10. Осада Антиохии
10. Осада Антиохии
Перед крестоносным воинством предстала Антиохия — «засов», который необходимо было выломать, чтобы открыть путь в Палестину. Город окружали мощные высокие стены, укрепленные башнями, коих насчитывалось более трехсот. На Стефана Блуаского город произвел неизгладимое впечатление. «Мы находимся у города Антиохии, гораздо более крупного, более мощного и более неприступного, чем можно было думать», — писал он супруге[352]. Раймунд Ажильский превзошел его, говоря, что город «настолько хорошо оснащен стенами, башнями и предстенными сооружениями, что не страшны ему ни осадные орудия, ни приступы, пусть даже против ополчится весь род человеческий»[353].
Над южной частью города, расположенной на возвышенности, нависала цитадель. Горная местность плюс дополнительная защита излучины Оронта, омывавшего часть городских стен в северо-западной его части, не давали окружить город полностью. Осажденные могли производить вылазки против христианского лагеря и получать снабжение, в силу чего осада грозила затянуться надолго[354]. Роль Боэмунда с первых же дней была весомой; к концу осады она стала решающей, поскольку именно он своей умелой дипломатией добился того, чтобы город сдался. Следовательно, стоит тщательно анализировать его поведение во время основных событий осады и попытаться предельно точно определить его мотивы, цели — одним словом, его военную и политическую стратегию.
Незадолго до прибытия в Антиохию крестоносцы держали совет, решая, каким способом захватить этот огромный город. Мнения разделились. Некоторые военачальники, пишет Раймунд Ажильский (увы, без каких-либо уточнений), утверждали, что было бы неразумным разбивать свой лагерь под стенами города ради близкой линии осады. Они приводили следующие аргументы: близится зима с ее ненастьем, армия ослаблена летними потерями, лишена многих рыцарей, оставшихся в гарнизонах крепостей, чтобы их удержать… Лучше было бы, говорили они, устроиться в крепостях по соседству, чтобы перезимовать, ожидая прихода подкрепления от Алексея и вспомогательных отрядов из Франции.
ОСАДА АНТИОХИИ
Другие предводители, среди которых был граф Тулузский (хронист называет лишь его имя), напротив, выступали против такого решения, возражая, что Бог до сего времени добывал крестоносцам победы — значит, христиане вновь должны положиться на него и не бояться ни короля, ни князей, ни пространств, ни времени. Такой «моральный нажим» повлиял на решение: осада была организована у самых стен города, настолько близко, что стрелы, пущенные осажденными с башен, настигали христиан даже внутри их шатров[355].
Но почему о расхождении мнений на совете рассказал только провансальский капеллан? Вероятно, он хотел подчеркнуть влияние своего сеньора на других предводителей, равно как и его несокрушимую веру в Бога, упование на единственного Господина, которому он намерен служить. Граф Тулузский здесь противопоставлен другой партии предводителей, «людей маловерных», боязливых и слишком склонных полагаться на человеческие силы, в частности, на помощь византийского императора. Другие предводители, умалчивая об этом эпизоде, должно быть, хотели избежать упреков в трусости.
Несмотря на молчание источников, историки попытались установить, к какому лагерю принадлежал тот или иной военачальник. Военачальника Татикия большинство из них относит к тем, кто советовал повременить с осадой, ожидая подхода греческой армии. Это логично. Действительно, если при счастливом стечении обстоятельств крестоносцам удалось бы захватить город без участия греков, они могли бы посягнуть на права басилевса, удержав город в своей власти, а не передав его Алексею, который до сего времени не особо усердствовал в военных действиях.
