианство императора Константина, чтобы укрепить свои притязания на весь христианский мир. Но римская церковь являлась не единственной христианской церковью в городе, и, если вы окинете более широким взглядом все модели христианской религиозной власти в позднеримском мире, положение епископа Римского начинает выглядеть явно менее впечатляющим. Давайте разбирать конкретно. Митрополитские полномочия, которые папство получило в этом городе и его окрестностях, а именно в тех самых субурбикарных провинциях, которые давно уже считались объектом административной компетенции римского городского префекта, были не более чем полномочиями, которые теперь осуществлял епископ любой провинциальной столицы. Здесь нет ничего уникального[258].

Издание декреталий, напротив, являлось уникальной прерогативой пап, но важность этой деятельности в построении общей папской власти не следует преувеличивать. Во-первых, декреталии, как и императорские рескрипты, издавали только в том случае, если кто-нибудь задавал оригинальный вопрос. В период расцвета имперской системы, например, мы знаем, что императоры выпускали по пять рескриптов в день. И даже если – по современным юридическим меркам – императорам дать немного времени на отдых, то они все равно выдавали на-гора несколько сотен рескриптов в год. В начале VI в. Дионисий Эксигус – знаменитый Денис Маленький, собрание сочинений которого является первичным источником большей части наших знаний о папской деятельности по изданию декреталий, смог найти только сорок один образец за почти двести лет, отделяющих его время от времени обращения Константина в христианство. Это наводит на мысль о том, что потребность в получении консультации папы еще не стала регулярной в западной церкви. Имелась и еще одна проблема. В своих ответах папы часто подчеркивали, что те авторитетны, официально обоснованны и поэтому влекут за собой полное послушание. Но у них не было механизма принуждения. Если папа давал ответ, которому не повиновались, сам он ничего не мог сделать. In extremis иногда даже требовалась поддержка императора, как в 445 г., когда папа Лев I получил императорское постановление в поддержку своей собственной точки зрения в ссоре с епископом Иларием Арльским[259].

Но даже это не последняя плохая новость. Христиане в позднеримскую эпоху с радостью признали, что Рим – совершенно особое место, но не единственное в своем роде, так как и другие раннехристианские общины тоже были основаны учениками Христа. Шестой Никейский канон назвал церкви Антиохии и Александрии апостольскими образованиями наряду с Римом, а седьмой канон добавил к этому списку Иерусалим. В 381 г. к ним присоединился Константинополь, объявленный (что неудивительно, на соборе, проводимом там же) Новым Римом, и с той поры его следовало считать во всех отношениях равным Старому Риму. Поэтому к 380-м гг. появилась классическая позднеримская модель, состоявшая не из одной епархии, обладавшей уникальным авторитетом, а из пяти христианских патриархий, равных по высокому положению. Следовательно, христианская ортодоксальность должна была – в идеале – быть охарактеризована, как и все то, что все пять патриархов считали истинным. В этом контексте «Признания Климента» и подчеркивание Дамасом того факта, что римская церковь была основана двумя апостолами, стали частью отчаянной попытки отделить Римскую епархию от остальных епархий, готовых признать ее равной себе, но не веривших в римскую уникальность[260]. И даже если этого оказывалось мало, патриархов все равно затмевал еще один источник христианской религиозной власти – император.

Здесь стоит вспомнить перечень функций, который в настоящее время определяет папу как корпоративного руководителя римской католической общины: окончательное регулирование вопросов, составляющих ортодоксальную веру; определение и проведение в жизнь стандартов христианской практики для духовенства и мирян; составление церковных законов и контроль над назначениями на высшие церковные посты. Если проанализировать все позднеримские источники на предмет этого перечня (а не просто фокусироваться на папской власти), то быстро становится очевидным, что действующей главой христианской церкви в это время был фактически император.