Боэмунд, как полагают некоторые исследователи, выступал на стороне Раймунда. Норманн, по их утверждению, уже тогда желал захватить город и был заинтересован в том, чтобы не дожидаться византийских подкреплений, которые помешали бы его планам[356]. Эти историки основывают свои доводы на его позднейшем враждебном отношении к басилевсу и даже, как они полагают, к Татикию, которого Боэмунд, как будет видно в дальнейшем, вынудил покинуть христианский лагерь. Напротив, такие ученые, как Рене Груссе или Стивен Рансиман, считают, что граф Тулузский был единственным сторонником немедленного штурма, но не сумел убедить остальных предводителей крестоносцев — они приняли сторону Боэмунда, который не хотел, чтобы осаждавшие во время приступа разграбили город, которым он надеялся завладеть при помощи дипломатии[357]. Наконец, некоторые исследователи, учитывая плохие отношения между Раймундом и Боэмундом, полагают, что Норманн выступал на стороне Татикия против графа Тулузского, чье мнение, однако, победило[358]. Последняя интерпретация кажется мне наиболее правдоподобной, поскольку учитывать следует предшествующие — а не последующие — позиции участвующих сторон.
Двадцатого октября 1097 года Боэмунд первым разбил свой лагерь вблизи ворот Святого Павла, на северо-востоке. Следом заняли позиции остальные вожди, готовясь к долгой осаде; они считали жизненно необходимым как можно скорее получить подкрепление. В конце октября Адемар, епископ Пюи, и патриарх Иерусалима Симеон отправили послание христианам «северных краев», торопя их выступить в поход[359]. Почти в это же время Яги-Сиан тоже попросил военной помощи у эмиров Алеппо, Дамаска и Иерусалима.
В начале осады жители Антиохии, возможно, перепуганные насмерть, не осмеливались покидать крепость. Край был богат, и крестоносцы нашли там провизию в изобилии; они часто рыскали по окрестностям, не думая о безопасности, кутили и растрачивали средства. «Каждый искал собственной выгоды, не думая об общем благе», — сетует Раймунд Ажильский[360]. Но вскоре осажденные поняли, что крестоносцы перекрыли далеко не все городские ворота; турки могли устраивать вылазки, поддерживать связь с внешним миром, организовывать налеты на продовольственные обозы христианского лагеря, в том числе из крепости Харенк (Харим), что находилась неподалеку, в нескольких километрах к северу от Антиохии, в направлении Алеппо. 18 ноября Боэмунд и Роберт Фландрский отправили к крепости отряд крестоносцев, которому удалось, изобразив бегство, заманить турок в ловушку. Как только противники очутились в виду крестоносцев, «Боэмунд, как храбрейший поборник Христов, выступил вместе со своими»[361]. Он одержал победу, обладая при этом, однако, незначительными военными силами. Пленники, приведенные в лагерь, были обезглавлены под стенами города, чтобы произвести впечатление на осажденных. Репутация норманна возросла как среди христиан, так и среди турок. Он все больше напоминал предводителя всего крестоносного воинства, тем более что другие главы похода заболевали один за другим.
Несмотря на эту победу, в окрестностях города по-прежнему было небезопасно, доставлять продовольствие становилось все сложнее. В декабре в стан крестоносцев пришел голод. Готфрида и графа Нормандского подкосила болезнь. Предводители, собравшись на совете, пытались поправить положение. Они решили послать часть армии на грабеж в долину Оронта, вплоть до Альбары (Аль-Бары), в то время как оставшимся войскам было поручено охранять лагерь. Боэмунд вместе с Робертом Фландрским взяли на себя руководство операцией. Они отправились в этот поход 28 декабря, после того как отпраздновали Рождество. Сначала им удалось разжиться добычей, но затем вблизи Альбары на них напали войска дамасского эмира Дукака и Шамс ад-Давла. Боэмунд и Роберт вынудили их бежать, нанеся им тяжелые потери и захватив их коней и трофеи[362].
Блестящая победа Боэмунда… Однако, несмотря на совершенные подвиги, он вернулся со скудной добычей. По словам Раймунда Ажильского, оставшегося в лагере с Раймундом Тулузским, экспедиция вернулась «с победой, но без провизии»[363]; голод заставил взлететь цены на продукты питания. Норманнский Аноним поведал об этих фактах крайне лаконично, но не умолчал об этой неудаче, приписывая Боэмунду речь, пересыпанную горячими упреками в адрес своих людей, виновных, по его мнению, в том, что они беспорядочно бродили в окрестностях и часто возвращались с пустыми руками. «И когда уже все было сказано, он возвратился к своему войску со своими людьми, скорее налегке, чем с добычей», — добавил автор[364]. Что это, литота? Открыто заявил о провале Боэмунда Альберт Ахенский: множество воинов норманнского предводителя были убиты или взяты в плен, а потому он должен был бежать вместе с другими, оставив туркам почти всю собранную добычу[365]. По возвращении, 1 января 1098 года, Боэмунд узнал, что христианский лагерь подвергся нападению со стороны осажденных и понес тяжелые потери. Раймонд Тулузский с трудом сумел отразить их атаку, но немногое время спустя заболел.
Положение лагеря вследствие этой неудачи оказалось худшим, чем когда-либо: воцарился голод, унесший жизни многих неимущих крестоносцев. Лагерь охватило уныние. Поиски продовольствия и фуража становились все труднее: предводители не осмеливались больше подвергать риску своих воинов из опасения потерять людей и, что особенно важно, лошадей. Боэмунд, извлекший из этого жестокий урок, угрожал отойти от дел, о чем свидетельствует Раймунд Ажильский:
«Другое беспокойство угнетало войско: Боэмунд, явившийся, чтобы покрыть себя славой[366], говорил, что он намерен удалиться, ибо он пришел во имя чести (propter honorem), а его люди и кони гибнут от голода. Он говорил, что он не богат и его личных средств оказалось недостаточно для столь долгой осады. Впоследствии мы поняли, почему он так говорил: из-за амбиций, ибо он горячо желал захватить город Антиохию»[367].
Раймунд Ажильский — единственный хронист, упомянувший об этом важном эпизоде. Тем не менее у нас нет причин сомневаться в нем — настолько хорошо это высказывание вписывается в стратегическую логику Боэмунда. Лучше было бы, впрочем, говорить о «стратегической логике» во множественном числе. В свете последующих событий Раймунд Ажильский рассматривает это заявление Боэмунда как первый прием из серии «шантажей», вынудивших предводителей крестового похода принять все требования Боэмунда, ставшего незаменимым в силу своих ратных подвигов и общеизвестности. Как можно было лишиться такого военачальника, когда все, казалось, пошло вкривь и вкось? Однако Раймунд не упоминает здесь о каких-либо требованиях Боэмунда. Следовательно, нельзя установить точной связи между угрозами забросить осаду[368] и «сдачей» Антиохии, которую тогда сложно было предвидеть.
Зато более легко и логично угрозу Боэмунда можно связать с тремя фактами, о которых упоминает, опять же, Раймунд Ажильский. Первый уже обозначен: речь идет о потерях, понесенных Боэмундом в экспедиции к Харенку, которые в скором времени могли бы привести к ослаблению его военной роли. К тому же Боэмунд был менее богат, чем Раймунд, и мог потерять множество своих рыцарей и по другой причине: они попытались бы примкнуть к более «прибыльному» сеньору.
Второй факт заключается в нежелании сеньоров — из опасения потерять людей и лошадей — отряжать рыцарей для сопровождения слуг, отправленных на поиск провизии, добывать которую становилось все более рискованно. Подобные колебания, и даже большие, наверняка испытывал Боэмунд, поскольку не мог позволить себе потери в тех операциях, что устраивались только ради снабжения войска.
Третий факт связан с возраставшими трудностями, явившимися следствием близкой осадной линии, длительности осады и ее неэффективности. После трех месяцев осады предводители могли с полным на то правом задаться вопросом: правильно ли они поступили, последовав плану Раймунда Сен-Жильского? Не было ли более мудрым и осмотрительным противоположное предложение, которое поддерживал Татикий (и, возможно, Боэмунд, в чем я уверен), ратовавший за «комфортабельное» ожидание подкрепления византийских и западных армий? Нельзя ли еще было к нему вернуться? Даже Раймунд Ажильский, поведав об угрозе Боэмунда, далее справедливо заметил, что в то время Татикий «все дни внушал князьям мысль удалиться в соседние крепости, чтобы оттуда проводить атаки и устраивать засады на людей Антиохии»[369]. Итак, речь зашла об «активизации плана Б», вплоть до сего времени отложенного в сторону.