Давайте начнем с вероучения. Триста лет или около того, прошедшие после обращения в христианство императора Константина, были необыкновенно плодотворным периодом в богословском смысле, когда большинство христианских учений достигли полной ясности. Папство сыграло некоторую роль в этом процессе, но, что удивительно, минимальную. Решения о правильном вероучении принимались на больших Вселенских соборах. За Никейским собором в 325 г. через неодинаковые промежутки времени последовали Вселенские соборы в Сердике, Константинополе и Халкидоне, которые состоялись до низложения последнего императора Западной Римской империи в 476 г. Все эти соборы проводились на Востоке (даже Сердика – современная София находилась в восточной части Балкан), и в основном работа богословской мысли в ходе споров проходила там же, а христианские интеллектуалы работали главным образом на греческом языке. За исключением Вселенского собора в Халкидоне, на котором папа римский Лев I внес на рассмотрение главный документ, известный как Tome of Leo, латиноговорящие папы в других обстоятельствах посылали своих наблюдателей и давали возможность священнослужителям на Востоке принять это как факт. Многие допущения греческой философии и науки давали основные методологические инструменты для развития христианской доктрины[261].

Однако еще более существенную роль в этом деле сыграла череда императоров-христиан. Мы уже столкнулись с тем фактом, что они гарантировали механику развития вероучения, предоставляя бесплатный транспорт, питание и проживание сотням епископов одновременно, когда тех везли на телегах (буквально) по империи на следующую богословскую тусовку. Историк-язычник IV в. Аммиан Марцеллин особенно язвительно пишет о частоте и стоимости церковных соборов при императоре Констанции II (337–351). Помимо крупных четырех, были проведены многие менее масштабные и несколько в равной степени больших соборов, где договорились о том, что в конечном счете решено считать «неправильным» ответом. Так что эти соборы не фигурируют в стандартных перечнях Вселенских соборов, хотя таковыми они и являлись на самом деле. Император на этих соборах играл гораздо большую роль, чем просто открывал свою чековую книжку. Всегда именно он принимал решение, нужно ли и когда созывать более крупные соборы: без его распоряжения они просто не происходили. В добавление к этому любой император обычно определял по крайней мере часть повестки дня для обсуждения, что было вполне естественно, так как большинство соборов созывалось по конкретной причине. Они также оказывали давление на участников, чтобы добиться для них желаемого исхода, и применяли единственные механизмы принуждения, у них имевшиеся: путем изгнания несогласных священнослужителей, например, или конфискации церковных зданий и богатств у целых религиозных течений (в конце концов, их осуждали).

Отдельных людей в разной степени интересовали вопросы вероучения. Констанций II, а затем Юстиниан прославились своим стремлением к богословским частностям, но все императоры были заинтересованы в мире и единстве церкви, а это другая тема наряду с чисто интеллектуальной составляющей позднеримских споров по вопросам вероучения. Поэтому все императоры с готовностью занимались делами церкви, по крайней мере до такой степени, что в общем и целом воля каждого из них была более важна, чем споры на церковном соборе по поводу вероучения для их исхода. Возьмем, например, так называемый арианский спор относительно того, какой термин правильнее использовать для обозначения взаимоотношения человеческого и божественного в личности Христа. Никейский собор принял в 325 г. одно определение, но потребовались два поколения, чтобы оно завоевало окончательное признание. Тем временем Римское государство длительное время считало ортодоксальными другие определения. Спор на эту тему закончился лишь в 380-х гг., когда сторонники неникейских определений уже не могли больше найти никакой поддержки у императора, и государство приступило к последовательному принудительному проведению в жизнь позиции Никейского собора. То же самое распространяется и на дисциплинарные вопросы. В связи с чем возникла серьезная проблема в Северной Африке: так называемый донатистский спор относительно статуса тех церковных руководителей, которые сдались под натиском преследований, предшествовавших обращению императора Константина в христианство. Пока императорская воля колебалась на протяжении большей части IV в., когда различные режимы осуществляли разную политику, спор продолжал бушевать. Однако как только имперская политика стала жесткой по одному решению спора – против донатистов – и развернула в полном объеме средства принуждения по этому решению, спор быстро начал вызывать раздражение. И это не значит, что все донатисты исчезли – не более чем все разные мнения, идущие вразрез с решениями Никейского собора, – но как только императорская воля начинала поддерживать ту или иную позицию, влияние ее оппонентов начинало столь значительно уменьшаться, что они быстро превращались из движения в секту, и тогда правители переставали о ней беспокоиться. Возможно, епископы и интеллектуалы и проводили основную мыслительную работу, но именно императоры организовывали исходы споров по вопросам вероучения (или не делали этого), созывая соборы, создавая на них необходимые коалиции, чтобы провести ту или иную точку зрения, а затем с должной решимостью приводя в исполнение решения соборов[262].