Ответом на угрозу Боэмунда, которая в то же время являлась отказом от принятой стратегии, было предложение Раймунда Сен-Жильского создать «братство»[370]. Раймунд Ажильский однозначно связывает такое решение графа с очередным предложением Татикия, которому он намеревался помешать. Граф, напоминает хронист, был болен, когда ему сообщили о том, что произошло. Тогда он собрал совет со своими баронами — а не с другими предводителями, как о том иногда говорили:
«Он созвал своих князей (principes suos) и епископа Пюи; затем, после совета с ними, он дал им 500 марок серебра с тем, чтобы любой из их рыцарей (militum suorum) в случае потери коня мог заменить его, черпая из этих 500 марок и других сумм, предназначенных для этого братства»[371].
В тексте, как видно, речь идет о братстве, включавшем в себя только людей графа Тулузского. Его капеллан тотчас же отмечает благие последствия такого союза: отныне рыцари графа шли на риск потери коня без колебаний, зная, что если кто-либо из них потеряет бедную измученную лошадь, он получит новую. «Боэмунд и другие князья находились в таком же положении», — добавляет Раймунд Ажильский. Это замечание может навести на мысль, что, по примеру графа, идею братства поддержали и другие военачальники. Это не очевидно, но допустимо. Инициатива графа, укрепившая его авторитет и влияние, лишила Боэмунда и Татикия большей части их аргументов. Осада продолжилась[372].
Примерно 15 января патриарх Симеон, греческие и латинские епископы вновь обратились христианам Запада с просьбой поспешить к ним на помощь[373]. Выражая надежду на более или менее скорый приход подкрепления, они указывали на отступничество в рядах крестоносного воинства, сначала среди бедноты, а затем и в рядах воинов всех родов и положения, которые бесславно спасались бегством или под предлогом болезни отправлялись, чтобы поправить свое здоровье, в окрестные замки, откуда они уже не возвращались. В источниках особо отмечены два случая: первый, неоспоримый, — бегство Гийома Плотника, виконта Мелена; другой, более спорный, — бегство Петра Пустынника. Гийом, пойманный Танкредом, подвергся публичному унижению и был вынужден поклясться никогда более не повторять своего поступка, что не помешало Гийому через некоторое время сбежать снова.
Бегство Петра Пустынника вызывает множество вопросов и сомнений, о чем я говорил в другом произведении[374]. О том, что «об этом бегстве упоминают все источники», можно прочесть даже в современных исследованиях, что полностью неверно. Отвечают этому утверждению лишь семь из «всех источников»; однако и этот счет неточен, если учесть, что пять из них тесно связаны с норманнским Анонимом — порой их авторы довольствуются тем, что попросту повторяют его. Так, Ордерик Виталий использует произведение Бальдерика Бургейльского. Последний же копирует «Деяния франков», что делают также Роберт Монах, Гвиберт Ножанский и автор «Истории священной войны» («Historia belli sacri»). Следовательно, из семи упомянутых документов остаются лишь два подлинных источника: норманнский Аноним и Петр Тудебод. Но и эти два рассказа настолько похожи, что все полагают, что они черпали сведения из какого-то одного источника. Возможно даже, что «Тудебод» является простой переделкой предыдущей версии «Анонима», как будет видно в дальнейшем. В конечном счете, есть лишь один оригинальный источник, придавший Петру Пустыннику статус беглеца: это норманнский Аноним. Зато источники, не упоминающие о бегстве Петра Пустынника, многочисленны и, без сомнения, достойны доверия, поскольку многие не зависят друг от друга: это Фульхерий Шартрский, Раймунд Ажильский, Альберт Ахенский, Рауль Канский, Жилон Парижский, Эккехард и Вильгельм Тирский.
Тщательное изучение свидетельств позволяет выявить некоторые текстовые несоответствия и внутренние противоречия. Так, Тудебод и Аноним, первыми заявившие об этом двойном бегстве, утверждают, что Гийом Плотник и Петр Пустынник были пойманы Танкредом, который привел их в лагерь:
«Гийом Плотник и Петр Пустынник из-за великой беды и несчастья тайком ушли. Танкред, преследуя, схватил их и привел обратно с позором. Они дали ему обет, что своей волей возвратятся к войску и дадут удовлетворение сеньорам»[375].
Далее автор, не прерывая повествования, переходит к пространному рассказу, предназначенному подчеркнуть превосходство Боэмунда в стане крестоносцев: предводитель — он! Кроме того, в отрывке, приведенном ниже, можно отметить некоторую странность, а именно, внезапный переход от множественного числа к единственному, как если бы Гийом был, в конечном счете, один:
«Они дали ему обет, что своей волей возвратятся к войску и дадут удовлетворение сеньорам. Всю ночь он[376] пролежал, как презренная вещь в шатре господина Боэмунда. На следующий день на рассвете он, краснея от стыда, предстал пред очи господина Боэмунда. Боэмунд обратился к нему: “О, несчастье и бесчестье всей Франции, позор и стыд Галлий! О, ничтожнейший из всех, кого носит земля, по какой причине ты так постыдно бежал? Быть может, потому, что ты захотел предать этих воинов и войско Христово, так же, как ты предал других в Испании?” Тот же был совершенно безмолвен, не проронив ни слова. Почти все франки (Francigeni) единодушно и смиренно просили не позволять, чтобы ему было еще хуже. Боэмунд, просветлев взором, кивнул в знак согласия и сказал: “Я соглашусь с этим во имя вашей любви в том случае, если он мне всем сердцем и умом принесет клятву, что никогда не отступит с пути иерусалимского[377] добром или злом. И Танкред пусть поклянется, что ни сам, ни через своих людей не будет чинить им вражду”. Танкред, услышав эти слова Боэмунда, охотно согласился. Тот же немедленно отпустил его. Впоследствии же Гийом Плотник, покрытый величайшим позором, недолго медля, украдкой скрылся»[378].
Мимолетное появление на сцене Петра Пустынника словно бы и неуместно: дело касается только Гийома, несмотря на форму множественного числа «они» в начале текста. Автор, забывая о другом беглеце, рассказывает лишь о Гийоме, виконте Меленском, родственнике Гуго де Вермандуа и придворном сановнике. Подробно о его позднейшем бегстве говорится не в «Деяниях франков» (здесь оно лишь заявлено), а у Альберта Ахенского, утверждавшего, что Гийом Плотник бежал вместе с Вильгельмом Гранменилем во время осады города, которую организовал Кербога, атабек Мосула[379].
Этот странный переход от множественного числа к единственному становится понятным, если обратиться к капеллану Танкреда Раулю Канскому, в силу своего положения имевшему полную возможность узнать, что же произошло на самом деле, поскольку, согласно семи упомянутым источникам, поймал беглеца именно Танкред. Рауль Канский тоже пишет о двух беглецах — но не о Петре Пустыннике; по мнению хрониста, ими были два «знатных» франка, Гийом Плотник и Ги Рыжий. Узнав об их замыслах, Боэмунд обратился к ним с суровыми словами: почему они искали собственной выгоды, не заботясь об общем спасении? Рауль добавляет фразу, противоречивую в отношении Петра Пустынника, однако именно это высказывание породило легенду, приписавшую ему знатное происхождение:
«Вы — знатные люди, путь для вас открыт; но здесь останутся ваши шатры! Мы оставим их для всенародного обозрения, дабы вечный позор покрывал ваши имена и, более того, весь ваш род»[380].
Итак, подмена в тексте. Не совсем понятно, почему Танкред, то есть Рауль Канский, мог бы заменить Петра Пустынника Ги Рыжим. Зато понятно, почему позднее Боэмунд был заинтересован в том, чтобы исключить из своего рассказа упоминание о постыдном бегстве Ги Рыжего, графа Рошфора, влиятельной персоны при французском дворе, человека из окружения короля Филиппа I, чью дочь, как будет видно далее, Боэмунд взял в жены в 1106 году.
Со своей стороны, я считаю возможным то, что норманнский Аноним, следуя указанию самого Боэмунда, заменил одно действующее лицо другим — в силу политического интереса, если не сказать «лжи во имя государственных интересов».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.