Роль императора в установлении и проведении в жизнь общих стандартов религиозной практики для священнослужителей и мирян тоже была значительной. Папские декреталии играли здесь некоторую роль на латинском Западе, но существовало гораздо больше правил и предписаний, изложенных в канонах различных церковных соборов (где роль императора, по крайней мере в крупных из них, была главной), а также в имперских законах. Шестнадцатая книга Кодекса Феодосия целиком состоит из императорских законов по религиозным вопросам, составленных в период между царствованием Константина и 435 г., а Кодекс Юстиниана объединил в себе еще больше таких законов в начале 530-х гг. Основная линия канонического закона в позднеримский период обеспечивалась сочетанием решений соборов и императорских законов, а папские декреталии стояли лишь третьими в плане количества соответствовавших и широко циркулировавших правил для христианского духовенства и мирян. Что касается принуждения, то опять-таки был важен имперский суд, но дополнением к этому стало служить одно новшество. Со времен Константина епископы имели возможность проводить суды, и любой христианин – участник спора мог обратиться с просьбой, чтобы его дело было передано туда. Но по ходу развития событий все это на деле превратилось в нечто похожее на местные суды, решающие незначительные вопросы, которые имели своей целью скорее улаживание конфликтов и посредничество, нежели немедленное наказание. Это, очевидно, ограничивало виды дел, которые могли слушаться в таких судах (безусловно, речь идет не о делах, которые могли повлечь за собой смертную казнь – епископам запрещалось проливать кровь). А так как разрешение на деятельность епископским судам давал в первую очередь имперский закон, это опять-таки подчеркивало главенство правителя в сфере церковного закона[263].

То же самое относится и, в конце концов, к назначениям на высокие церковные посты. Императоры оказывались равнодушны к тому, например, кто является епископом в крошечной епархии на Пиренеях и их окрестностях, но им было очень важно, кто из епископов отвечает за большие города империи, и прежде всего ее столицу и столицы регионов. Любопытно, что на самом деле это не означало Рим. К IV в. даже западной половиной империи управляли из Милана или Трира, а позднее из Равенны, в то время как ключевыми городами Востока являлись Константинополь, Антиохия и Александрия. Рим оставался культурной столицей, но на протяжении всего IV в. императоры посетили ее самое большее в четырех случаях и оставались там каждый раз около месяца. Поэтому выборы папы римского не влекли за собой слишком большого вмешательства со стороны императора, хотя когда они приводили к насилию, как при выборах папы Дамаса в 366 г., это было уже совсем другое дело. В епархиях, считавшихся важными для них, императоры получали и сохраняли право контролировать назначения[264].

Без всякого сомнения, император был действующей главой христианской церкви. Другие лица, включая папу римского, имели особое положение, но роль императора в формулировке правильной доктрины, определении и проведении в жизнь ожидаемых стандартов религиозной практики и в выборе людей для должностей оставалась главной. И это первенство было реальным. Позднеримская политическая теория – принятая, как мы видели, Теодорихом и измененная Прокопием – утверждала, что император напрямую назначен и тщательно выбран Богом, чтобы тот правил как Его наместник на земле. Эти идеи пришли прямо из нехристианских эллинистических представлений о королевской власти, но обращение империи в христианство, что поразительно, не породило больших изменений. Божественная природа была ярлыком, прикрепленным к христианскому Богу, и божественная цель состояла в том, чтобы привести все человечество к христианству, а не создать совершенные civilitas для немногих. Но ничто не изменилось в утверждении о близости императора к Богу. Все, что имело отношение к правителю, оставалось священным – от его казны до его спальни – каждый императорский церемониал, начиная от больших официальных торжеств и кончая малейшими, самыми интимными моментами (вроде proskynesis – падение ниц перед повелителем, чтобы продемонстрировать должное к нему уважение), организовывалось с целью втолковать эту мысль. Император не считался обычным смертным и, по крайней мере, на публике должен был хранить сверхчеловеческую бесстрастность во время происходивших церемоний. Возможно, Константин зашел в этом слишком далеко. Изначально его останки были захоронены в огромном мавзолее (церковь Святых Апостолов) в Константинополе в окружении алтарей двенадцати апостолов. Часто говорят, что он считал себя тринадцатым апостолом. Но тринадцатой фигурой, которая обычно находится посреди двенадцати апостолов, является Христос, так что остается удивляться, кем же считал себя Константин. Его сын Констанций II тихо все переделал, чтобы это выглядело немного скромнее. Но изменилось не много: Констанций и его преемники на Востоке и на Западе (до Юстиниана и после него) были последовательны в своем утверждении, что их избрал Бог, чтобы править с ними на земле.

Глядя на то, как разворачивались события на протяжении многих веков, последовавших за позднеримским периодом, и, в частности, на более или менее полное отделение церкви от государства, ставшее нормой в западной политической традиции уже в течение пары веков, естественно было бы обратить внимание на образ мыслей прошлого, который привел к такому настоящему. Начиная с позднеримского периода это означает некий голос, вроде голоса Августина Иппонского, который в «Городе Бога» доказывал, что ни одно государство не может настолько отражать волю Божью, чтобы существовать вечно. Бог делает так, что государства возникают и исчезают, убеждал Августин, но лишь для Его целей, и они будут существовать так долго, сколько смогут служить Его высшей цели, которая все время расходится с их собственной. Августин думал так на протяжении какого-то времени, но дополнительным стимулом для него взяться за перо стало разграбление Рима готами в августе 410 г. И он был не единственным, кто бросил прямой вызов некоторым основным притязаниям римской государственной идеологии. Всякий раз, когда какой-нибудь церковнослужитель оказывал сопротивление попытке империи навязать какое-нибудь доктринальное положение, такие люди неявно, а порой и недвусмысленно отрицали право императора распоряжаться делами церкви, и иногда это сопротивление оказывалось серьезным. Например, епископ Александрийский Афанасий сумел сделать провинцию Египет неуправляемой на короткий период в 340-х гг., потому что он до такой степени был против того, что император Констанций предпочел неникейское решение богословских вопросов. Или опять-таки вся христианская традиция аскетизма, которая сильно увеличила число своих приверженцев и усилила собственное влияние начиная с середины IV в., косвенно отвергала притязания имперской идеологии. Если римский император и политическая структура, которой он правил, отражали божественную волю для человечества, то люди не должны искать спасение своих душ, впадая в самоотречение и отвержение мира, который был главным для Христа, апостолов и многих пророков Ветхого Завета. Но у нас есть многочисленные примеры из житий святых этого периода именно такого отказа от участия в общественной жизни Римского государства даже среди представителей элиты. Если собрать все это воедино, добавив изрядную оценку прошедших событий, то становится сравнительно просто отмести притязания имперской идеологии как во многом пустую болтовню[265].

Однако это было бы серьезной ошибкой. В то время как можно заметить следы сопротивления императорской религиозной власти в трудах некоторых церковнослужителей, так же легко можно найти и ее принятие в трудах других. Например, почти одновременно с обращением Константина в христианство епископ Кесарийский Евсебий был готов принять тот факт, что Христос не случайно родился в момент, когда первый римский император Август правил Римом. Евсебий утверждал, что это доказывает, что Бог предопределил – несмотря на более ранние преследования, – что Римское государство должно стать Его орудием для приведения всего человечества к христианству. Иными словами, Риму отводилась особая роль в Божественном плане, которая была не похожа ни на какую иную. И это сделало императора кем-то большим, чем просто еще один светский правитель. На заседании IV Вселенского собора в Халкидоне 25 октября 451 г. 370 собравшихся епископов (некоторые через посредников) приветствовали императора Марциана как «короля и священника». Это приветствие не было нарушением традиций, а просто конкретной формулировкой установившегося образа мыслей. Или опять-таки – на этот раз на V Вселенском соборе в Константинополе в мае 553 г. – 152 епископа с радостью провозгласили, что в церкви не будет происходить ничего без явного одобрения императора[266].

На каждый голос несогласного церковнослужителя позднеримского периода имелся десяток других голосов, явно или неявно принимавших притязания императора на всеобъемлющую религиозную власть. И действительно, нужно быть очень осторожным с несогласными голосами. Если посмотреть повнимательней, нет ничего необычного в том, что один и тот же человек бурно реагирует на притязания императора, когда тот поддерживает альтернативное доктринальное положение, но от души одобряет их, когда тот на его стороне. Нельзя отрицать существование глубоких и принципиальных разногласий в некоторых церковных кругах по отношению к точке зрения императора на его религиозную власть, но огромное большинство христианских священнослужителей, да и мирян из высших слоев общества – так как аскеты являлись всегда небольшим, хоть и шумным меньшинством, – по сути, принимали ту точку зрения, согласно которой император был избран Богом и поэтому должен осуществлять по крайней мере надзор за церковными делами. Он мог и на самом деле должен был разрешать епископам заниматься богословием, но это полностью соответствовало его обязанностям – находить с Божьей помощью мудрость, чтобы выбирать между конкурирующими позициями, и обеспечивать такое положение в стране, чтобы его подданные – Божий народ – в конечном счете шли по пути истинной веры и должного христианского благочестия. Это оставляло папству лишь второстепенную роль, особенно в мире пяти равных патриархий, в которых самая передовая теология развивалась на греческом языке.

Короли и епископы

Большинство параметров, в рамках которых действовала папская власть со времени обращения в христианство императора Константина, изменились до неузнаваемости в период между низложением Ромула Августула и коронацией Карла Великого. Единая Западная Римская империя сменилась рядом государств-правопреемников, большинство из которых в конечном счете стали никейски-христианскими в V–VIII вв., даже если их правящие элиты изначально исповедовали что-то другое.

Однако политические структуры этого нового мира были далеко не стабильны, и на протяжении трехсот лет с 450 г. папская власть действовала в границах все еще существовавшей Западной Римской империи. Затем она в течение шестидесяти лет находилась под властью государств-правопреемников, заложенных Одоакром и Теодорихом, прежде чем оказалась частью Восточной Римской империи, управляемой из Константинополя. Это длилось почти сто пятьдесят лет до VIII в., когда папская власть начала управлять Римом и его окрестностями как независимой политической единицей, вынужденная отбиваться от непрошеного внимания как со стороны лангобардских королей, так и независимых лангобардских герцогов Сполето и Беневенто. Интересные времена!

Как и с позднеримским периодом, если подходить к этим векам ретроспективно, можно разглядеть зарождавшуюся связь, которая в конечном итоге помогла превратить папу в полнофункционального главу римского католического сообщества. С 494 г. (с начала правления Теодориха) до наших дней сохранилось известное письмо папы римского Геласия I императору Анастасию. Начинаясь с известных слов Duo sunt («существуют два»), оно излагает вероучение, по которому в мире действуют две равные и раздельные власти: священная власть епископов и королевская власть монархов, и из этих двух у священников ответственность больше: «Существуют две власти, которые в основном управляют этим миром, – священная власть священников и могущество королей. Из этих двух у священников больше обязанностей, так как они должны отчитываться перед Господом на Божьем суде даже за королей… Поэтому вы должны знать, что вы зависите от их решений, а они не подчиняются вашей воле».

Бог желает, чтобы эти власти работали гармонично, но у них разные сферы, и они не должны вмешиваться в область компетенции друг друга. Геласий сочинил это письмо в разгар Акакианского раскола, и оно бросило вызов притязаниям идеологии имперского государства на то, что император имеет право руководить делами церкви. Более конкретно, это были нападки на Henotikon – императорский указ, с помощью которого Зенон попытался наладить гармонию в церкви на Востоке, но конкретный пункт сформулировали в рамках более общего изложения принципа.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.